Сексуальное насилие над детьми: миф и реальность

«Сексуальное насилие над детьми является не психологиче­ским феноменом, а преступлением».

Из доклада одного из участников конференции, посвященной вопросу сексуального насилия над детьми.

1990 г.

За тридцатитрехлетний период своей психиатрической практики мне не раз приходилось встречаться с детьми, пострадавшими от растлителей, а также взрослыми людьми, которые подвергались в дет­стве сексуальному насилию. Кроме того, мне не раз приходилось про­водить психиатрическое освидетельствование насильников. В связи с тем, что в последние годы данный феномен оказался в центре вни­мания общества, мне показалось необходимым основательно разо­браться в его первопричинах. С этой целью я посвятил определенное время изучению старых и современных источников, посвященных данной проблеме.

Должен сразу сказать, что книги и статьи на эту тему могут сбить исследователя с толку. Так, некоторые авторы полагают, что сек­суальному насилию, оставляющему в душе ребенка неизлечимую травму_, подвергается более половины детей. Другие считают, что его жертвами становится 5— 15% детей. Большинство авторов не отлича­ется точностью по части определения того, что считать насилием. Одни понимают под этим практически любое эротическое сближение между взрослым и ребенком от чисто дружеской нежности, которую может испытывать чувствительный дядя к своему миловидному пле­мяннику до грубого растления. Возмутительные и леденящие душу половые связи 50-летних взрослых с двух- и шестилетними малышами исследователи не отличают подчас от сексуальных опытов пятнадцатилетних девочек, которые встречаются со взрослыми мужчинами. В последние годы в литературе, посвященной этой теме, появилась тенденция рассмат­ривать любое сексуальное переживание ребенка, так или иначе свя­занное со взрослыми, как вредное. Существуют авторы, подвергаю­щие данный тезис сомнению. Если мы возьмем на себя труд просмот­реть соответствующую статистику, то окажется, что треть случаев так называемого сексуального насилия над детьми — акт эксгибици­онизма взрослого. Спрашивается, всегда ли такой опыт травматичен для мальчика или девочки, скажем, двенадцати лет?

Должен предупредить, что, подходя к исследованию данного феномена с чисто «объективной» и «научной» точки зрения, я делаю собственные выводы. Кстати сказать, такой подход неизменно вызы­вает протест у публики, Нередко бывает так, что некоторые жен­щины, присутствующие на моих лекциях, разражаются ужасными криками и называют меня мерзавцем (оставим это на их совести), ссылаясь на то, что речь здесь идет о преступлении, а не о «фено­мене», который позволительно неторопливо исследовать в тиши кабинета. Любой случай сексуального насилия, в чем бы оно ни заключалось, воспринимается как тягчайшее, отвратительнейшее преступление, естественной реакцией на которое может быть лишь гневное возмущение. Если же я продолжаю излагать свои взгляды на необходимость скрупулезного анализа личности преступника, пони­мания мотивов, толкающих его на подобное деяние, в том числе бес­сознательных влечений, определенные дамы демонстративно поки­дают лекционный зал, бросая мне упрек в самоидентификации с насильниками.

Я имел случай встречаться с женщинами, пострадавшими в дет­стве от инцеста. Некоторые из них придерживались крайних взгля­дов. Так, одна женщина говорила: «Знаете, если вечером, взглянув на улицу, Вы замечаете в соседнем окне отца, целующего перед сном шестилетнего ребенка в щечку, Вам следует немедленно сообщить об этом в полицию и в отдел социальной службы, занимающийся пра­вами детей. Необходимо приложить все усилия для того, чтобы такой мужчина был изолирован от семьи». Многие из бывших жертв наси­лия настаивают на том, что каждый мужчина является потенциаль­ным насильником. Отсюда делается вывод, что детей ни в коем слу­чае нельзя оставлять наедине с супругом, полагая, что даже безобид­ный, на первый взгляд, мужчина может изнасиловать малыша.

Спустя некоторое время после этих дискуссий я был по делу в Вели­кобритании, купив пару тамошних газет, я сразу же натолкнулся на сообщении о сатанистских ритуалах, педофилии, жертвами которой стали искалеченные и погибшие дети. В статьях описывалось, как детей, принимавших участие в дьявольских оргиях, принуждали наблюдать за изуверскими пытками, которым подвергались их свер­стники для того, чтобы запугать несчастных малышей и заставить их подчиниться насильникам. В заключение автор заметки обращал вни­мание читателей на то, что полиция до сих пор не собрала достаточно улик для того, чтобы доказать факт совершения преступления в суде. Находились, правда, психотерапевты, сообщавшие о том, что в их практике встречались пациенты, упоминавшие о сатанинских ритуа­лах, жертвами которых они стали. Надо сказать, что большая часть подобных анализандов припомнила забытые обстоятельства насилия только в процессе длительного анализа и психотерапии.

