Туристификация сверхзаботливой матушки

Биолога и интеллектуала Э. О. Уилсона как-то спросили, что является самым большим препятствием для развития ребенка; сверхзаботливый родитель, ответил он. Уилсон не упоминал прокрустово ложе, но очертил его очень точно. Он сказал, что подобные родители подавляют в детях естественную биофилию, любовь к живым существам. Однако проблема куда шире: заботливые матушки пытаются исключить из жизни детей пробы и ошибки, то есть антихрупкость, и стараются лишить их способности действовать в экологической сфере, превратить их в придурков, которые используют заранее составленную (в соответствии с представлениями заботливой матушки) карту реальности. Такие дети – хорошие ученики, но по сути придурки; они как компьютеры, только медленнее. Эти дети совсем не умеют жить в условиях неопределенности. Я как дитя гражданской войны не верю в структурированное обучение – я считаю, что можно быть интеллектуалом и не быть придурком, если у тебя вместо школы есть личная библиотека и ты ведешь себя как бесцельный (но рациональный) фланёр, извлекающий выгоду из случайностей внутри и вовне библиотеки. Человеку, который умеет быть строгим с собой, нужны случайность, хаос, приключения, неопределенность, открытие себя, почти травмирующие происшествия, – все то, что делает жизнь яркой по сравнению со структурированным, фальшивым и бесплодным существованием надутого менеджера с подробным расписанием на завтра и заведенным будильником. Эти люди даже развлекаются по будильнику, играя в сквош между четырьмя и пятью. Отдых между деловыми встречами похож на котлету между половинками сэндвича. Впечатление такое, что новое время стремится выжать из нашей жизни переменчивость и случайность до последней капли. Итог (как мы видели в главе 5) ироничен: мир становится куда более непредсказуемым, словно богини судьбы решили, что последнее слово будет за ними.

Свободны лишь самоучки – те, кто противостоит товаризации (превращению в товар) и туристификации своей жизни. И это касается не только образования. Спорт пытается законсервировать случайность, словно это какой-то тунец, – налицо еще одна форма отчуждения.

Если вы хотите понять, насколько бессодержательны аргументы нового времени (и осознать свои жизненные приоритеты), поразмыслите о разнице между львами на свободе и львами в клетке. В зоопарке львы живут дольше; их жизнь технически оснащеннее, и они гарантированно обеспечены работой на всю жизнь, если для вас важны именно эти критерии…

Как обычно, древние, в частности Сенека, осознали эту проблему (и разницу), выразив ее в высказывании «мы учимся не для жизни, но для аудитории», non vitae, sed scolae discimus . К моему ужасу, слова древних были извращены и своекорыстно изменены, чтобы стать лозунгом многих моих коллег в США: non scolae, sed vitae discimus — «мы учимся [тут] для жизни, а не для аудитории».

Жизнь становится напряженной по большей части из-за тех, кто делает ее тесной и хрупкой (таковы чиновники со своими планами), ссылаясь при этом на рациональность.

Антихрупкое образование

(по стратегии штанги)

Я излечился от образовательного недуга и стал с большим скепсисом относиться к самой идее стандартного обучения по одной причине.

Я – чистой воды самоучка, несмотря на все мои ученые звания.

Моего отца в Ливане знали как «Умного Ученика Ученика Умного» – это игра слов: по-арабски «умный ученик» (или ученый) – талеб нагиб , а моего отца звали Нагиб Талеб. Под таким заголовком вышла когда-то статья о том, что отец получил высший балл на выпускных экзаменах в ливанской школе. Он был лучшим выпускником страны, так что в 2002 году, когда отец скончался, главная газета Ливана поместила на первой полосе статью с той самой игрой слов: «Умного Ученика Ученика Умного больше нет». При этом отец в юные годы натерпелся всякого, потому что посещал элитную иезуитскую школу. Миссия иезуитов – поставлять государству высших чиновников, поэтому учеников отсеивали в конце каждого школьного года. Иезуиты преуспели в своих начинаниях: вдобавок к лучшим оценкам по системе французского бакалавриата в мире (невзирая на войну) их школа лидировала и по числу исключенных учеников. Кроме того, иезуиты лишали школьников свободного времени, так что многие из них уходили из школы сами. Вы легко догадаетесь, что отец – лучший выпускник страны – излечил меня от желания учиться в школе. Сам он не переоценивал школьное образование и потому не отдал меня иезуитам – не хотел, чтобы я испытал то же, что и он. В любом случае я должен был реализовать себя где-то еще.

