Поселок Строитель. Ярославская область. Пенсионер.

О собачьих и людских взаимоотношениях и многом другóм.

"Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак".

маркиза Мари де Рабютен-Шанталь де Севинье[83].

Дрейк.

15 сентября 2000 года – 6 сентября 2016 года.

Мечта – особый вид воображения у человека, желающего его воплощения в реальность.

Нет на свете одинаковых людей, однако, есть вещи или понятия, присущие всем. Так, в душе каждого из нас живет мечта. Не верьте тому, кто говорит, что у него никогда не было мечты. Это ложь. Мечта движет человеком, определяя его поступки, порой, подчиняя себе даже волю. Именно мечта делает достижение желаемого - целью всей жизни, а несбыточное – реальностью. В этом одна из причин условности нашей жизни: сегодня цель недосягаема, а завтра… Да кто же знает, что будет с нами завтра...

Кто-то грезит семейным счастьем. Кто-то большими деньгами. Кто-то желает помогать людям, хочет напоить и накормить всех страждущих, вылечить больных, подарить человечеству эликсир бессмертия. Другие готовы объездить множество стран, чтобы потом рассказать всем, как там восхитительно! Третьи жаждут посвятить себя Богу. Увы, существуют и желающие властвовать над Миром или даже Вселенной.

Да мало ли чего хочет человек! Главный вопрос в том, сбудется ли мечта? А если сбудется, то когда? У одних желания исполняются моментально, а другим приходится ждать месяцы или даже годы.

Давно ли человек представлял себя летящим рядом с парящей птицей? А сегодня любой из нас просто садится в самолет и, взмывая выше птиц, которым когда-то завидовал, летит, куда душа пожелает. А как испытующе наши предки всматривались в звездное небо, борясь со страхом неизвестности и мечтая побывать на тех светящихся точках, мурлыча себе под нос нечто, что можно выразить словами: "Утверждают космонавты и мечтатели, что на Марсе будут яблони цвести..."[84] Мне, конечно, не доведется увидеть цветущие сады других планет. Но, надеюсь, мои внуки и уж точно – правнуки, не задумываясь, будут покупать в магазинах Земли яблоки, выращенные на Красной планете.[85]

Но в самом заветном уголке каждой отдельно взятой души, особо от всего остального, тщательно оберегаемое даже от самых близких и с неизменной надеждой на исполнение, хранится главное для человека – "заветное" желание. Желание, которое исполнившись, может изменить всю его жизнь и непременно – к лучшему.

Вот так же одному еще ничего не понимающему в жизни маленькому мальчику хотелось настоящего счастья через исполнение заветной мечты! Счастья совсем небольшого. Всего-то: чтобы теплый пушистый комочек уютно устроился на руках и осторожно тыкался в них своим прохладным собачьим носиком. Чтобы, негромко повизгивая от окружающих его тепла и ласки, он изредка щекотал своим мягким розовым язычком держащие его руки.

Собака! Предел моих мальчишеских мечтаний!

Мне была совершенно не важна ее порода, размеры и масть. Просто очень хотелось, чтобы рядом был верный мохнатый друг, готовый, если потребуется, без колебаний вступиться за меня.

Не сосчитать, сколько раз я мысленно держал щенка в своих руках, поглаживал его лоснящуюся шерсть и, разговаривая с ним, сам утыкался в него носом и даже засыпал в обнимку, воочию ощущая теплое прижавшееся ко мне маленькое тельце. В моем воображении он, как наяву, смотрел на меня своими умными глазами и навострял в ожидании команды уши, или просто спокойно лежал у моих ног. Так мы и "жили" вдвоем, держа в секрете свою тайну.

Вы правы, нет ребенка, который не мечтал бы о щенке или котенке. Откуда вдруг такая мечта? А может быть, не вдруг? Ведь в этой жизни всë и всегда имеет свою причину.

Хоть я и родился "богатырем" в четыре килограмма двести граммов, в дальнейшем, несмотря на чистый деревенский воздух, хороший аппетит, парное молоко и овощи с фруктами, рос хилым, болезненным и очень худосочным, но "живчиком". [86]

– Избегался, – заключила бабушка Елена (она работала медсестрой в деревенском медпункте) и прописала мне по столовой ложке противного до тошноты рыбьего жира[87] ежедневно.

– Для укрепления здоровья, - сурово прозвучал еë вердикт. В то время этот самый рыбий жир продавался в аптеках на разлив, как подсолнечное масло. Но какая же это гадость!

