И вот поставил точку, труба трубит отбой

а точка усмехнулась и стала запятой...

Ау! Ау! Ну что? Да ничего...

А точка усмехнулась и стала запятой!

Оставьте, отодвиньте, закройте толстый том!

Мы в этом лабиринте дороги не найдем.

Не вышло так не вышло, и время зря не трать...

Тише... Тише... Дайте дочитать.

Пожалуйста, потише, дайте дочитать!"[38]

Большие толстые институтские фолианты стали казаться мне такими маленькими и понятными.

А монографий – тьма! Подходов к решению проблем описано столько – всего не постичь! И в каждой – доказательства того, что верно только это! Вот каша в голове была! На чем остановить свой выбор – не понятно. Понятно только то, что от этого выбора зависела чья-то жизнь! Вот так все просто... весы: твой выбор – чья-то жизнь!

А ведь хотелось вылечить непременно всех, не меньше! Лишь позже понял, что лечится не всë. Часть пациентов поправлялась, другим я лишь помогал, а третьи – умирали. При этом, начиная лечить, конечного результата своей работы, если честно, не знает ни один из нас. Мы можем лишь предположить чего можно добиться, не более того, потом – стремимся к этой цели! Благословен тот врач, кому удается достичь ее!

И вот сейчас в домашнем кабинете я гляжу на полки с той массой книг, которые прочел, и удивляюсь: как сумел осилить всë это, впитать и разложить в голове, запомнить и, главное научиться доставать из извилин в нужный момент!?

Так, постепенно, понятие врача, казавшееся ранее простым, превратилось в большой и очень сложный комплекс условностей, условий, требований, понятий и умений. И комплекс этот со временем только увеличивался и усложнялся. Вопросы прибавлялись каждый день – ответы находились не всегда, поэтому сомнения не покидают меня до сих пор.

Не раз, и не два я задавал себе вопрос: что, если бы тогда в момент выбора мне, наивному мечтателю, каким я был, рассказали про все это – пошел бы я во врачи? – думаю, что да!

Даже потом, гораздо позже, как правило, при неудачах, разочаровавшись в своих врачебных способностях и знаниях, и в медицине в целом, я даже мысленно ни на минуту не мог себя представить в другой профессии. Побушевав и выпустив весь пар, я снова брал в руки книги, инструменты и шел лечить... другого не хотел.

А не хотел другого потому, что в медицине, как, впрочем, и везде, две стороны: "затратная" – учеба, нервы, неудачи и много чего еще, и "благодатная" или моральная, которая и есть ее суть. И ради этой главной стороны – "светя другим, сгораем сами" и продолжаем жить.

Примеров этой "благодати" много...

Вы держите ребенка, который извещает Мир о своем рождении: кто тихо-тихо и несмело, как будто с опаской; кто очень громко, явно, даже басом; а кто так мощно, что в ушах звенит! Так звонко мы с акушеркой Валей Ламерт приняли в Михайловской больнице Наташу, мою среднюю дочь. Она так торопилась, что, не доехав сорок километров до поселка Боровского, родилась и не скрывала своей огромной радости! Мы тоже радовались с ней!

А напряжение тех минут, когда ребенок, которого так осторожно с любовью мать носила под сердцем, родился и молчит! Что может быть страшнее тишины в родильном зале в такой момент? На несколько секунд все замерли. И началась работа, благодаря которой долгожданный человечек, открыл свои глазенки и зашелся таким чудесным криком, что все заулыбались! А мать, которая мгновение назад, уставшая, с ужасом в глазах напрягала слух – вдруг засветилась счастьем! И человечек жив! И в этом – частичка вашего труда, частичка вас, хоть сердце бьется так, как не дай Бог, хоть по спине течет, и силы нет.

Тихий-тихий голос. Его можно больше угадать по шевелению губ, чем распознать ухом. Еще мгновение назад этот человек был где-то далеко, там, за чертой. Он только что вернулся благодаря вашим стараниям и до конца еще не понял, что с ним случилось! Этот слабый шелест губ и нелепый вопрос: "Где я?" врач слышит даже кожей! Чтобы увидеть и услышать это – стоит жить! И уже совсем неважно то, что ради этого за несколько часов адских трудов ты исхудал, осунулся, истратив столько нервов и адреналина, и по спине опять река...

