Аспекты идеализирующего переноса

ОТЛИЧИЯ ИДЕАЛИЗИРУЮЩЕГО ПЕРЕНОСА ОТ ЗРЕЛЫХ ФОРМ ИДЕАЛИЗАЦИИ

Как мы видели, идеализирующий перенос играет важней­шую роль в психоаналитической терапии некоторых нар-циссических нарушений и в течение долгого времени — или, по крайней мере, в особенно важные фазы — нахо­дится в центре внимания при анализе многих нарцисси-ческих личностей. Необходимо понимать существенное различие между идеализациями, возникающими при ана­лизе нарциссических личностей (то есть идеализирующим переносом в узком значении термина), и идеализациями, обычно встречающимися при анализе неврозов переноса.

Идеализации при нарциссических нарушениях могут возникать в результате активации либо архаичных и пере­ходных, либо относительно зрелых стадий развития идеа­лизированного родительского имаго; однако специфи­ческая патогенная фиксация всегда предшествует полному завершению преобразующей интернализации идеали­зированного родительского имаго, то есть возникает до того момента в развитии, когда формирование идеали­зированного Супер-Эго становится необратимым. С дру­гой стороны, идеализации, встречающиеся при неврозах переноса, происходят из психологических структур, кото­рые были приобретены в конце эдиповой фазы и на после­дующих стадиях психологического развития.

При неврозах переноса наблюдаются две формы идеа­лизации: (а) в одной форме, как уже отмечалось, идеали­зация представлена в виде примеси к объектной любви (любого рода), которая была активирована при переносе; она аналогична идеализации, обычно сопровождающей состояние влюбленности; (б) в другой форме идеализа-

ция возникает в результате проекции идеализированного

Супер-Эго анализанда на аналитика. Хотя идеализации,
происходящие при неврозах переноса, внешне напомина­
ют идеализации, возникающие при анализе нарцисси­
ческих нарушений, как правило, их не сложно отличить
друг от друга и легко распознать клинически. Теоретическое понимание разных генетических позиций этих двух форм идеализации позволяет увидеть характерные для них отличительные феноменологические признаки, которые в противном случае могут ускользнуть от наблюдателя.

Позвольте мне, однако, сначала упомянуть, что, несмотря на их широкое распространение в рамках и за рамками психоаналитической ситуации и, следовательно,
несмотря на их огромное практическое значение, я воздержусь здесь от обсуждения использования идеализации в защитных целях, то есть использования (сверх)идеализаций (проистекающих из временных установок Эго или из постоянных характерологических позиций), которые вопреки реактивным образованиям усиливают вторичное вытеснение или отрицание более глубокой — в структурном отношении — враждебности. Поскольку идеализация подобного рода подчинена враждебным установкам, ответ на вопрос о ее нарциссической или объектно-инстинктивной природе зависит от нашей оценки домини­рующих констелляций враждебности. Эти проблемы,
однако, относятся не к разграничению нарциссической
идеализации и идеализации, слитой с объектной любовью,
а к вопросу о взаимосвязи нарциссизма и враждебности,
то есть их необходимо рассматривать в связи с нарциссическим гневом.

С другой стороны, идеализирующий компонент объектной любви подчинен доминирующим либидинозным объектным катексисам, с которыми он слит, и объект (при переносе — инцестуозное эдипово детское имаго), на котором он сфокусирован, достаточно дифференцирован от самости, то есть он признается центром инициати­вы — независимого восприятия, мышления и действия. Та­ким образом, (воображаемые) взаимодействия с объектом мри переносе содержат элементы взаимности (например, фантазии о зачатии ребенка), а реакции разочарования

в объекте выражаются через раздражение и усилившиеся желания, направленные на отвергающий объект.