Я, пятилетний, с бабушкой по отцовской линии Еленой. И вездесущий паротит.

Нет, сверстники и взрослые ребята физически меня не обижали (вообще у нас в поселке не выясняли споры кулаками), но мой тощий вид все время вызывал насмешки с их стороны. Конечно, я обижался, но из общих игр меня не исключали. В налетах на совхозный и частные сады и огороды участвовал на равных, и от объездчика на лошади чесал со всеми одинаково быстро. Только пятки сверкали! Куда только в эти моменты девались хилость и физическая слабость?! Да нас было не догнать!

Страшно было другое. Не знаю, что тому причиной, но где бы я не появлялся, все деревенские собаки, как по команде, разом заходились неудержимым лаем, тем самым извещая всех своих сородичей, кто вышел на прогулку. И если я успевал примкнуть к ребятам, собаки разбегались, будто меня и нет. Но если я оказывался на улице один, огромная свора свободно бегавших псов сейчас же затевала вокруг меня такой круговорот с грызней, что о проходе нечего было и думать. Я каменел от ужаса, только сердце бешено колотилось, а внутри все холодело, замирало и тряслось одновременно. В этот момент я, прижавшись спиной к стене или забору, начинал реветь. Меня спасал кто-нибудь из взрослых или ребят. Увидев палки в их руках, песье племя разбегалось, изредка побрехивая после в разных концах деревни.

В случае, если спасителей не оказывалось, я, напуганный, со страшным ревом без оглядки мчался домой что было сил и долго плакал, уткнувшись в колени матери.

Чем я не нравился (или наоборот – нравился?) собакам – не знаю, но в одиночку на улицу я выходил редко. Хотя, казалось бы, чего? "Собаки, – как объясняла мать, – на то они и собаки: побрешут и перестанут". Тем более что, несмотря на кажущуюся агрессивность, ни одна из них, ни разу даже не попыталась меня укусить! Но СТРАХ был сильнее меня и любых объяснений.

Именно с тех пор я стал часто представлять идущего рядом со мной большого преданного друга. И будто мальчишки, видя такого защитника, больше не решались острить в мой адрес, а собаки молча сидели в своих дворах, поджав хвосты. От этих мыслей в груди теплело, и появлялась надежда, что в моей жизни все будет хорошо! Но мечты оставлялись мечтами, я это понимал, и снова плакал. Теперь уже тихо, в одиночку.

Вот так из смеси страха, безысходности и надежды на лучшее у мальчика Володи родилась великая мечта о друге – собаке!

Собака, собака... Еще не имея ее в реальности, я уже любил ее, бредил ею, готов был ухаживать за ней круглосуточно и даже есть с ней из одной чашки!

Так по-детски наивно я рассуждал: собака станет моим защитником. Но тогда я не понимал, что собака – не игрушка, а живое существо, надоевшую, ее при случае не выкинешь на мусорку. И, конечно, не слышал о Лисе, который учил Маленького принца:

– Люди забыли эту истину, – сказал Лис. – Но ты не должен ее забывать. Мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили. И ты отвечаешь за свою розу...

– Я отвечаю за свою розу... – повторил Маленький принц, чтобы хорошенько это запомнить.[88]

Когда ты хозяин собаки (как, впрочем, любого другого животного), то постепенно замечаешь, как с каждым днем вы с питомцем становитесь частью друг друга вплоть до внешнего сходства. Еще немного, и наступает момент, когда ты понимаешь, что Рубикон[89] пройден, и животное теперь – полноценный член твоей семьи, что все поделилось на "ДО" и "ПОСЛЕ", и прежней жизни – без собаки – уже не будет. И как ты будешь жить "ПОСЛЕ", когда твоей собаки не будет? А это обязательно произойдет: век человека неимоверно кóроток, а век животного и того короче.

Но сердце пятилетнего мальчишки, сидевшего в тот момент на завалинке[90] низкого саманного[91] деревенского дома и ничего не знавшего о суровостях жизни, буквально сгорало от воображаемого счастья.

Однако одного желания оказалось мало.

Разговор с родителями на эту тему, первый, и он же последний, оказался до чрезвычайности коротким.

Мать резко, без раздумий, ответила: – Нет! – мельком и испуганно взглянув при этом на молчаливо сидевшего нахмурившегося отца.