Слышали ли вы в свой адрес слова: "Спасибо, доктор!" – от человека, не знавшего даже, каких усилий стоило его спасение? А этот благодарный взгляд? А просто пожатие руки? Так в 1986 году зимой в Ленинграде я ждал друзей у станции метро[39], а проходивший мимо парень, лет немногим более двадцати, вдруг приостановился и внимательно глянул на меня, припоминая и прикидывая что-то в уме. Вдруг он улыбнулся и протянул мне руку: "Конечно, вы меня не помните совсем, нас много было в Термезском военном госпитале. Но я вас помню, ведь жив сейчас лишь благодаря вам. Женился, есть дети, работаю. Словом, все нормально! Спасибо, доктор!" И не объясняя ничего более, исчез в фойе метро. Я и впрямь его не помнил, но эта встреча еще раз показала, что мы не зря трудились, не покладая рук, под жарким южным солнцем, спасая наших парней, судьбою занесенных на Афганскую войну.

А письма? Вот электронное письмо, как было, без купюр: 25.04.2014 22:53 Tatjana Wagner (Войтович) "Помню Вас!!!! В 1979 году вы мне жизнь спасли, за что Вам низкий поклон!!!!" Откуда, что и как? – не помню! Подробности узнал потом, когда списались, но получить его было приятно! Такие письма равны награде!

Или, устав до полного бесчувствия от многочасовой работы у операционного стола, где – "штопая", а где "собирая по кусочкам" раненых солдат, доставленных к нам из Афгана, выйдя, а еще вернее – выпав из операционной, забыться сразу долгим сном, так толком даже не поев. А уже через неделю–полторы, испытывая гордость за проделанную работу, осматривать спасенных пацанов: на костылях, перебинтованных и в гипсе, но радостных и, главное, живых!? Вот и живут нормальные врачи, сгорая на работе, теряя свое здоровье и даже жизнь ради вот этих-то мгновений!

Нет!? Вы ни разу не испытали подобного хоть отчасти!?

Тогда вам трудно будет понять того, кто вот так просто, без сомнений и раздумий, без всякой корысти, даже в ущерб себе, готов отдать другому человеку все, что имеет, чтобы спасти его. А мы спасали. И это было нормой! По крайней мере, те врачи, с которыми служил или работал я – все поступали только так. Других мы просто не терпели!

А понятие врачебной тайны, которую хранят до самой смерти?!.

А эта огромная ответственность за жизнь человека?!.

Вот ты проделал пациенту манипуляцию или дал лекарство, и тут же подступают страшные сомнения (по крайней мере, так было у меня), а нужно ли? И так ли? И все ли сделал? Это даже в том случае, когда болезнь "текла стандартно". А в случае, когда "текла не так"?.. Сомнения одолевали и терзали мою душу, да не дай Бог!

И, кстати, сомнения присущи умным людям и неведомы дуракам, которых среди врачей тоже, увы, хватает! И никуда от них не деться: все понимают, что для России сей феномен национален[40], ведь, с древле утверждают, в России неискоренимы две беды – дураки и дороги! Но каково от этого больным?! Работать же бок о бок с такой "бедой", сплошное наказание: исправлять их дурацкие (вернее – преступные) ошибки – сущий ад! При этом от начальства достается тебе же. И аргумент приводится железный: "Чего же не доглядел? Ведь знал, что он – дурак!" В такие моменты всегда возникало искушение и я не сдерживался, отвечая на это: "А сам ты этого не знал? Может, лучше было бы выгнать его уже давно – всем бы стало легче?" Не любило меня за такую прямоту начальство! В основном так и жил, и работал "...на земле доброй за себя и за того парня... ...от тяжести такой горбясь...!"[41] Ведь выгонять таких не разрешали, их учить и воспитывать положено было! Противно!

А ведомы вам кровь, инфекция, гной и прочая зараза, в которых приходилось "купаться", порой, без средств защиты, потому что время не терпело отлагательств. Понимаешь головой: опасно. Но долг велит – и делаешь. Хотя есть немало врачей, и сейчас их все больше, которые на все "чихать хотели": ни знаний, ни умений, ни совести, ни долга – ничего! И при этом – удивляюсь! – спят спокойно...