Наблюдая за отцом, я сделал вывод, что у лучших выпускников и «умных учеников» есть большой недостаток: умный ученик способен понять далеко не все. В комплекте с этим званием идет и некая слепота. Эта мысль изводила меня, пока я не стал работать трейдером. В основном моя работа сводилась к тому, что я сидел и ждал, когда что-нибудь произойдет, – примерно как завсегдатаи баров или мафиози «на подхвате». Я понял тогда, что именно отличает тех, кто может нормально общаться с другими людьми, подолгу ничего не делая и наслаждаясь неопределенностью. Трейдером может работать человек, который способен быть на подхвате, а прилежные ученики не умеют быть на подхвате: им нужно четко определить задачу.

Когда мне было десять лет, я осознал, что хорошие оценки ценятся скорее в школе, чем вне школы, потому что чреваты побочными эффектами. С ними связана своего рода интеллектуальная жертва. Отец и сам намекал мне на «проблему хороших оценок»: человек из его класса, учившийся хуже всех (по иронии судьбы это был отец моего сокурсника из Уортона) стал торговцем и преуспел больше, чем все остальные ученики (у него была огромная яхта с его инициалами на борту); другой соученик отца сорвал куш, покупая лес в Африке, удалился от дел, когда ему не было и сорока, сделался историком-любителем (специалистом по истории Средиземноморья) и политиком. В каком-то смысле отец не ценил свое образование, в отличие от культуры и денег, – и подталкивал меня в этом направлении (сначала я занялся культурой). Его очаровывали бизнесмены и эрудиты, статус которых не зависел от их дипломов.

Я хотел добиться успеха на фондовом рынке. Поэтому я старался стать тем, чем должен быть умный антиученик: самоучкой – или человеком знания в сравнении со школьниками, которых на ливанском диалекте зовут «поглотителями», потому что они «поглощают школьную программу» и знают только то, что написано в учебниках. Я понимал: крут вовсе не диплом, свидетельствующий о прохождении официальной программы бакалавриата, которую так или иначе знал каждый, несмотря на большое расхождение в оценках; круто то, что лежит за пределами этой программы.

В структурированной среде одни могут быть успешнее других, и школы практикуют предвзятый подход и отдают предпочтение тем, кто показывает лучшие результаты именно в такой среде, причем, как это бывает при конкуренции, за счет успехов вне этой среды. Хотя тогда я не тренировался в спортзале, мои представления о знаниях были следующими. Люди, которые качают мышцы при помощи современных дорогих тренажеров, поднимают очень большие тяжести, ставят рекорды и развивают эффектно выглядящие мускулы, но не могут поднять камень, – их побьют в первой же уличной драке те, кто тренировался в менее оранжерейных условиях. Сила таких людей зависит от контекста и исчезает за пределами лудических – тщательно структурированных – построений. На самом деле их сила, как это бывает у сверхспециализированных атлетов, – это скорее уродство. Я полагал, что то же самое можно сказать о человеке, которого считают успешным, потому что он пытается получить хорошие оценки по ограниченному числу предметов, а не просто следовать за своим любопытством. Заговорите с ним о том, чего он не учил; он придет в смятение, потеряет уверенность в себе и в конце концов замолчит. (Корпоративных управленцев отбирают с учетом способности сидеть на унылых собраниях, а этих людей отбирают за то, что они способны сосредоточиться на скучном материале.) Я спорил со многими экономистами, утверждавшими, что они изучают риск и вероятность: как только ты выводишь их за пределы узкого круга понятий, оставаясь при этом внутри теории вероятностей, они приходят в уныние, точно как спортзальная крыса перед гангстером-убийцей.