От непонимания и обиды я попытался заплакать, но мать, ласково обняв за плечи, вывела меня во двор дома. Мы присели с ней на ту же завалинку, на которой я столько раз строил свои невероятные мальчишеские планы и, мама, украдкой поглядывая на приоткрытую в дом дверь, непривычно тихо, чтобы не слышал отец, начала объяснять причины своего решительного отказа. Ее голос и рука, лежащая на моем плече, дрожали. Похоже, она сама была готова разрыдаться, как бы разрываясь между желаниями двух самых дорогих для нее людей: мужем и сыном. Видеть мать растерянной было странно, ведь я знал ее как женщину властную и решительную. Она никогда не терялась в любой ситуации.

Тем временем, причины были одновременно страшны, убедительны и понятны даже мне, малолетке. Слушая мать, я как никто другой, понимал и жалел отца. Щадя мою психику, мама говорила тихо и мало. Но даже то малое, помноженное на богатое детское воображение, заставило буквально вжаться в бок матери.

Великая Отечественная война. Фашистский плен. Концентрационный лагерь. Для меня, ребенка, мало что стояло за этими словами. А вот обожженная грудь отца со страшными шрамами от зубов и когтей сторожевых псов как результат наказания за попытки побегов из плена всегда были перед моими глазами! Поэтому даже при упоминании о собаках его колотило сильнее, чем меня, стоящего в клубке уличной своры. Конечно, сравнивать здесь пережитый отцом фашистский плен и мой страх деревенской улицы, несоизмеримо, эти понятия слишком различны. Хотя, замечу, страх смерти ужасен в любом возрасте и не зависит от места.

Мама замолчала, поцеловала меня, еще раз крепко обняла и ушла – ее ждало хозяйство. А я еще долго сидел в одиночестве на завалинке. Во мне бурлили противоречивые чувства: жалость и любовь к отцу, к себе, к несуществующей собаке, и сожаления о мечте, которая с этого момента окончательно перешла в разряд "заветно-несбыточных" на долгие-долгие годы.

У нас в доме из животных было позволено жить только кошкам, но тоже не из великой любви к ним, а ради борьбы с мышами, коих в деревенских домах всегда водилось множество.

Тогда, в 1958 году, горько проплакав в густом бурьяне, чтобы никто не видел, я передумал о многом. И мне ничего не оставалось, кроме как тешить себя надеждой, что когда-нибудь придет, наконец, чудный день, и я смогу прижать к себе маленькое пушистое чудо с глазами-пуговками и черным холодным носом, которое лизнет меня в лицо и доверчиво прижмется к хозяину.

Ждать этого дня пришлось более сорока лет – до октября 2000 года.

Время шло своим чередом. Я подрос. Перестал бояться собак. Защиты, как в раннем детстве, уже не требовалось, но мечта не отпускала. Военные годы отодвигались все дальше. Мне казалось, что пережитое отцом постепенно утихает, рубцуется в его душе, забывается, поэтому периодически повторял попытки привести в дом очередную понравившуюся мне бездомную собаку.

Но, как оказалось, годы лечат не всë – душевные раны (сейчас я это тоже понимаю) не заживают и не имеют срока давности. Родители были непреклонны в своем решении. Табý[92] на собаку в доме не снималось. Конец всех моих попыток завести собаку был всегда одинаков: иногда молча насупившись, а чаще – рыдая, я подолгу (случалось, даже часами) сидел в обнимку с очередной собакой на ступеньках перед дверью нашей квартиры, порог которой вдвоем переступить нам было не суждено. Мать разрешала покормить приведенное мною животное, после чего ему надлежало бежать по своим собачьим делам, оставляя меня в хандре и апатии.

А сколько было зависти и жалости к себе в 1968 году, когда другу детства Володе Сундырину, по прозвищу Боб, мечтавшему после окончания школы пойти служить на границу и обязательно со своей собакой, родители подарили на День рождения щенка восточно-европейской овчарки с настоящим собачьим паспортом и родословной. От полученного подарка он был на седьмом небе от счастья.

Володя Сундырин (Боб).

9 "б" класс. Школа № 13. город Темиртау. Казахстан.

май 1969 года.

Мы, дворóвые товарищи, из благих побуждений сразу же ринулись помогать ему в воспитании. Но к своей собаке, которая должна была пройти дрессуру по полной служебной программе, он не подпустил никого, заключив лаконично и твердо: "У собаки, особенно служебной, должен быть только один хозяин!"

Он был прав, и мы смирились, оставив себе заботы о дворовых шавках, которых во все времена и во всех дворах хватало, издали наблюдая за тем, как Володя, придя с тренировки из "Клуба служебного собаководства", закреплял с собакой полученные навыки. Боб воспитал свою овчарку, и в свое время они вместе с честью отслужили Родине, защищая ее границы!