К врачу редко приходят с радостью – к нам приводят боль, страдания, расстройства. И этот немыслимый по объему ежедневный поток негатива, который поневоле приходится выслушивать, пропускать через собственное сердце, впускать в свою душу, чтобы, рассеяв его, в итоге вернуть пациенту позитивом, уверив его, что все будет хорошо! При этом самому захлебнуться волной адреналина, что здоровья явно не прибавляет!

И в этом хаосе скорбей и боли, чтобы не сойти с ума, - да просто, чтобы выжить! – врач постепенно, сначала незаметно для себя, а затем все быстрее и глубже, и, в конце концов, вполне осознанно, приходит к цинизму. Но вот в чем парадокс – окружающие тебя воспринимают пошляком, несерьезным, грубым, но это антураж, ты же при этом должен оставаться человеком, чтобы не потерять доверия у пациентов и помогать им, как умеешь! Как это совместить? Где взять в себе силы и здоровье, чтобы все это даже просто пережить и не сломаться? Я – не знаю, но у меня все это как-то получалось.

В нас в институте (по крайней мере – в меня) прочно вложили мысль: "Врач умирает вместе с пациентом!" Похоже это так!

Но снова парадокс – умереть бывает просто, а зачем? Как выжить, как защитить себя от перегрузок – нас не учили. Учиться находить решение (при этом умирая по частям) мне приходилось самому. Ведь вариант, что предлагает наша идеологическая песня: "...и как один умрем, в борьбе за это..."[42], – не подходил, но и других не предлагалось!

Меня хватило ненадолго – сломался за первые два года. Слег с неврозом и тяжелой аритмией. Два месяца провел в стационаре областной больницы Кустаная.

Кустанай. Областная больница.

Откáпали, поставили на ноги. Слова: "Доктор, надо себя беречь, не принимать так близко к сердцу то, с чем имеешь дело!" – приобрели особый, вполне материальный смысл: сейчас я есть, а вот сейчас – меня не будет! Я испугался!

Два месяца лечения и раздумий, как жить дальше, пошли на пользу. Во-первых: курить я бросил сразу, еще в больнице, хотя до этого выкуривал не менее двух пачек в день (это все нервы).

А, во-вторых: я вспомнил фразу Антуана де Сент-Экзюпери: "Врач, осматривая больного, не слушает стонов: врачу важно исцелить человека".[43] И еще, не помню у кого, я прочитал, что "циник – это разочаровавшийся романтик, камуфлирующий свои убеждения... Романтиком был... мечтателем... а теперь все чаще замечаю следы цинизма в своем характере. А как все начиналось! Теперь – у человека горе – ты смеешься, порою даже открыто вслух, конечно, не нарушая границ приличия, иль тихо про себя, а где потом, когда никто не видит..." Прочел и ужаснулся – ведь это обо мне! Болезни победить мечтал, всех вылечить хотел – мальчишка! Ведь надо же было подорвать свое здоровье, чтобы понять, что в таких условиях надо меняться самому! Совсем забыл, а ведь учили, что «не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание».[44]

Итак, я твердо уяснил, что в профессии врача цинизм – необходимость. Ѝначе не выжить!

И сразу стал легче переносить нагрузки, сердцу стало легче, ум прояснился, взгляд приобрел спокойную уверенность, а руки – твердость, к проблемам подход стал прагматичным. Все, связанное с патетикой, переместилось на задний план. Эмоции пациента и мои больше не мешали работе. Исчезла суета, появились уверенность и точность в действиях, а глядя на меня, участники процесса всë, что нужно было на тот момент, выполняли быстро и четко. А это очень важно: спасение больного – это бой, успех в котором возможен лишь в случае, что каждый знает свое место и отведенную ему роль! А кроме этого, спасателей бывает много, при этом руководитель должен быть один. И я им стал!

Как сказали бы философы, я качественно переродился со знаком "плюс".

Все, чем я теперь владел: цинизмом, знаниями и опытом, непременным желанием спасти больного или помочь ему и при этом выжить самому – не вдруг, конечно, но превратило меня в профессионала. И, как ни парадоксально, такое низкое понятие как цинизм, способствовало моему прогрессу. Больше не пугал вид крови, пропало желания падать в обморок, страдать и плакать попусту, тем паче – умирать вместе с больным. В основе жизни теперь лежала цель – спасти больного, его родных, которые почти всегда переживают больше остальных, и при этом не разрушать себя!

Пойдя по этому пути, я ощутил, что пациенты стали воспринимать меня, как грамотного, умного врача, несущего с собой надежду и вселяющего оптимизм.