Завышенная оценка любимого объекта в действитель­ности является функцией нарциссического либидо, слито­го с объектным катексисом (аналогично идеализации Супер-Эго, которой объясняется доминирующее положе­ние содержаний и функций этой структуры). Но в отличие от нарциссического либидо, которое мобилизуется при идеализирующем переносе, нарциссический компонент обычного состояния влюбленности (а также некоторых фаз позитивного переноса) не отсоединяется от объект­ного катексиса, а остается подчиненным ему и не теряет контакта — за отдельными исключениями в случаях уме­ренной нереалистичной переоценки объекта — с реаль­ными качествами объекта. Если напряжение, вызванное идеализацией, становится у влюбленного настолько силь­ным, что уже не способно абсорбироваться объектным катексисом, то оно может просочиться, так сказать, через предохранительный клапан и обеспечивать энергией порыв творческой активности, хотя, разумеется, соответ­ствующий поэтический талант имеется далеко не у каждо­го влюбленного — потенциального поэта. Но также и здесь влюбленный не теряет контакта с реальностью — опять-таки за исключением случаев умеренной нереалистичной переоценки объекта любви, — несмотря на то, что творче­ская активность питается нарциссическим идеализиру­ющим либидо. Например, в отличие от нереалистичных любовных переживаний шизофренических подростков, у которых причудливые художественные произведения и искаженное восприятие объекта любви иногда являются первым внешним признаком их психического заболева­ния, обычно влюбленные в стихах восхваляют реальные качества и особенности возлюбленного.

Пожалуй, здесь важно отметить, что клиническое значе­ние идеализирующего переноса отличается от роли, которую играют в терапевтическом процессе идеализации, встре­чающиеся при неврозах переноса. В частности, мы не долж­ны смешивать (а) специфическую стратегически важную роль идеализации аналитика при идеализирующем переносе у нарциссических личностей и (б) универсальную, вспомога-

тельную, тактическую роль идеализации аналитика при диализе неврозов переноса. В определенные периоды анали-за неврозов переноса пациент действительно сотрудничает с аналитиком на основе временной идеализации и времен­ного принятия идеализированного аналитика взамен своего собственного Супер-Эго. Подобная временная и фокальная
идентификация составляет часть «позитивного переноса»
(Фрейд, 1912) и относится к важной «области кооперации между аналитиком и пациентом» (Kris, 1951). Огромное значение этих идеализации и идентификаций не подлежит сомнению, потому что только благодаря им можно сделать
первые шаги в исследовании внутреннего мира, которым
в противном случае будет препятствовать архаичное Супер-Эго пациента (см., например, Nunberg, 1937). Однако такое тактическое использование связи с руководителем-гипнотизером-терапевтом в формировании терапевтической «группы» a deux. на основе принятия руководителя-аналитика в качестве психоаналитического Эго-идеала (Freud, 1921) является неспецифическим феноменом.
Безусловно, он представляет собой психологическую побудительную силу, которая может оказать существенную поддержку пациенту в напряженные моменты анализа. Но эта сила по крайней мере не менее эффективна и во всех других видах психотерапии, включая и те, чьи цели полностью отличаются от целей психоанализа. Поэтому ее следует отделять от идеализирующего переноса, который приводится в действие и поддерживается мобилизацией идеализированного родительского имаго. Однако проявления этой аналитически реактивированной психологической конфигурации нельзя назвать вспомогательными по отношению к главной психоаналитической задаче — они представляют собой терапевтически активированное ядро патогенных структур пациента и таким образом, составляют саму суть аналитической работы при анализе нарциссических личностей.

Скажем еще несколько слов по поводу хорошо известной идеализации аналитика, возникающей вследствие проекции Супер-Эго. Характерные особенности этой идеализации объясняются тем, что мудрость и сила, кото­рые анализанд приписывает идеализированному терапевту, имеют много общего с системой идеализированных

норм и ценностей, на основе которой возникает проек­ция. Кроме того, эти проекции, происходящие при пере­носе, являются временными и не образуют сердцевины базисной терапевтической констелляции, как при идеали­зирующем переносе. Они возникают в специфические моменты при анализе неврозов переноса, а именно тогда, когда бессознательный конфликт между Супер-Эго и Эго начинает активизироваться и когда анализанд — защи­щаясь или делая первый шаг к сознательному признанию существующего конфликта — воспринимает приказы сво­его идеализированного Супер-Эго как поступающие извне, то есть, в частности, как поступающие от аналитика. В этом контексте аналитик рассматривается прежде всего как идеальная фигура в мире норм и ценностей, а потому в ответ на отвержения с его стороны пациент, как пра­вило, реагирует чувством вины и моральной никчемности.