Время шло. Мы окончили школу, уехали из родительского дома, "отцовская" причина отпала сама собой, но собаку завести все не получалось.

Началась жизненная круговерть: шесть лет учебы в институте со студенческим общежитием, год интернатуры с частыми дежурствами по больнице и съемной квартирой при строгих хозяйских ограничениях. Отработка по направлению института в течение трех лет в Борковском совхозе Кустанайской области, где на шестьдесят километров вокруг врачами были я и жена. Огромный объем работы. Случалось, мы не виделись с женой и детьми по нескольку суток, оказывая помощь больным в разных поселках и находясь друг от друга в десятках километров. А наши дети в эти дни обретались примаками у добрых наших соседей – Саши и Людмилы Таранухиных.

Призыв в Армию в связи с Афганской войной и вот я – кадровый офицер, практически постоянно находящийся на службе. Жена, работающая в военных госпиталях и больницах, была занята не меньше моего, и трое маленьких детей, проживающих в такие моменты в семьях сослуживцев. Частые, с периодичностью в два-три года, переезды из гарнизона в гарнизон, где не всегда сразу предоставлялось жилье даже нам самим. Случалось, месяцами, как, например, в Термезе, мы жили у друзей-сослуживцев – Александра и Надежды Шестак, воспринимавших доставляемые им нашей большой семьей неудобства как должное. Мы же, раскладывая вечерами на полу чужие матрацы, мечтали о своих вещах, опломбированных в товарном контейнере, уже не один месяц стоявшем на Теремезском товарном вокзале. Так семьи военнослужащих совершенно бескорыстно помогали друг другу выжить. Это было нормой в наших отношениях. К сожалению, очень часто потом офицерские "тропы" уводили нас в разные стороны, как в песне: "Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону..."[93] Примерно через год гвардии старший лейтенант медицинской службы Александр Шестак получил новое назначение, наши пути с этой семьей разошлись, связь потерялась. Но интернет помог в очередной раз, доказав, что Тюмень и Ярославль не так уж и далеко друг от друга. Пока, что по Скайпу, но наша встреча состоялась.

лейтенант медицинской службы Александр Шестак,

город Термез, 1981 год.

Он же в Тюмени в 2017 году.

Позже, в городе Риге, уже после окончания Военно-медицинской Академии несколько военных семей, в том числе и наша, два года ютились на территории воинской части в свободных, почти не приспособленных для жизни помещениях. Жаловаться, конечно, глупо, ведь я сам выбрал стезю, в которой устав обязывает каждого военнослужащего "стойко переносить все тяготы и лишения военной службы, не щадить своей крови и самой жизни при выполнении воинского долга..." [94] Вот мы и переносили: я, жена, а заодно и три маленькие дочери – Ирина, Наталья и Александра.

Можно еще рассказывать и рассказывать, но и этих причин, субъективных и объективных, более чем достаточно, чтобы воскликнуть: какая вам еще собака?!

"Собачья мечта" начала обретать реальные очертания в августе 1990 года, уже после моего увольнения в запас и принятия решения об устройстве на постоянное жительство в Ярославской области. Нам казалось: ну вот, теперь-то, наконец, сбудется...

Ан,[95] нет!

Голодные 90-е годы XX века, которые рядовому человеку, оказавшемуся меж жерновов передела собственности властьпредержащих, не давали гарантий для дальнейшего существования (я не говорю «жизни»). И они вновь отодвинули на потóм все, кроме основной цели – элементарно выжить!

Утверждение, что врач – везде врач, принципиально правильное. Несомненно, это всегда востребованная профессия: пока существуют люди, будут и больные – лечи себе и лечи. На деле оказалось не совсем так. Врач военного госпиталя и врач гражданской больницы – совершенно не одно и то же. В Армии все было четко и последовательно. Например, в тяжелых клинических случаях обязательной процедурой являлось коллегиальное (консилиум во главе с начмедом[96] – непременно опытным врачом) обсуждение действий лечащего врача по обследованию и лечению пациента и подключение в помощь ему других необходимых специалистов. Первоочередной задачей было спасти пациента – больного или раненого солдата или офицера.