А чтобы ни отставать от жизни и науки, я продолжал учиться – на семинарах, на курсах, у коллег, у медсестер, у санитарок, везде, где мог. Вдобавок много читал литературы! А так, как жил в деревне, меня спасали магазины "Книга-почтой" из Киева, из Минска, из Ташкента, из Казани. Я как-то ради интереса подсчитал, что на врача и только очно обучался 18 лет, ну, и самостоятельно плюс всю оставшуюся жизнь.

Из проявлений нормального врачебного цинизма я абстрагировался от личностного статуса пациента. Мне стало абсолютно безразлично: он "свой" или "чужой", друг или враг, родной мне или нет, богатый или бедный, мужчина, женщина, ребенок или взрослый! Ушли в небытие и должность, и национальность, и вероисповедание, и социальный статус, и уж тем более понятия политика и врач – они не совместимы между собой: абсурдно, согласитесь, лечим только "красных" и не лечим "белых"! В Афгане, например, лечили всех, кто обращался. Однажды лечил душмана – полевого командира, захваченного в плен. Фактически прожил с ним в палате неделю. Старался, но не из-за суеты особистов, администрации, охраны, которые все время попугали меня: "Что, если..., то..." А для меня он был просто пациентом и всë, поэтому лечение прошло нормально, а если б трясся – точно напартачил бы и наступило б это: "...если..."

Все это – антураж и может быть важным лишь в том случае, когда служит врачу для пользы диагностики!

Остались врачебные понятия: здоровый и больной!

Но эта простая философия, бывало, приводила к нешуточным конфликтам.

Расскажу о двух.

Существует категория людей, не очень умных от природы, считающих себя "избранными". Правда, неизвестно: кто, когда, тем более, куда их избирал. При этом кичливость их, как правило, пределов не имеет и суть которой абсолютно неумна: мол, их социальная ступень повыше, чем у остальных, а, следовательно, требует к себе особого подхода!

Но раболепствовать я, как-то не привык.

Итак, зима. 1976 год. Караганда. В шахтерской медсанчасти порученный мне для курации больной поднял скандал – он, как начальник смены, должен лечиться у "приличного" врача, а тут студент-субординатор!

Заведующий кафедрой, профессор Владлен Миронович Карлинский – умнейший человек – на профессорском обходе молча выслушал все претензии больного и, осмотрев его, также спокойно стал смотреть и документы: историю болезни, диагноз, лист назначений. Не скрою, я волновался больше пациента, ведь это был экзамен не только для меня, но и для нашей группы и для педагога-куратора Сотниковой Лидии Михайловны! Все напряженно ждали, что будет...

Слова профессора, которые я тогда услышал, помню наизусть: "Вы, уважаемый А*А*, начальник там, на шахте. Здесь же лежат больные люди. Все до единого достойные внимания, сочувствия и лечения в полной мере. Замечу также, что дворник и министр в жизни поставлены на разные ступени всего лишь волею судьбы. Но, поверьте, все они болеют, лечатся и умирают без различий. Я не услышал от Вас конкретных претензий к Вашему врачу. Да, именно врачу, а не студенту. Все сделанное им, и грамотно, и адекватно. Лечиться дальше будете?"

Другой подобный случай произошел гораздо позже, в 2000 году, в Некрасовской районной больнице Ярославской области.

Хорошая, добрая старушка, много лет страдающая болезнью сердца, до того уже неоднократно лечилась у меня в стационаре. И все бы хорошо, но в этот раз ее сын вдруг решил, что больница – то есть я! – не уделяет его – работника администрации района! – маме должного внимания. И вообще, назначены совсем "не те" лекарства. Наверное, правду говорят, что некоторые люди лучше всех все понимают: и в педагогике, и в медицине!

До этого я слышал много мнений о себе как человеке и враче, но, оказалось, что не все... На этот раз я понял и прочувствовал смысл аксиомы – "чем ниже интеллект, тем громче оскорбления!"

"…Чем ниже интеллект, тем громче оскорбления

А вдумайтесь... По сути это так.