Со школьных лет я сохранил воспоминания об истории ордена тамплиеров (храмовников). Эта средневековая духовно-рыцарская корпорация возникла в Палестине в 1 119 году и первоначально ста­вила своей целью защиту паломников, путешествующих к святым местам, в Иерусалим и достигла особенного богатства и полноты власти, утвердившись во Франции. После поражения под Аккой в Палестине орден потерял свое могущество, поскольку поток веру­ющих, совершавших паломничество к гробу Господню, резко иссяк. Тамплиеры утратили былой авторитет, и в 1305 году орден был обви­нен в распространении ереси. Любопытно отметить, но сверх того им вменялись в вину сексуальные преступления, в частности, мужеложство, растление мальчиков и девочек, а также совершение сата­нинских ритуалов. Орден был расформирован, а многие его члены сожжены на кострах инквизиции. Добавлю к сказанному некоторые факты из истории европейских евреев. В Средние века полагали, что евреи крадут христианских детей, чтобы принести их в жертву сво­ему угрюмому богу. Распространение таких предрассудков приво­дило к программам и убийству многих ни в чем не повинных людей.

Феномен сексуального насилия над детьми порождает гораздо больше вопросов, чем принято полагать. В первую очередь речь идет о прямых сексуальных нападках, которым подвергается ребенок, и с такими фактами часто приходится сталкиваться практикующему психиатру. То обстоятельство, что эти преступления оказались в центре общественного внимания, свидетельствует о том, что мы имеем дело с коллективным психологическим феноменом, связан­ным с трудно поддающимся описанию сосуществованием коллектив­ного и индивидуального сознательного и бессознательного начал, а также с отношениями между индивидом и социумом. Во второй главе я уже указывал на то, что повышенный интерес к феномену заставляет нас не только исследовать его природу, но и стремиться обнаружить причину обостренного внимания к нему публики.

Поэтому подчеркну, что данная глава посвящена прежде всего не самому феномену растления малолетних, а реакции, которую вызы­вает факт сексуального насилия у людей. В предыдущей главе мы рас­смотрели вопросы, связанные с каузальностью, и пришли к выводу, что в отличие от естественных наук в психологии она не применима. Психика, согласно Юнгу, не подчинена причинно-следственным принципам, которые следует воспринимать как символический образ взаимосвязи и синтеза, Например, дети сильно зависят от своих роди­телей, воспитание и социальная среда играют большую роль в форми­ровании характера. Однако аналогичные общественные и воспита­тельные условия могут приводить к противоположным результатам; одна причина имеет множество разнообразных следствий. Недоста­ток душевного участия со стороны родителей может оказаться для иного ребенка несчастьем или стимулом к творчеству, в зависимости от его характера.

У всех людей есть слабость — любовь к каузальности. Происхо­дящее пугает нас гораздо меньше, если мы уверены, что знаем при­чину. Мы надеемся, обладая этим знанием, влиять на ход событий, на поведение окружающих и даже обрести способность к исцелению. Ничто так не поощряет психологическую мифологию, как склон­ность отыскивать повсюду причины и следствия. За последние сто лет люди создали бесчисленное количество мифов о причинах чело­веческого поведения, страдания и счастья. Представители старого поколения наверняка помнят, что всего несколько десятилетий назад мастурбация была объявлена источником всевозможных психиче­ских расстройств. Детям связывали на ночь руки, оберегая их от онанизма; мальчиков заставляли бояться своего пениса, словно он был наэлектризован. Сейчас мифологический характер этой идеи стал очевиден.

Поэтому в последнее время причиной пороков психологичес­кого развития объявили сексуальное насилие над детьми. Встреча­ются специалисты, которые всерьез полагают, что более 90% всех случаев анорексии и булимии берут свое начало в сексуальной травме. У людей возникает приятное чувство, что они нашли перво­источник проблемы. Это дает нам силы протестовать, возмущаться и требовать возмездия за преступления. Растление детей это дико, невообразимо, аморально, полагаем мы, и успокаиваемся на этом.

Мы живем во времена, когда матриархат сменяет устаревший патриархальный порядок. Во многих областях жизни это уже про­изошло. И хотя мужчине еще принадлежит доминирующая роль в политике, бизнесе и на производстве, он потерял свои прежние позиции. В частности, большинство современных семей построены по принципу матриархата. Если учесть, что сексуальное преступление — это не столько следствие неправильного психологического развития, сколько зло, которое совершает «чудовище» в лице муж­чины, то выходит, что виной всему патриархат, предоставивший власть этому бестии самцу, у которого просто патологическая и неис­коренимая склонность к изнасилованию детей. Есть и такое мнение.

В паутину мифологии, оплетающей реальные обстоятельства таких преступлений попадает порой то или другое неопровержимое доказательство, удовлетворяющее аппетиты каузальности, и тогда исследование феномена становится делом невообразимо сложным и запутанным. Менталитет крестоносцев, борцов со злом толкает нас на возмущение, не предполагающее спокойный анализ проб­лемы. Интерпретации бывают изначально тенденциозны, поскольку вопрос поставлен так: коль скоро речь идет о криминальных деяниях, наша задача бороться со злом, не теряя время на никому не нужные умствования.