Меня, военного человека, привыкшего именно к такому порядку: логичному и четкому распределению и безоговорочному исполнению функциональных обязанностей в любой ситуации, не взирая на время или какие-либо другие трудности и затраты, организация лечебного процесса (а вернее, ее полное отсутствие) в Некрасовской ЦРБ, куда я поступил работать, мягко говоря, сильно озадачила. Больница, не самая худшая, по мнению самих еë работников и даже вышестоящей организации, в которой мне предстояло возглавить терапевтическое отделение, в плане организационного и лечебного процессов оказалась полнейшим бедламом.[97] Начав работать, я понял, что исправлять и менять здесь придется многое: от организации труда и оборудования, до медсестер и врачей. Начал с начмеда. В этом многопрофильном медицинском учреждении, каковым является ЦРБ, начмедом была назначена врач акушер-гинеколог, который, как по штатному расписанию больницы, так и по приказу Министерства здравоохранения, элементарно, не имел юридического права занимать эту должность в связи узконаправленной спецификой своей медицинской специализации. Я не говорю уже об уровне еë профессиональных навыков, которые она продемонстрировала в процессе дальнейшей работы. Впрочем, о больнице в другой главе "Исповеди".

С другой стороны, мне самому, врачу, прошедшему афганскую войну, было очень тяжело адаптироваться в мирной жизни. По моему разумению, маленьких или больших войн не бывает – la guerre est la guerre.[98] Даже раз просвистевшая над головой пуля ("своя" прилетает неслышно) и в сильных духом людях отзывается холодком животного страха. А направленный в твою сторону оружейный ствол, готовый в любую секунду изрыгнуть из себя смертоносный металл, по-новому расставляет приоритеты, навсегда разделяя жизнь на "до" и "после". И тогда в глубине души рождается надежда, что если выживешь, то непременно искупишь свои грехи и постараешься сделать этот мир хоть немного лучше. Война односекундно меняет психологию и психику человека, убирая из нее полутона и оставляя только чистые краски: справедливо – не справедливо, правда – не правда, друг – враг. Деньги, поступки, даже мысли теперь взвешиваются на других – "справедливых" весах. Но ужас в том, что "справедливые" весы существуют только в твоем сознании. Хорошо это или плохо, судить не берусь. Знаю только, что жить с таким "перевернутым" сознанием или очень трудно (мне – невыносимо), или невозможно. Честно отслужившие своей Родине военные, и не нюхавшие пороху гражданские, ради спокойствия которых первые рисковали жизнью, оценивают одни и те же события совершенно по-разному. Зачастую, формально разговаривая на одном языке, они не понимают друг друга или не хотят понять. И как ни печально, крайней степенью тугоухости страдают, чиновники, по долгу своей службы обязанные помогать людям. Выходит, помощи ждать не откуда. Так и живет основная масса уволенных в запас: в боевых условиях – прекрасных офицеров, а в мирной жизни – потерянных людей, топящих свои беды в алкоголе.

Я сам после увольнения в запас прошел сквозь тернии[99], можно сказать: от начала и до конца. Но мне повезло выстоять благодаря профессии. Тем не менее, тяжесть незаслуженно перенесенных мной в особенно тяжелый период перехода "от войны к миру": невнимание, откровенная неприязнь официальных лиц и даже оскорбления не отпустили меня до сих пор. Хотя, казалось бы, я давно пенсионер, и вроде бы мне нет ни до чего дела, но сердечные приступы, как отголоски прошлого, и теперь случаются довольно часто. Спасают только внуки, дети и любимая жена. А еще - тихий уютный сад, возделанный своими руками, в котором я могу трудиться часами. Или просто дремать, слегка покачиваясь, в подаренном детьми гамаке в тени березы и красной рябины.

А эти неспешные пешие прогулки на пáру с женой по потрясающей красоты окрестным лесам, особенно осенью, когда вместе с кислородом впитываешь душевный покой – они прекрасны! Здесь, даже собирая грибы и ягоды, услаждаешь слух шелестом листьев на деревьях и под ногами, свистом пичужек или трескотней сорóк, оповещающих лес о нашем присутствии, и несмолкающим ни на минуту перестуком дятлов. Даже вездесущие комары, обычно раздражающие назойливым жужжанием, вносят в такие моменты умиротворение в общую картину жизни. Наши прогулки длятся, порой, по четыре – пять часов, потому что ощущение времени просто перестает существовать.

Умиротворяющая тишина и красота наших окрестных лесов.

И, конечно же, рыбалка, обязательными условиями которой являются тишина и одиночество, чтобы ничто не мешало наслаждаться общением с природой. А улов, если таковой случается, является просто дополнительным призом.

Мое любимое времяпровождение в этих красивых и рыбных местах: Кресцовский ручей и речка Солоница, впадающие в главную реку России Волгу всего в десяти километрах от моего дома.