Не надо и ума иль Божьего веления

И громче оскорбления, коль по уму дурак..." [45]

Позволю небольшое отступление. Так уж сложилось, что в жизни мне приходилось общаться с разными людьми: от простых смертных до заместителей министров – и по делу, и лечить их доводилось. Ведь жизнь, она такая – никто не застрахован от несчастья, всем достается, и рядовым, и генералам! Неоднократно убеждался: чем ниже интеллект (особенно при даже маломальской должности), тем больше в человеке гонора и чванства. Ругаться или спорить с ними – себе дороже, а уж тем более что-то доказывать или объяснять – тебя не слышат! Да, собственно, и слышать не хотят!

Высокопоставленный сын сказал, что забирает маму в Ярославль. Ну что ж, хозяин – барин, я выдал выписку, так и разошлись.

На следующий же день он снова был в больнице, и я этому совсем не удивился, заранее предположив, что именно так и будет. На консультации сочли: лечение идет нормально, и вернули женщину назад. Но дальше пациентка лечилась у моего коллеги. Нет, я не обиделся, но счел, что даже самая малейшая оплошность с моей стороны обошлась бы дорого как мне лично, так и больнице в целом.

А от себя добавлю: грех обижаться на "больных на голову людей", тем более врачу, особенно если они начальники, но мне всегда было интересно наблюдать, куда в подобных случаях девается их "избранность" и надменность. Вот только очевидно: зарвавшийся начальник, поставленный на место, становится твоим извечным врагом! Врагов-начальников бояться, конечно, надо, но страшнее ведь другое, то, что такие случаи надолго оставляют в душе очень неприятный осадок у докторов, у пациентов, спокойным остается лишь тот, кто явился причиной конфликта – мозгов-то нет, расстраиваться нечем.

Врач, жизнь, смерть.

Я много лечил, но при этом никогда (теперь я точно знаю, что зря) не вел, ни дневника, ни статистики, кому я смог помочь и кто, благодаря моим стараниям, сейчас живет, их много, я это знаю. А кому я не сумел помочь, их тоже немало, и это страшно сознавать!

В том нет секрета – у каждого врача есть свое кладбище!

Но, вернемся к парадоксам, чем лучше врач, тем больше его кладбище. И причина тому простая – настоящий врач не может отказать больному в помощи, при этом неважно тяжелый он или даже безнадежный. Мне ни разу не хватало силы духа отказать – я помнил наставления Елены Александровны Нагулевич. Спрóсите, кто это – Елена Александровна и что за наставления? – об этом дальше.

А война, в которой мне пришлось участвовать, значительно расширила границы моего кладбища – война дело не шуточное, здесь убивают по-настоящему, по большей части молодых, поэтому плохим врачом быть совершенно неуместно! Тем не менее, мы всего лишь люди, не боги, поэтому спасали, к сожалению, не всех.

При этом, откуда я тогда мог знать, что смерть пациента оставляет каждый раз на сердце врача два рубца – именно два, не меньше! Первый – когда ты смотришь на бездыханное тело и понимаешь: "Все, конец... не смог спасти... вот только что в твоих руках была жизнь человека... и где-то в голове: тук, тук – ты виноват!" Второй – когда выходишь к родным умершего, которые с надеждой ждут от тебя словá, что все в порядке. А говорить приходится совсем другое. Поверьте, легче дважды, трижды бороться за жизнь человека, чем сообщать о смерти пациента его родным. И даже в случае, когда все понимают, что по-другому и быть не могло, исход заранее был предречен, скажите матери, что сына больше нет? Попробуйте...

Кому уж очень "везло", тот получал и больше двух рубцов! Это случается, когда в оценку твоей "некомпетентности" включаются комиссии. Я не оговорился – "некомпетентности"! Костяк таких комиссий составляют врачи, как правило, ни разу не ведшие реальных пациентов (я сформулировал понятие: врач-теоретик), а кто и вел, то – крайне неудачно. Это люди, несостоявшиеся в жизни профессионально и этим злые, но точно знающие – "как надо..." Их изначальный настрой – найти в твоей работе изъяны и наказать. И они из кожи вон лезут, чтобы доказать, что ты не прав.

Комиссии, которые я пережил, за редким исключением, были именно такими. Итог их был один: хоть я был прав, хоть был не прав – меня наказывали, но в случае, когда был прав – больнее, так, на всякий случай, чтобы неповадно было другим.

Опять отвлекся... Ладно, о наказаниях чуть позже...

А боль от тех рубцов не поддается терапии ни временем, ни переменой места жительства, ни лекарствами, ни чем иным. Ни что не помогает, болит и все!