Разновидности идеализирующего переноса

Наиболее легко распознаваемые формы идеализирующего переноса (такие, как формы переноса, преобладавшие у мистера А.) генетически связаны с нарушениями, возник­шими на поздних стадиях развития идеализированного родительского имаго, в частности, непосредственно перед тем или сразу после того, как идеализированное роди­тельское имаго оказалось интроецированным, а идеали­зирующее либидо стало использоваться в идеализации Супер-Эго. Если эти нормальные процессы постепенного (или массивного, но соответствующего фазе развития) декатексиса идеализированного родительского имаго серь­езно нарушены или заблокированы, то в таком случае идеа­лизированное родительское имаго сохраняется; оно вы­тесняется или каким-то другим способом становится не­доступным¹ влиянию реальности Эго, которое по-прежнему

продолжает осуществлять отвод идеализирующего катексиса, а его постепенная (или интенсивная, но соответствующая фазе развития) преобразующая интернализация оказывается невозможной.

Как неоднократно было показано, основная генетическая травма имеет корни в психопатологии родителей, к члетности в их собственных нарциссических фиксациях. Патология и нарциссические потребности родителей решающим образом влияют на то, что ребенок всерьез и надолго запутывается в нарциссической паутине личностных качеств родителей, пока, например, неожидан­ное отдаление родителей или внезапное и страшное по­нимание ребенком того, насколько неправильным стало его эмоциональное развитие, не сталкивает его с неразре­шимой задачей достижения полной преобразующей интернализации хронических нарциссических отношений, от которых он прежде безуспешно пытался избавиться.
Иногда внешнее трагическое событие — например, смерть
или долгое отсутствие родителя, болезнь или беспомощность родителя, а также тяжелое заболевание ребенка, которое внезапно выявляет ограниченность силы роди­телей, — кажется главной причиной соответствующего детского нарушения. Однако сами по себе эти события

очень редко объясняют последующие патологические фиксации; обычно они являются последним внешним тоном в цепи зачастую неприметных, но вместе с тем важнейших предшествующих психологических факторов. Их следует понимать в контексте личности родителей и истории всех взаимоотношений родителей с ребенком, до того как произошло внешнее событие, ставшее источ­ником, вокруг которого кристаллизовалась психопатология ребенка. Сложность патогенного взаимодействия между родителем и ребенком и безграничное разнообразие его форм не поддаются исчерпывающему описанию.

¹ Нередко устойчивое архаичное, предструктурное, идеализиро­ванное родительское имаго не только удерживается в вытесне­нии (то есть окалывается отделенным от Эго горизонтальным расщеплением психики), но и сохраняется в сфере самого Эго в состояниях, похожих на те, что были описаны Фрейдом (1927)

в отношении фетишиста (то есть оказывается отделенным от реальности Эго вертикальным расщеплением Эго). Эта про­блема в дальнейшем будет рассмотрена в главе 7, в которой также подробно разбираются понятия вертикального и горизон­тального расщепления психики.

Однако при надлежащим образом проведенном анализе главный паттерн проявляется совершенно отчетливо, а его детальное понимание представляет собой решающий шаг в последовательно развивающемся умении анализанда справляться со своими страхами, когда, казалось бы, проч­но закрепившиеся нарциссические паттерны ослабевают. Например, у мистера Б., анализ которого, постоянно консультируясь со мной, проводила моя коллега, установил­ся специфический нарциссический перенос, в котором он чувствовал себя слитым с идеализированным анали­тиком. Заботливость аналитика успешно противодейст­вовала тенденции к фрагментации и разорванности само­восприятия пациента, укрепляя его самооценку и, таким образом, вторично улучшая функционирование и эффек­тивность его Эго. На любую угрозу прерывания такого благотворного развертывания нарциссического катексиса, которое обеспечивалось его отношениями с аналитиком, он сначала реагировал мрачными опасениями, за которыми следовал декатексис нарциссически катектированного ана­литика (сопровождавшийся интенсивным орально-садист­ским гневом), всерьез угрожавший связности его личности. За этим следовал типичный реактивный гиперкатексис примитивной формы грандиозной самости, сопровождав­шийся холодным и высокомерным поведением. Но в конце концов (после того как аналитик некоторое время отсут­ствовал) он достиг сравнительно стабильного равновесия на более примитивном уровне — замкнулся в уединенной интеллектуальной деятельности, которая давала ему (хотя он занимался ею менее творчески, чем прежде) опреде­ленное чувство уверенности, безопасности и самодоста­точности. Позднее во время анализа он образно описал это занятие — «в одиночестве выплывал на середину озера и смотрел на луну». Но когда вернулся аналитик, и пациенту представилась возможность восстановить отношения с идеализированным объектом самости, он отреагировал теми же самыми мрачными опасениями и мобилизацией того же самого угрожающего орально-садистского гнева, после того как «откупорился» — если использовать его собственную аналогию — первоначальный нарциссический перенос.