Озеро, образовавшееся в двух километрах от проезжих дорог, которые нужно пройти пешком по глухому лесу первозданной красоты в районе деревни Ульково Некрасовского района на месте старых торфоразработок производимых в 30-х годах XX века, в 25 км от нашего дома. Здесь я ловлю карасей.

август 2015 года

А еще на рыбалке можно остаться наедине с собой, чтобы вспомнить, что вся моя гражданская жизнь была связана со Средней Азией, а военная – со Средним Востоком. С их неповторимо своеобразным, ни с чем не сравнимым колоритом: от простых человеческих отношений, семейного уклада и обычаев до контрастных пейзажей, поражающих воображение неподготовленного человека. Надо заметить, контрасты здесь буквально повсюду. Нестерпимая шестидесятиградусная жара летом – и лютый холод зимой, особенно в горах. Благоухающие сады, изобилующие плодами везде, где только есть вода, – и безводная, дышащая смертью пустыня. Бесчисленные отары овец на пастбищах – и более чем скромный стол большинства семей, на котором плов – редкий гость. Грязная рваная одежда дервишей[100] – и натуральный шелк и парча умопомрачительных, расшитых драгоценностями, нарядов восточных красавиц. Трудолюбивые, но очень бедные дехкане[101] – и бáи,[102] владеющие несметными богатствами. Несмолкающий гул базара, свидетель благополучия города, – и мертвая тишина его площади в моменты бедствий. Дома, в которых даже женщины ведут почти европейский образ жизни, не забывая при этом обычаев предков, – и дома, где во главе угла стоят Законы Шариата,[103] понуждающие женщин носить глухую паранджу[104] и даже в таком виде без особой нужды не попадаться на глаза посторонним мужчинам.

Я видел дворцы работы искусных мастеров, украшенные золотом и изразцами[105] немыслимой красоты, контрастирующих с глинобитными мазанками[106], огороженными от мира такими же жалкими глинобитными дувалами.[107] Я плутал по непредсказуемым хитросплетениям разбегающихся в стороны от дворцов кривых улочек, по своей ширине пригодных разве что для пеших прогулок или для проезда арбы,[108] местами сужающихся настолько, что на них непросто бывает разойтись двум человекам.

Кто хоть немного ощутил ритм восточной жизни, может до бесконечности разбирать ее тонкости. Непосвященному же случайному зрителю все здесь кажется неспешно-размеренным и неторопливым, с налетом ленивого равнодушия. Но это впечатление обманчиво. Стоит приглядеться повнимательнее, и окажется, что тысячи глаз внимательно следят за происходящим вокруг. Мальчишеские – зоркие и быстрые, от которых не укроется ни одна мелкая подробность. Женские – красивые, но, одновременно, хитрые и не менее зоркие, чем детские. И выцветшие от времени и суховеев спокойные, мудрые глаза аксакалов[109]. Именно к этим, сидящим немного в стороне от шума, обманчиво безучастным малоразговорчивым аксакалам стекаются новости и тайны всего базара, обдумав и обсудив которые, они примут единственно верное решение.

Аксакалы.

Кадр из кинофильма "Белое солнце пустыни", 1970 год

А после восточный базар сыграет свою главную роль, которая во все времена была куда важнее торговли – мгновенно разнесет это решение во все уголки подвластной им территории, а порой и дальше.

Рассказывая о жизни Востока, я ни в коем разе не пытаюсь хвалить или ругать еë, а просто хочу поделиться впечатлением: Восток, несомненно, тонок и многолик.[110]

"Восток - дело тонкое, Петруха".

Кадр из кинофильма "Белое солнце пустыни", 1970 год

Красноармеец Сухов – Анатолий Кузнецов. Петруха – Николай Годовиков.

Но во все времена неизменным там оставался закон гостеприимства с его бескорыстным хлебосольством. Помните? Ташкент – город хлебный! И это действительно так!

Постучавшись в любые ворота, путник мог быть уверен, что ему отворят, за долю секунды оценят взглядом и без лишнего любопытства впустят внутрь, накормят, дадут отдохнуть. И лишь потом с должной учтивостью, за пиалóй[111] зеленого чая с восточными сладостями, заведут неспешный разговор о том, кто он, откуда и куда держит путь. И солгать тут не получится: ибо даже сквозь безлюдную пустыню информация распространяется быстрее ветра. Будь уверен: о тебе, едва входящем в кишлак,[112] уже знают все, всë или почти всë. Тот первый мимолетный взгляд в дверях – сопоставление услышанного о тебе с тобой самим. Обмана Восток не любит, не терпит и не прощает.