Я помню каждое лицо, фамилию, глаза "ушедших" пациентов. И пока я жив, от этого, похоже, никуда не денешься. Что будет дальше, "за чертой", не знаю – рассудит Бог!

Пока же последние лет двадцать сплю плохо, боль в сердце все чаще и сильнее напоминает о себе и принуждает по нескольку раз в год ложиться в стационар "на подзарядку", как я это называю. Бывало, попадал и в реанимацию. Пока везло. Живу...

Мы часто видим, как хоронят людей, но то, что не касается конкретно тебя, честно говоря, не очень-то и волнует.

Однако, смерть, которую я увидел, будучи студентом, так сильно потрясла своим финалом, что заставила меня усвоить: всегда нужно стараться сделать все, что в твоих силах, и даже больше, чтобы спасти больного, или хотя бы пытаться это сделать.

Июнь 1974 года. Караганда. Женившись, я сразу же устроился медбратом в Карагандинский областной онкологический диспансер в Михайловке.

Большое отделение на третьем этаже. Тяжелые больные. Много работы. Притом, я не имел ни опыта, ни навыков – до этого момента ни разу и шприца в руках-то не держал (медсестры меня поймут) и вдруг: сам захотел.

Зав. отделением Елена Александровна Нагулевич смотрела на меня с большим сомнением внимательно и долго. Молчала. Что она хотела разглядеть в студенте мединститута, пришедшем работать, как сам я думал, лишь для того, чтобы прокормить семью, я не знаю. Но, что-то интересное во мне, видимо, было – я был принят. Елена Александровна, я благодарен, что вы тогда поверили в меня и по сей день!

Медбрат, но до врача мне оставалось всего два года. А это означало, что и спрос с меня был строже, и процедуры из разряда сложных все поручались мне, с напутствием Елены Александровны, что мне все это пригодится! Она была права: действительно, все это пригодилось!

При человечном и добром отношении ко всем, в работе зав. отделением была строга, ни делала поблажек никому: ни нам – медсестрам, ни – своим врачам.

Однажды, причину я уже не помню, вечером не дал больному таблетку сульфадимезина. Уже в те годы было известно, что этот препарат практически изжил себя и не имеет особого значения, тем более в лечении онкологических больных. Я не оправдываюсь, согласно назначению врача я был обязан дать лекарство. Елена Александровна узнала про это, и на утреннем отчете я получил прилюдно такую взбучку!

Окончилась пятиминутка, всех отпустили, кроме меня. Елена Александровна с глазу на глаз очень спокойно еще раз мне объяснила суть дела уже с врачебной точки зрения.

Во-первых: один из признаков хорошего врача – добиться, чтобы все то, что ты назначил, выполнялось – по дозам, а если есть необходимость – то и по часам; а во-вторых, никто и никогда не вправе у больного отнимать надежду. Человек ждет назначенного средства и верит, что поправится. А вера пациента – есть треть успеха! Я же одним неверным жестом перечеркнул все это.

Как было стыдно!..

Тот разговор со мною был единственным, его хватило, чтобы я усвоил сказанное на всю жизнь! Те, кто позже работал под моим началом, знают мою строгость и справедливость по отношению к себе и к ним в плане выполнения моих распоряжений, особенно лечебных.

Работал с интересом. Тем более что такую практику на нашем курсе прошли не многие студенты. А навыки: и санитарские, и сестринские, и врачебные, которые я приобрел за два года работы в отделении, в дальнейшем всегда мне придавали особый статус и авторитет у персонала, которым я руководил! Меня одновременно и уважали, и слушались, и боялись, ведь я в любой момент мог досконально проверить любого: от санитарки до врача!

Для пользы дела, всех бы студентов во время обучения в обязательном порядке заставлять трудиться в больницах, но было все наоборот – деканат работать запрещал, право на работу, почему-то, необходимо было доказывать!

Итак... 22 июня 1974 года, суббота. Я заступил на свое первое дежурство.

Знакомясь с отделением и больными, я не мог не обратить свое внимание на очень красивую женщину лет двадцати трех, которую мне представили просто – Жи**ва Валентина. При взгляде друг на друга моя спина вдруг ощутила холодок. Взгляд ее умных серых глаз отображал одновременно и любопытство, и смертельную тоску.

