В какой то книге время сравнивается с фонариками, висящими на тонкой нити времени, протянутой в уме. И одни из них горят великолепным светом, а другие чадят в темноте.

…Летом 1944 года Катя вышла из ворот госпиталя. Да именно вышла! Потихоньку, мелкими шажками передвигаясь по земле, она вышла за его калитку и остановилась, чтобы оглянутся. Целых полтора года Катерина Васильевна провела здесь. Но сколько же всего случилось за это время! У ворот её поджидала машина – Катя собиралась наведаться в воинскую часть второго подразделения. Во-первых, навестить Сашку. Во-вторых, ей уже не терпелось увидеть Любу. А в-третьих, это всё-таки был её долг – приехать и показаться. С болью в душе Катя видела знакомые места, испепелённые войной. Выжженные села, заброшенные дома, забытые сады… Земля, израненная, истерзанная, как бы просила залепить её, обогреть хоть краешек каким-нибудь деревцем, какой-нибудь былинкой. Машина подкатила к лесу. Стоило пройти каких-нибудь метров триста – и она увидит дорогие лица. Катя так волновалась, что, забыв заплатить водителю, отправилась по дорожке почти бегом, а водитель, громко прокашлявшись, только грустно посмотрел вслед девчонке, убегающей вдаль, в бледно-голубом платьице, с туго заплетенными косами, бегущей смело, уверено, будто кто-то ей помогал переставлять недавно не ходившие ноги.

Катя бежала. Быстро, налегке. Завернув в знакомый поворот, она в ужасе остановилась. От невысокого серого заборчика, огораживающего воинскую часть, осталось несколько торчащих одиноко из земли клиньев. Вывеска раскачивалась на одном гвозде. Дверей не было нигде. Сгоревшая сосна одиноко стояла возле выцветшего жёлтого домика с выбитыми стёклами. Соседнее здание, служившее некогда приютом для девушек, было закопчено и разрушено. Осторожно, стараясь не хрустеть обвалившейся штукатуркой, Катька вошла в дом. Она крикнула что-то, какое-то длинное слово, и оно эхом разнеслось по всему лесу, вернувшись сотнями могучих, печальных голосов. Выйдя за условную ограду, Катька грустно пошла погулять вокруг бывшего учреждения. Раскидистый, столетний дуб почему-то привлек её внимание. Она подошла поближе к нему. Взглянув вдаль, девушка вскрикнула. На большой поляне начиналось кладбище. Огромное военное кладбище. Кое-где были видны кресты и почти везде заботливо выгранены имена.

Возле высокой, гранитной плиты, внизу, были в ряд высажены маки. А на самой плите можно было прочесть такие слова: «Для нас нет смерти, нам не нужна память. Мы боролись за Земли Отчизны, и в этом бою пали, отслужив Родине. Здесь, 29 марта 1944 года, сражаясь за Отечество, пал отряд, под командованием генерала Авраменко. Вечная память нашим героям!» Катя прошлась по кладбищу. Знакомые фамилии то тут, то там привлекали внимание. И только возле семи могил, стоящих в ряд, Катя остановилась, как вкопанная. Потому, что это были…они:

· Синичкина Маргарита

(1923-1942)

· Куравлёва Наталья

(1924-1943)

· Одарюк Евгения

(1921-1943)

· Шибкевич Татьяна

(1925-1942)

· Авраменко Глафирия

(1896-1944)

· Авраменко Виктор

(1890-1944)

· Егоров Александр

(1942-1944)

Катя посмотрела на последнюю могилку. Она была совсем маленькой, даже, можно сказать, крошечной. В тот день немцы не пощадили никого. Даже Саньку. Что он пережил за свою коротенькую жизнь? И почему она, Катя, не лежит вместе с ними, а стоит здесь? Почему она не умерла? Почему вынуждена видеть, как умирают все, кто был дорог; к кому тянулась душа? Последним приветом откликались могилы…