Я сам не раз, находясь по служебным делам в пустыне, горах, кишлаках, испытал это.

Быть может, хозяину, который отворял мне дверь, я был неприятен, быть может, я был ему врагом, однако этого нельзя было угадать по выражению его лица, ибо закон гостеприимства главенствует над всем: гость на Востоке – благословение Всевышнего и личность неприкосновенная.

«Кто верует во Всевышнего и Судный День, тот пусть говорит только благо, либо молчит! Кто верует во Всевышнего и Судный День, тот пусть не причиняет боли и обид своему соседу! Кто верует во Всевышнего и Судный День, тот пусть оказывает почет своему гостю» (Пророк Мухаммад).[113]

Поэтому в любое время дня и ночи я смело стучался в любые двери, с удовольствием ел и пил, спокойно спал, не опасаясь подвоха. А уходя, обязательно благодарил хозяев за гостеприимство, желая благополучия семье и дому, давшему мне временный приют.

То, что было нормой жизни на Востоке, я оценил сполна лишь переехав на постоянное жительство в Россию. Тут я словно попал на другую планету!

Конечно, россияне и жители Востока абсолютно разные по своему менталитету[114], но ведь люди, если они действительно люди, должны всегда оставаться людьми. Однако теперь, среди новых знакомых, я больше не понимал, как мне быть с принципом, на котором было воспитано мое поколение: человек человеку – друг, товарищ и брат[115]. Между отношением к людям, к животным, к деревьям, цветам и даже траве на Востоке, с тем, что я увидел здесь, – бездонная пропасть. Удивительное дело: все, что ценилось там, где я был пришлым человеком, практически ничего не стоило здесь, на моей исторической Родине. Этот факт то ставил меня в тупик, то приводил в бешенство, то вызывал апатию при полном непонимании происходящего до тех пор, пока вдруг не пришло прозрение: своим я был там, а здесь я навсегда останусь приезжим, чужим, ненужным – лишним. И что бы я ни делал, я не смогу изменить этого. Глядя в глаза людям, с которыми приходилось общаться, я чаще всего видел неприязнь и раздражение. "Чужак!" – говорили эти глаза. Но самым отвратительным было слышать от людей любого ранга и статуса без стеснения высказываемое в глаза унизительное: "Понаехали тут!"

Чужак. Этим сказано все!

Как же так: люди, обязанные своим спокойствием тому, что я и моя семья много лет не по своей прихоти, а по приказу Родины в буквальном смысле слова рисковали жизнью, защищая их благополучие от агрессии на южных рубежах, ничтоже сумняшеся занесли нас в список чужаков, чтобы без зазрения совести гнать нас от себя. Но этим же людям, отказавшим мне в помощи вчера, ничто не мешало назавтра, как ни в чем не бывало, обращаться ко мне со своими бедами и болезнями. При этом в их глазах не читалось даже намека на сожаления, напротив, это был взгляд чуть не младенческой чистоты: доктор, помогите! И врачебный долг обязывал, и я добросовестно исполнял его. Тут моя совесть чиста. Однако, я не только доктор, но и человек, поэтому с таких врачебных приемов я уносил в сердце – нет, не обиду, умные люди не обижаются, – а привкус душевной горечи.

Даже сейчас, после двадцатипятилетней оседлости, несмотря на то, что большая часть местного населения прошла через мои врачебные руки, мы так и остались чужаками. Можно было бы отмахнуться от всего и просто жить, но редкий день кто-нибудь не растревожит эту рану: кто-то от природной злости, кто-то просто так, сам не зная, ради чего.

Жить особняком мы не привыкли, но видя такое отношение, не хотелось не только заводить с кем-либо дружбу, но даже становиться приятелями. Или – упаси Боже! – походить на этих людей, для которых основной валютой на тот момент была бутылка водки.

Выходило, что устроиться в мирной жизни и договориться с соотечественниками было гораздо труднее, чем сражаться с врагом: соотечественники в плен не брали – били наповал: «Нет!» – всë тут. – "Я – начальник, ты – дурак". Любой чиновник мог отказать в просьбе, не утруждаясь объяснениями. Так, например, завуч Некрасовской средней школы Елена Николаевна Бахт***ова категорически отказывалась принимать на учебу наших детей Ирину и Александру, приводя нелепый аргумент: "Мест нет!" Будто школа – это какой-то автобус или самолет, и всеобщего среднего образования в нашей стране не существует!