Сначала я думал, что реакция на возвращение аналитика была неспецифической и состояла из двух компонентов: (а) из не выраженных до сих пор аспектов первоначального гнева, вызванного отсутствием аналитика и припасенного для его возвращения, и (б) из неспецифического гнева, вызванного необходимостью отказаться от только что обретенного равновесия, которое — хотя и было менее удовлетворительным, чем раньше — оберегало его от по-вторного переживания травм, связанных с отсутствием и отлучками аналитика. Хотя до определенной степени эти объяснения были верными, они оставались незавершен­ными, пока не был принят в расчет специфический генети­ческий предшественник текущих реакций. Фактически своими реакциями пациент изображал последовательность

событий в раннем детстве. Мать пациента постоянно вме-
шивалась во все, что он делал, следила за ним и строжай­
шим образом его контролировала. Например, она в строго
определенное время кормила его грудью, а в позднем детстве усаживала за обеденный стол по будильнику, который
помогал ей удовлетворять свою потребность в контроле над
действиями ребенка и напоминал приспособления, исполь-
зовавишеся отцом Шребера при воспитании своих детей
(см. Niederland, 1959a). В результате ребенок все больше
чувствовал, что у него нет возможности поступать по-своему и что мать продолжала выполнять его психические функции гораздо дольше того времени, когда эти действия матери, основанные на эмиатии, действительно были необходимы и соответствовали фазе развития. В процессе
взросления под влиянием осознания неуместности таких
отношений и пытаясь преодолеть свои тревожные мысли

о том, что нужно бороться за достижение большей автоно-
мии, он стал запираться в своей комнате, чтобы оставаться
наедине с размышлениями, в которые она не могла вме­
шаться. Едва он начал обретать некоторую уверенность
в этом минимуме автономного существования, как мать
провела звонок. Отныне она могла прерывать его попытки
внутреннего отделения от нее, когда ему хотелось побыть
и одиночестве; она могла вызывать его к себе даже более
успешно (поскольку механический аппарат воспринимался
на уровне эндопсихической коммуникации), чем если бы

она делала это голосом или стуком, чему он имел возмож­ность сопротивляться. Поэтому неудивительно, что па­циент отреагировал гневом на возвращение аналитика после того, как он «выплывал на середину озера, чтобы посмотреть на луну».

Как я уже неоднократно подчеркивал, в подавляющем большинстве даже самых тяжелых нарушений личности нарциссические фиксации скорее объясняются реакцией ребенка на родителей, чем тяжелыми травматическими событиями в ранней жизни. Однако необходимо добавить, что такие события в ранней жизни ребенка, как, например, отсутствие родителей (см. A. Freud, Burlingharn, 1942, 1943), или потеря родителя вследствие смерти, развода или госпи­тализации, или его отстраненность вследствие эмоцио­нального заболевания, вносят свой негативный вклад в нар-циссическую фиксацию. Ребенок лишается возможности освободить себя от родительских пут благодаря постепен­ному отвод)' нарциссического катексиса, который необхо­дим для формирующей структуру преобразующей интер-нализации. Период, наступающий вслед за неожиданным прерыванием (из-за внешнего события) хронической нар-циссической вовлеченности ребенка в патологию роди­телей, является необычайно важным. Именно от него за­висит, сделает ли ребенок новое усилие, чтобы достичь большей зрелости, или патогенная фиксация станет теперь прочно укоренившейся. Отсутствие или потеря патологи­ческого родителя может стать благотворным освобожде­нием, если либидинозные ресурсы ребенка позволяют ему идти вперед и, в частности, если другой родитель или заменяющий родителя человек с особой эмпатической заинтересованностью в судьбе ребенка бросается закрывать эту брешь и обеспечивает сначала временное восстановле­ние нарциссических отношений, а затем их последователь­ную постепенную ликвидацию. Но если замена невозможна или доступные либидинозные ресурсы ребенка уже были слишком прочно привязаны к патологическому родителю, то тогда недоступность родителя способствует сохранению и подкреплению патологии. Решающее вытеснение (арха­ичного) идеализированного родительского имаго может произойти после внешнего исчезновения родителя (оно мо-