…Катя, сложив накрест руки, молча стояла возле них. Несмотря на летний день, небо казалось серым и с него поминутно срывался дождь, холодный, неприветливый, сопровождаемый резкими порывами ветра. Растрепавшиеся косы облепили Катино лицо. Но она не шелохнулась. Она молча чтила их память – всех своих друзей, знакомых, которые, словно белыми платочками, мигали ей грязно-белыми гранитными плитами. Неожиданно начался ливень. Струи дождя стекали по щекам Екатерины, и не возможно было разглядеть, были то слёзы или капли, падавшие с неба на девичье лицо. Облокотившись о ствол могучего дерева, Катя, не моргая, смотрела на плиты и на свежевырытые земляные грудки, похоронившие под собой всех тех, кто пал, сражаясь за Родину. Опустив руки, Катя медленно зашагала прочь. Она шла, не разбирая дороги утопая в глубоких лужах, совершенно безразлично озирая всё вокруг, пока, наконец, бессильно не упала среди колосистого поля, омываемая чистыми слезами беззвучно плакавшего неба… Ей казалось, что небо – это большой, безбрежный океан, и что, если очень сильно постараться, можно утонуть в нем навсегда, чтобы не лежать здесь, последним оставшимся в живых солдатом, а быть вместе с теми, кто утонул в этом океане, отдавая самое дорогое, что только может быть – свою жизнь. Дождь закончился так же неожиданно, как начался. Продрогшая Катя, цокотя зубами от холода, снова поднялась и пошла дальше. Дойдя до ближайшего посёлка, скорее даже хутора, она еле слышно постучала в прогнившую деревянную дверь. Ей, кряхтя и охая, открыла дряхлая старушка.

- Тебе чего, деточка? – скрипящим голосом спросила она.

- М-можн-но об-б-огреться? – дрожа всем телом попросила Катя.

- Батюшки-светы! Да ты ведь вся мокрая! Входи, голубушка, входи, конечно!

В маленьком ухоженном старушкином домике было тепло и уютно. Марья Павловна уложила Катьку в постель, поставила чайник, развесила мокрое от дождя Катино платье сушится. Взяла табуретку, и, поставив возле кровати, уселась не неё.

---Ну рассказывай, красна девица, откуда ты такая будешь?

Катя хотела что-то сказать, но вдруг почувствовала, что волна сна накатывается на неё. В глазах враз потемнело, сердце забилось тише, и девушка провалилась в забытье. В этом сне ей приходилось катить в гору треугольники и ромбы, но они поминутно скатывались вниз, кололи Кате руки и мешали дышать. Когда она снова открыла глаза, была уже ночь. Луна светила в маленькое окошко, и в этом тусклом свете можно было разглядеть покосившийся стол, две ветхие табуретки, стоящие возле него, уголок с иконами и три старые фотографии, прислоненные к окошку. Катя с интересом подвинулась ближе. Ей захотелось поближе рассмотреть фото. Она с детства любила смотреть фотографии. Катя вместе с мамой садилась на диван и подолгу рассматривала лица своих родственников, пытаясь уловить какие-нибудь схожие с ней черты…

…На фотографии, освещённой лунным светом был изображен маленький мальчик, на руках у высокой красивой женщины. «Наверное, у Марии Павловны»,- подумала Катя. На второй фотографии этот же мальчик, только уже многим старше, чем на первой фотографии. Он стоял, улыбаясь, в обнимку со своим товарищем, держа маленький игрушечный пистолетик, а длинной матроской тельняшке. Третья фотография стояла чуть поодаль от других. Возле неё, в добавок к лунному свету, горел закопченный огарок парафиновой свечи. Она была с любовью вставлена в рамку, в белую, самодельную рамку. На фотографии был изображен уже совсем взрослый юноша, с едва уловимыми чертами того мальчика. С винтовкой, в военном кителе. Взрослый и мужественный. Внизу фото толстыми черными буквами было выведено:

«дорогой и любимой бабушке Маше, от внука, стрелка-радиста Карпенко Гриши»

«Как тесен мир!»- подумала Катя.- ведь именно о нём была заметка в газете, вместе с заметкой про гибель… теперь понятно, почему в этом даме так свято хранится память о нём. Вечная память…действительно- вечная. Пока живы те, кто помнят о нём, память останется. Сама Земля помнит своих героев. Она не забудет их, тех, кто сражался за свободу, за свободу Родной Земли от фашистской нечестии. Они не пощадили никого. Ни Таньку, ни Ритку, ни Женьку, ни Наташку. Даже Сашку, маленького, полуторагодовалого мальчика, не пощадили. Изрезали, растерзали душу. Убили Алёшу. Убили внука-радиста Карпенко. За что? В чём провинились они перед гитлеровской бандой? Тем, что они защищали Землю? Тем, что не давали в обиду свой народ? Сколько их ежедневно, ежечасно утопает в небесном океане, а для чего, для чего? Какой в этом смысл? Не зря говорил Александр Николаевич: «на войне, как на войне. Сегодня ты жив, а завтра- нет.»