В 2006 году – новый сюрприз: главный врач Некрасовской ЦРБ Валерий Павлович Чис***ков отказался принять на работу дочь Александру. А ведь она закончила Ярославскую медицинскую академию именно по направлению Некрасовской больницы и была обязана отработать в ней врачом не менее пяти лет. Но первое, что услышала от руководства больницы: "Ищите себе работу самостоятельно! Где хотите! Вы нам не нужны!" Это вообще не укладывалось в моей голове: зачем тогда посылали учиться и оплачивали эту учебу?! Конечно, работу для Александры можно было найти, но, во-первых: дочь хотела работать в этой больнице, а во-вторых: стоял вопрос о возврате в бюджет Некрасовского района затраченных на еë обучение государственных ста тысяч рублей – в те годы это была огромная сумма! Мой карман хоть и не был дырявым, но такой суммы в нем у простого честного врача точно не было. Лишь вмешательство районного прокурора решило проблему в нашу пользу. Но поставленный на место главный врач, как показали дальнейшие события, затаил личную обиду. Она вылилась в семь лет жесткого прессинга, в течение которых Александра работала участковым терапевтом, в многочисленные необоснованные придирки и серьезные стычки с руководством. Это сильно нервировало Александру, заставляло ее плакать, но нет лучшего друга, чем враг, который не дает расслабиться. Если врагов не будет, так заквасишься и деградируешь.

У поэта-фронтовика Сергея Орлова есть стихотворение "Ода врагу":

"Заведи себе врага, чтобы жить на всю железку –

весело, рисково, резко,

будь то солнце, будь снега.

Враг – да будет не дурак,

умный, злой и беззаветный

Каждый твой неверный шаг

видит он и бьет за это.

Собран будь. Себя бойцом

ощущай не понарошку.

Лучше водку пить с врагом,

чем с глупцом копать картошку.

Заведи, чтоб знать с утра:

враг не спит – пора за дело.

День поднялся, как гора,

дел полно на свете белом.

Поднимайся и иди,

не ссылаясь на усталость.

Враг недаром бьет отсталых

и врага ты заведи!.."[116]

Семь лет борьбы воспитали из нашей дочери грамотного врача-терапевта, профессионально разбирающегося в вопросах медицинского обеспечения, способного дать отпор любому безграмотному бюрократу, какую бы должность он не занимал.

Другие проблемы при обустройстве на новом месте в девяностые – двухтысячные годы решались с чиновниками от официальной власти еще тяжелее. Вопросы, которые в нормальном мире решаются простым росчерком пера, нам пришлось отстаивать в прокуратуре и даже суде. Как много сил и нервов, сколько времени было отнято у жизни и растрачено впустую на эти пустопорожние дрязги – не сочтешь.

Постепенно, трудно, падая и поднимаясь, мы налаживали наш быт. А ведь надо было чем-то кормиться. Пооббивав пороги местных властителей месяца два, окончательно поняв их расклад и так и не получив официального разрешения на положенную нам землю под огород, я просто взял в руки топор и очистил в лесу делянку в несколько соток. Там я соорудил деревянный домишко с погребом, именуемый в этих краях "сарайкой". Вот где пригодился опыт студенческого стройотряда! Жена и дети занялись грядками, я – разбивкой сада. В хозяйстве появились кролики, куры. Мы со старшей дочерью Ириной научились ловко размахивать литовками,[117] заготавливая сено для живности. Несмотря на непривычку к сельскому труду и связанную с этим тяжесть, нам даже нравилось.

"Народная стройка", как мы ее в шутку называли, состоялась!

Труды не проходили даром: урожаи радовали, животные и птицы росли, неслись, плодились.

Пришедшая нежданно беда показалась нам дикостью: как так можно?!

На Востоке когда-то за воровство отрубали руку. Сурово? Без сомнений! Но, замечу я вам, справедливо. Если бы этот закон соблюдался здесь, многие ходили бы инвалидами! Это я к тому, что из нашего хозяйства стали пропадать куры. Как выяснила милиция, ими закусывали местные забулдыги. И не видели в том вины – у кого же еще красть, как не у чужаков?! Но у изрядно подпивших местных мужиков или наемных рабочих непременно наступал момент, когда они уже не разбирали, в чьем огороде или погребе добывать закуску. От пьяных грабежей страдали все. Милиция воров находила, наказывала, но съеденного и потоптанного ими было уже не вернуть, а групповые пьянки не