Мне почему-то показалось, она смотрела так, как смотрит человек, невинно приговоренный к смерти, который мечется, не понимая за что, и почему именно она?! Так смотрит человек, который понимает, что приговор не будет обжалован и, мало этого, что очень скоро он обязательно свершится – отсюда дикий страх! Притом одновременно во взгляде теплилась надежда на чудо – от этого огромное смятение в душе и это было видно!

Взгляд этой женщины одновременно был и красив, и страшен.

А страшен тем, что в нем читались вопросы, ответить на которые ей не решился бы никто: "Я буду жить? И, если буду – сколько? А, может быть, поправлюсь? И – почему я?"

И поразительно, что, несмотря на этот большой клубок серьезнейших проблем, отмеченных мною, женщина держалась спокойно, стойко!

Все это промелькнуло в моем сознании мгновенно, мы вышли из палаты, но жуткий холодок остался.

Такие ощущения я испытывал впервые, и еще не знал, что встреча с этой женщиной и этот ее взгляд заставят очень скоро пересмотреть мои устои, с которыми я жил. И сама жизнь вдруг станет представляться не той, какой до этого я ее видел: в основном красивой и солнечной! Оказывается, были в ней еще и страх, и смерть, и боль: боль тела и, что еще страшнее, боль души! Я понял, откуда холодок по коже!

Общение с Валей в дальнейшем, учило меня жить заново и, более того, смотреть на жизнь иначе: все, что до этого казалось важным, вдруг потеряло цену, и, наоборот, то, на что совсем не обращал внимания, вдруг оказалось на переднем плане. Глядя на нее, я научился дорожить мгновением, ведь она знала цену жизни, как никто другой, (как, впрочем, все, кто видит бездну) не оставаясь бездеятельной ни на одну секунду! Тем самым, борясь за свою жизнь и, отвлекаясь от страшных мыслей и, отвлекая этим соседей по палате от их проблем.

Мои приоритеты: как человеческие – внутренние, жизненные, так и врачебные, расставились по новым, как оказалось, нужным полкам. И навсегда. Общаясь с ней, я повзрослел!

А Валентина, несмотря на страшные страдания, старалась их не показывать, по крайней мере, днем. На людях она не унывала, тем самым заражая оптимизмом пациентов не менее тяжелых, чем она сама.

Все ее считали, и правомерно, душою отделения.

Мы быстро подружились и очень скоро стали понимать друг друга с полуслова и даже с полувзгляда. Подробности и страсти про ее болезнь рассказывать не буду, тут это ни к чему. Замечу лишь, что Вале, державшейся так стойко в своей страшной ситуации, весь медицинский персонал безмерно симпатизировал и искренне желал выздоровления! Все тщательно старались выполнять назначенные процедуры, чтобы облегчить ее страдания.

Хотя болезнь и приковала ее к постели, приятный голос и задорный щебет ее не умолкали весь день, и это означало, что нашем "царстве" все в порядке.

Но порой, терзающая боль бывала нестерпимой, и Валентина, как могла, старалась скрыть это от остальных, я видел, каких усилий ей это стоило! В эти моменты она немного затихала, и выдавал ее лишь взгляд: мне плохо! помогите! Мы знали этот взгляд. А впрочем, довольно быстро, после назначенных на такой случай процедур, жизнь и бодрость духа вновь возвращались к ней.

Так было днем. А вечерами, когда все затихало, и больные забывались сном, Валентина вдруг позволяла себе расслабиться и, наступало время страшных размышлений. Мыслей и переживаний было так много. Но весь этот сумбур в итоге укладывался всего в три тихих слова: "Как хочу жить!" И, помолчав, потише еще три слова: "Мне страшно умирать!"

В борьбе с болезнью к ночи запас ее душевных сил бывал исчерпан, и вечером довольно часто случались срывы. То тихо, с почти неслышным плачем, по ее щекам катились слезы. То раздавались громкие рыдания, гасимые истерзанной, еще не высохшей с прошедшей ночи подушкой. То предпринимались тщетные попытки убежать и от себя и от болезни. Смотреть на это было страшно, ведь, в сущности, реально и радикально помочь ей мы не могли! Обидно и горько было сознавать свое бессилие!..

Дежурные медсестры, а в свои смены – и я, присаживались к Вале на кровать, и начинались разговоры обо всем, преследующие единственную цель: отвлечь ее от страшных мыслей. Хотя я не сознавал того, но в этих ночных беседах с прикованным к постели человеком я сам нуждался ничуть не меньше – невольно через них я постигал психологию больного человека, ведь не поняв которую, врачом стать невозможно!