жет сделаться недоступным и другими способами, напри­мер в результате «вертикального» расщепления психики). Последующая фиксация на бессознательной или, как это часто бывает, на отщепленной или отвергнутой (см. Freud, 1925; Jacobson, 1957; Basch, 1968) фантазии о всемогущей идеализированной родительской фигуре препятствует постепенной — или отвечающей фазе развития — преобразующей интернализации соответствующей нарциссической конфигурации.

Таким образом, затяжной очевидный гиперкатексис идеализированного родительского имаго может возник­нуть в детском возрасте, если в течение длительного периода разлуки с родителем ребенок не имеет возможности отвести от него идеализирующие катексисы (то есть если он не имеет возможности воспринимать родителя все более реалистично) и использовать их для формирования психической структуры. До тех пор пока идеализирующие фантазии являются (пред)сознательными, а идеализирущее либидо остается мобильным, подобные происшествия не являются признаками наличия психопатологии у ребенка и не предвещают последующего нарушения. Сюда же относятся и фантазии об идеализированном отце, которые рассказывались детьми, потерявшими отцов во время Второй мировой войны (см. A. Freud, Burlingham, 1943; в частности р. 112 и далее). То, что ребенок наделяет «воображаемого отца» грандиозными свойст­вами, не следует, на мой взгляд, понимать с точки зрения теории Адлера (1912), то есть как сверхкомпенсацию, которая должна противостоять лишению и покрывать дефект. Дело скорее в том, что изначально существующая нарциссическая идеализация не имеет теперь реалистического объекта, в отношении которого может быть пережито постепенное разочарование. Сохраняющаяся идеализация объясняется отсутствием возможности обнаружить реальные недостатки отца, поскольку декатексис и со­путствующее структурообразование временно приоста­новлены. Как отмечалось выше, подобные фантазии могут формироваться, сознательно перерабатываться и вре­менно сохраняться в ответ на внешнюю депривацию, которая требует отсрочки выполнения задачи, связанной

с развитием. Однако основополагающий принцип, кото­рым управляется временная сознательная конкретизация гиперкатектированного идеализированного родитель­ского имаго, мало чем отличается от принципа, который определяет возникновение постоянной фиксации и хрони­ческой психопатологии. Главное различие заключается в том, что в последнем случае идеализированное роди­тельское имаго (например, фантазия о всемогущем отце) становится вытесненным и/или отщепленным. Без ана­лиза не может произойти никакого изменения фантазии (она не может быть интегрирована и с реальностью Эго), даже если появится достойная замена родителю или вер­нется сам родитель. Бессознательно фиксированные на идеализированном объекте самости, по которому такие люди постоянно тоскуют, и лишенные достаточно идеали­зированного Супер-Эго, они всю свою жизнь ищут внеш­них всемогущих объектов и в их поддержке и одобрении стремятся обрести свою силу. При анализе же эти стрем­ления становятся причиной бросающейся в глаза идеали­зации аналитика (иногда появляющейся лишь после пе­реработки специфического сопротивления установлению переноса); они становятся доступными исследованию и позволяют пациенту отвести нарциссический катексис от вытесненного идеализированного родительского има­го. Вместе с тем эти процессы ведут не только к усилению базисной структуры Эго анализанда, отвечающей за конт­роль над влечениями, но и прежде всего к идеализации его Супер-Эго.