В ту ночь Катя заснула с твердым намерением. Тщательно поразмыслив, она, наконец, решила для себя, что вернее пути чем этот, ей не найти. А с утра, отблагодарив Марью Павловну, она оставила ей свой домашний адрес, обула свои, высохшие за ночь, туфельки, и вздохнув полной грудью тёплый августовский воздух, побежала на станцию, села на первый попутный поезд, и, посылая воздушные поцелуи дорогой Самаре, отправилась в своё родное Вознесенское. Как и три года назад, сердце бешено стучало, отбивая ритм «домой! домой!». Просто увидеть березы. Просто дохнуть аромат хризантем. Просто стать возле дорогого старого домика и просто, от души разреветься. Здесь, на чужбине не может быть слёз, а там, дома, ничто и никто не помешает ей заплакать. Стучат колёса тра-та-ра-ра-та…

Глава 12. Родной дом

Она вернулась. Вернулась домой. Поезд остановился и она ступила на родную землю. Вокзал ничем не поменялся. Те же часы, спешащие на пять минут. Те же заборчики, заботливо выкрашены белой краской – везде чувствовался уют. Теребя в руке свой клетчатый чемоданчик, она с волнением подошла к кассе, чтобы спросить, на том же ли месте живет баба Вера, то есть Вера Сергеевна. Женщина в платке, сидевшая на кассе, как-то странно, очень медленно подняла голову, и, столкнувшись с недоумённым взглядом Кати, завопила на всю:

--- Ты, что-ли, Катерина Васильевна? Приехала?

Катя на шаг отступила, а потом, узнав Ксению, счастливо улыбнулась:

--- Я, Ксения Владимировна, я! Не подскажите, Вера Сергеевна там же живет, на Костромской?

--- Там же, там же, голубушка! Вернулась значит! Счастье-то какое!

--- Ладно… Побегу я. Уже не терпится дом родной увидеть. Как-ни-как, три года прошло! За всем так соскучилась!

--- Беги, конечно! – проговорила Ксения Владимировна вслед Кате.

А между тем Катенька шла и как будто узнавала свое село заново. Такими знакомыми и одновременно незнакомыми казались ей места и улицы, избеганные босиком в далеком, довоенном детстве. За поворотом начиналась Заречная, та самая Заречная улица, которая пересекалась с Глинкой, вела на Костромскую. Не торопясь шла Катя по ней, счастливо здороваясь с недоумевающими прохожими, которые, то и дело подбегали к ней с радостными криками. Её теребили, обнимали, расспрашивали. Многие даже плакали, утираясь платочками. Ведь это была всё та же Катя. С теми же каштановыми косами и живыми карими глазами. Но только более взрослая, более уверенная в себе. Рядовой Петриченко… Старики, выходившие из своих избенок, забыв свою старость и выпрямившись, ложили руку к виску, так отдавая честь человеку, вернувшемуся с войны: «Посёлок, родное Вознесенское! Тебя будто бы не тронула печать войны! Ты всё так же прекрасен, хоть летом, хоть зимой!»

… Баба Вера, как ни в чём не бывало, полола на огороде качанную капусту. Махая сапкой из стороны в сторону, она совершенно не заметила, как Катя на цыпочках подкралась и переклонилась через забор.

Катя сложила руки одна в другую и трижды прокуковала, точь-в-точь как голубь. Со стороны бабы Веры не было никакой реакции. Она что-то увлечённо считала, причем оставалась недовольной своими подсчётами. Катя снова повторила известный фокус, прокуковав дважды по пять раз. Баба Вера прислушалась. Совсем развеселившейся Кате это показалось забавным, и она спрятавшись за забор, не переставала издавать этих странных звуков.

--- Что-то голуби разгалделись. Наверняка, к дождю! – приложив ладонь ко лбу, задумчиво сказала Вера Сергеевна.

--- Ничего подобного!