Во время разговоров Валентина всегда держала меня за руку и старалась говорить спокойно, не торопясь. Со стороны казалось, что это беседа двух друзей, вот только холодные нервные пальцы невольно выдавали боль тела и души, и еще страх в глазах, страх остаться в палате наедине с собой на всю эту бесконечно резиновую ночь!

Позднее, когда сам тяжело болея, я попадал в больницу, неоднократно ощущал и этот страх, и бесконечность ночи, и те дурные мысли, от которых невозможно было отвязаться. Мне самому при этом хотелось, чтобы хоть кто-нибудь был рядом, пусть даже просто молча!

В такие моменты она вела себя как маленький ребенок, которому чтобы успокоиться, необходимо прижаться к кому-то близкому, родному, очень теплому и доброму: будь то мама, папа, бабушка или домашний зверек или пушистая любимая игрушка. Кем для нее в такой момент был я – не знаю.

Под утро, наговорившись, намучавшись, намаявшись и, победив на время все страхи, не выпуская моей руки, Валя погружалась в сон, чтобы хоть немного набраться сил и продолжать бороться за жизнь. И утром люди вновь видели ее сильной и не догадывались, что ночью к ней снова подступит жуткий страх! Вот это сила воли!..

Прошло два месяца. Болезнь брала свое.

Теперь уже и днем ее взгляд чаще был рассеян и безразличен, а голос звучал все тише и реже. Временами я видел, что ее губы чуть заметно шевелились, будто она с кем-то говорит, а взор, направленный в пространство, определенно различал кого-то невидимого мне. Кого? Об этом она не обмолвилась ни разу.

Вечерами, по обыкновению держа меня за руку, она все больше задумчиво молчала или тихонько плакала. В глазах ее уже отсутствовал немой вопрос – ответ был очевиден. Мне казалось, что она знает или, по крайней мере, чувствует, когда это случится.

И этот день настал. В стационаре до и после умирали пациенты, но этот день был страшным по особенному.

Конечно, работать или лечиться в онкологии психологически сложно, здесь аура всегда гнетущая.

Я отсутствовал два дня, и моя очередная смена началась с известия, что Валя умирает, хотя и без того я чувствовал, что атмосфера вокруг слишком напряжена, что даже в холле, где жили обычно такие резвые волнистые попугайчики, было непривычно тихо.

Войдя в палату, я не узнал ее. На кровати в полузабытьи с закрытыми глазами лежала женщина, очень похожая на Валю, но сильно исхудавшая и бледная. Так бывает, когда человек, устав бороться, сам отпускает жизнь, и смерть, готовясь к тризне, облекает его, пока еще живого, в свой саван! Жизнь в теле еще теплится за счет души уже собравшейся в путь, но для чего-то не свершенного еще, последнего, каким-то чудом остается еще на месте.

Видимо, почувствовав мое присутствие, Валя собралась с духом, чуть приоткрыла глаза и я услышал слова, которых мне больше не приходилось слышать никогда. Она благодарила за заботу и уход, за поддержку, и главное – странно! – за два подаренных ей дня, хоть и мучительной, но жизни! Я молча слушал и ничего не понимал.

"Я умереть должна была позавчера, - чуть слышно произнесла она, - но не могла, не попрощавшись с тобой! Теперь прощаюсь!"

Описывал я долго, а в жизни этот разговор длился секунды! Ее взгляд снова затуманился, дыхание стало ровным и спокойным, все, что она хотела, видимо, свершилось – вновь наступило забытье. Я продолжал молчать и думать, что если все было бы так просто и мое отсутствие могло продлить ей жизнь, я бы, не задумываясь, уволился с работы и больше никогда не попадался ей на глаза!

И через несколько часов ее не стало...

Смерть потом я видел еще не раз, и вид ее стал для меня почти привычным, как ни кощунственно это звучит, но никогда уже не ощущал так явственно ужасное ее дыхание.

Валентины не было на свете, но всякий раз, подходя к тяжелому больному, я вспоминал ее, ее огромное желание жить, и непременно ее голос: "Ты ему поможешь!", и я старался...

Вот так, пока еще студент, я ощутил вдруг, что повзрослел морально и профессионально и был готов лечить.