Впрочем, я не был совсем уж самоучкой, так как дипломы у меня есть; скорее, я был самоучкой по стратегии штанги, потому что в школе учил ровно столько, сколько нужно было для экзаменов. Иногда я учил чуть больше – и очень редко попадал в беду, когда учил меньше. Зато я жадно читал, причем что попало: сначала меня интересовали гуманитарные науки, позднее – математика и наука, сейчас – история. Все это – за пределами школьной программы, так сказать, вдали от спортзалов и тренажеров. Я выяснил, что книги, которые выбираю я сам, всегда читаются интереснее и запоминаются лучше – ведь я отбирал их, ориентируясь на свое любопытство. Еще у меня было преимущество – позднее его стали считать болезнью и нарекли синдромом дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ): я познавал мир, используя в качестве источника энергии свои естественные импульсы. Наибольшую отдачу приносило мне то, что давалось без всякого труда. Как только книга или тема прискучивали, я тут же переходил к другой книге и другой теме вместо того, чтобы перестать читать вовсе, – когда вы ограничены требованиями школы и вам становится скучно, вы скорее откажетесь от книг и станете бездельничать, а то и удерете с уроков, потому что вам от них ни жарко ни холодно. Хитрость в том, что скука ассоциируется с конкретной книгой, а не с чтением как таковым. Так я поглощал страницу за страницей. Говоря метафорами, я находил золото, не прикладывая к тому никаких усилий, рационально, но бесцельно изучая библиотеку методом проб и ошибок. Речь идет об опциональности: ни на чем нельзя зацикливаться, следует отклоняться от курса, когда это необходимо, и сохранять свободу и гибкость. Пробы и ошибки – это и есть свобода.

(Признаюсь, я и сейчас пользуюсь этим методом. Избегать скуки – это единственный приемлемый для меня образ действия. Иначе жизнь теряет всякий смысл.)

Библиотека родителей была самой большой в Бейруте, так что передо мной открывались широчайшие возможности. Разница между тем, что стояло на ее полках, и тем, что требовали изучать в школе, была огромна; так я осознал, что школа – это заговор, цель которого – лишить нас возможности стать эрудитами. Для этого нам навязывают книги крохотного числа авторов. Когда мне было 13 лет, я стал вести журнал, где отмечал потраченные на чтение часы – от 30 до 60 в неделю; именно столько времени я отдавал книгам долгое время. Я читал Достоевского, Тургенева, Чехова, епископа Боссюэ, Стендаля, Данте, Пруста, Борхеса, Кальвино, Селина, Шульца, Цвейга (не понравилось), Генри Миллера, Макса Брода, Кафку, Ионеско, сюрреалистов, Фолкнера, Мальро (и прочих искателей приключений вроде Конрада и Мелвилла; первой книгой на английском был «Моби Дик»), а также других подобных писателей, многие из которых ныне забыты, и еще Гегеля, Шопенгауэра, Ницше, Маркса, Ясперса, Гуссерля, Леви-Стросса, Левинаса, Шолема, Беньямина и иных философов, притягивавших меня потому, что их не включали в школьную программу. При этом я умудрился не прочесть ни строчки авторов, читать которых требовали в школе; до сего дня я незнаком с книгами Расина, Корнеля и других зануд. Одним летом я решил прочесть двадцать романов Золя за двадцать дней, по роману в день, и добился цели, хотя далась она мне нелегко. Войдя в подпольную антиправительственную группировку, я решил углубиться в марксизм и опосредованно узнал почти все о Гегеле, в основном благодаря Александру Кожеву.