Хотя в целях объяснения предыдущие случаи идеализи­рующего переноса были упрощенно описаны как связанные со сравнительно поздними стадиями развития идеализи­рованного родительского имаго, четко отделить реакти­вацию более зрелых форм от реактивации более архаичных форм этой структуры невозможно, не поставив под сомне­ние комплексность актуальной клинической ситуации. Так, например, хотя идеализирующий перенос мистера А. прежде всего был связан со зрелой формой идеализирован­ного имаго отца, некоторые аспекты его личности (кото­рые ранее были названы диффузной нарциссической уязви­мостью пациента) относились к архаичной, довербальной

потребности в отзывчивой, всемогущей, идеализированной матери-груди, и это стало причиной проявления в ходе анализа некоторых архаичных аспектов идеализирующего переноса, соответствовавшего ранней ступени развития нарциссической фиксации. Главные аспекты переноса в случае Б. тоже представляли собой оживление сравни­тельно поздних, дифференцированных аспектов идеализи­рованного имаго. Вероятно, ядро патологии было связано с периодом депрессии матери, которая возникла у нее из-за смерти только что родившихся близнецов, когда пациенту было три года. Но и здесь тоже большое значение имела ранняя (на довербальной стадии) патогенная фиксация, связанная с отношениями с его патологической матерью, которая пристрастилась к барбитуратам. В частности, при анализе были получены убедительные свидетельства тогo, что лишенная эмпатии мать вследствие недостаточ­ной или, наоборот, чрезмерной порой стимуляции подвер­гала ребенка тяжелой травматизации в тактильной сфере. В связи с наложением поздних форм идеализации на более ранние я не буду подробно обсуждать архаичные формы идеализирующего переноса. Он может, например, проявляться в виде смутных и мистических религиозных переживаний по поводу отдельных порождающих чувство благоговения качеств, которые уже не относятся к име­ющему четкие границы, конкретному вызывающему вос­хищение человеку. Хотя проявления архаичных уровней идеализирующего переноса иногда не очень отчетливы (особенно если они сливаются с терапевтической актива­цией грандиозной самости), никогда не возникает сомне­ний в том, что сформировалась специфическая эмоцио­нальная связь с аналитиком. Если излагать в терминах метапсихологии, регрессия, приведенная в действие ана­литической ситуацией, направлена на установление нар-циссического равновесия, которое воспринимается как безграничная сила и знание, как эстетическое и моральное совершенство. (Эти качества по-прежнему остаются недо­статочно дифференцированными, если терапевтическая регрессия ведет к очень ранним точкам фиксации.) Это равновесие может поддерживаться до тех пор, пока анализанд способен сохранять чувство единства с образом

идеализированного аналитика. После того как была до­стигнута натогномоничная точка регрессии и установлено единство с соответствующим идеализированным объек­том самости, наступающая нарциссическая гармония начинает напоминать клиническую картину налаженного функционирования. Это ослабляет угрозу дальнейшей нарциссической регрессии — в частности, отступления к наиболее архаичным предшественникам идеализирован­ного родительского имаго (например, к гипоманиакаль-ному слиянию с ним, которое порой проявляется как состояние почти религиозного экстаза) или отступления к гиперкатексису наиболее примитивных форм грандиоз­ной самости и — временно — даже к аутоэротическим фрагментам телесной самости. Кроме того, происходит ослабление имевшейся ранее симптоматики, характерной для нарциссических расстройств, то есть смутной и диф­фузной депрессии, раздражительности и нарушения рабо­тоспособности пациента, его застенчивости, склонности реагировать чувством стыда, ипохондрической озабо­ченности и неопределенного физического дискомфорта. Эти симптомы, представляющие собой проявления ин­стинктивного гиперкатексиса архаичных форм грандиоз­ной самости с временными колебаниями в направлении (аутоэротической) телесной самости, обычно ослабевают на ранних стадиях анализа, поскольку исходная терапевти­ческая активация идеализированного объекта мобилизует нарциссические катексисы, и они начинают использовать­ся в идеализирующем переносе.