Когда мне было 18 лет и я принял решение уехать в США, я повторил марафонское упражнение: купив несколько сотен книг на английском (таких разных авторов, как Троллоп, Бёрк, Маколей, Гиббон, а также Анаис Нин и других модных писателей de scandale[78]), я стал прогуливать уроки и читал, как раньше, по 30–60 часов в неделю.

В школе я осознал, что когда требуется написать сочинение богатым литературным языком (не уклоняясь от заданной темы) и сохранить при этом связность изложения, не важно, о чем именно ты пишешь: проверяющие обращают внимание на стиль и точность словоупотребления. Местные газеты печатали мои тексты, еще когда я был подростком, и отец дал мне полную свободу действий, поставив одно условие: «Не провались на экзаменах». Это была штанга: подстрахуйся в школе, читай в свое удовольствие – и не ожидай от школы вообще ничего . Позднее, когда меня арестовали за нападение на полицейского во время студенческого бунта, отец сделал вид, что я его напугал, и позволил мне идти своим путем. Когда мне было за двадцать и я достиг такой стадии развития, как «к-черту-деньги» (что в те времена случалось реже, чем сегодня, несмотря на войну, бушевавшую на моей родине), отец ставил себе в заслугу то, что позволил мне сделаться широко образованным самоучкой – такой тип образования отличался от ограниченных знаний, имевшихся у него и ему подобных.

Когда в Уортонской школе бизнеса я понял, что хочу стать профессионалом в области теории вероятностей и редких событий, мной всецело завладели понятия «вероятность» и «случайность». Я чуял какие-то изъяны в статистических теориях, а профессор не мог нам объяснить, в чем дело, и с ходу отвергал подобные вопросы; самым интересным было, наоборот, то, что отвергал профессор. Я осознал, что где-то тут таится обман, что вероятности очень редких событий, описываемых концепцией «шести сигм», рассчитываются неправильно, что методов для предсказания таких событий у нас нет. Но тогда я не умел объяснить то, что понимал интуитивно, и меня начали унижать люди, обожающие жонглировать сложными математическими формулами. Я видел перед собой границы теории вероятностей, видел ясно и четко, но не мог найти слов, чтобы их объяснить. Поэтому я пошел в книжный магазин и заказал (Интернета тогда не было) почти все книги, в названиях которых имелись слова «вероятность» или «стохастический». Два года подряд я не читал ни учебников, ни газет, ни художественной литературы – ничего, кроме книг по теории вероятностей. Я читал их в постели, переходя к следующему тому, когда мне становилось скучно или я не схватывал чего-то на лету. Я продолжал заказывать книги, потому что всем сердцем хотел углубиться в проблему малых вероятностей. Я постигал материал легко. Это была лучшая моя инвестиция – в итоге я изучил то, в чем теперь разбираюсь лучше всего. Пять лет спустя я занялся вероятностями вплотную и теперь профессионально изучаю различные аспекты маловероятных событий. Если бы я изучал предмет так, как его преподавали в Уортоне, у меня были бы промыты мозги – и я считал бы, что с неопределенностью мы сталкиваемся в казино, не более. Есть такая штука, как математика не для дураков: поставь проблему, и лишь потом выясни, какие формулы ее описывают (точно так же надо учить языки). Это гораздо лучше, чем изучать теоремы и искусственные примеры в вакууме, а потом менять реальность, чтобы она стала похожей на примеры из учебника.

В 1980-х годах я обедал со знаменитым биржевым спекулянтом, очень успешным человеком. Он пробормотал между делом фразу, которая попала в яблочко: «Большую часть того, что знают другие люди, и знать не стоит».

До сих пор я уверен в том, что сокровища – те, что необходимы профессионалу, – можно отыскать лишь в книгах, которые не изучают в школе и университете, более того, в книгах, которые там даже не упоминают. Главное при выборе книг – держать нос по ветру собственного любопытства: то, что я учил в школе, я забыл; то, что я читал по своей воле, я помню до сих пор.

Глава 17.