У подобной мифологии есть и другой аспект. Женщины, подверг­шиеся в детстве сексуальному насилию, рассказывают порой ужас­ные истории, жалуются на грубость отцов и равнодушие матерей. Но я припоминаю и рассказ о совершенно невинном происшествии. Учитель проводил четырнадцатилетнюю девочку до дома, объяснив это тем, что хочет помочь ей выполнить домашнее задание. Сидя подле нее, он принялся нежно поглаживать ее сначала по волосам, а потом по спине. Подобные истории бесчисленны: кузен смущает кузину непристойными шутками, отчим сладострастно наблюдает за тем, как пятнадцатилетняя падчерица примеряет наряды, соби­раясь на танцы и т. п. Но какой бы характер ни носили такие рас­сказы, факт остается фактом — рассказчицы подвергались сексуальному насилию, виной которому был отец или мужчина, взявший на себя его роль. Многие женщины полагают, что для приговора, выне­сенного лицу, повинному в совершении сексуального преступления, не должен существовать срок давности.

Вышеупомянутые пациентки были вполне интеллигентными, общительными и милыми женщинами. Однако ненависть к отцу была у них столь велика, что невольно возникали сомнения, не замешано ли в этом своего рода религиозное чувство. В известном смысле все мы брошенные на произвол судьбы пасынки Бога, который обходится с нами не лучшим образом. Жизнь как таковая, даже самая, казалось бы, невинная, может быть ужасной. Нас подтачивают болезни, подстерегают опасности, готовые превратить здорового человека в жал­кого калеку, мы подвержены печалям, страданиям. Небесный отец дурно обращается с людьми, даже не пытаясь объяснить им, почему он поступает именно так. На мой взгляд, сравнение Бога с отцом, столь распространенное во многих религиях, только принижает роль настоящего земного отца, сравнивать которого со всемогущим Богом значит перекладывать на него ответственность за все зло, творящееся в мире.

Сексуальность часто связана с любовью, которая играет опреде­ленную роль даже в ситуации насильника и его жертвы. Найдется ли лучшая иллюстрация отношений между Богом и человеком, чем эта?

Бог не устает издеваться над нами и вместе с тем любит нас. Быть может, пациентки намекали не на Бога, а на Сатану, тень Всевыш­него, его наместника на земле, и связь между насилием и сатанин­скими ритуалами, о которых я упоминал, отнюдь не случайна. Не скрывается ли за этим архетип ребенка, имеющий гораздо более бога­тые оттенки, чем принято полагать? Да, ребенок - это не просто «малыш» или «душенька», в нем воплощается детский архетип, выраженный множеством символов.

В первую очередь следует упомянуть о представлении о божест­венном дитяте, встречающемся во многих религиях и знакомом евро­пейцам прежде всего по образу младенца Иисуса, рожденного в Виф­лееме для того, чтобы возвестить начало новой эры, нового сознания и спасти человечество. Все новое, сулящее людям индивидуальное и коллективное прозрение, очень часто олицетворяет символиче­ский образ ребенка. Но как только появился на свет маленький мес­сия, нашлись и негодяи, возжелавшие его убить. Ирод, прослышавший о рождении Иисуса, приказал истребить всех младенцев в Виф­лееме в надежде покончить и с Сыном Божьим. Божественное дитя, надежда мира и детоубийца является, таким образом, двумя аспек­тами архетипа ребенка.

Рассмотрим другие черты этого архетипа. Людей часто называют детьми Божьими. Наши отношения с Богом включают в себя ощущение жертвы, которым проникнуто существо человека, отданного на заклание дьяволу, а кроме того, трепетную любовь, которую олице­творяет великая мать, Мария. Не стоит поэтому удивляться тому, что в рамках некоторых психологических школ, ориентированных на детский архетип, столь сильно акцентируется роль хорошей матери, что даже анализ объявляется ее заменителем. По самое поразитель­ное в том, что архетип ребенка связан с «божественной каузаль­ностью», иными словами, младенец Иисус — причина, мотив «спасе­ния», а его умерщвление автоматически перечеркивает все человече­ские надежды. Несмотря на то, что божественное дитя воплотилось в человеческом облике через посредство Марии, а не Иосифа, Бог не может быть существом женского пола, как утверждают феминистки, занимающиеся богословием, поскольку в этом случае появлению младенца не предшествовало бы некое мужское деяние, и он возник бы у Девы Марии без посредников.

Дитя — это столь мощный и всеобъемлющий архетипический символ, что порой нельзя обнаружить различия между клиническими фактами и проекциями мифологических образов. Так, многие специ­алисты по детской психологии придерживаются того мнения, что ребенок не может обмануть исследователя, рассказывая ему о сексу­альном насилии, между тем как мы знаем, дети нередко обманывают взрослых часто под влиянием одного из родителей, обозленного, к примеру, предстоящим разводом. Однако с мифологической точки зрения дитя, говорящее чистую правду, истину, образ без сомне­ния верный, поскольку божественное дитя безгрешно, искренно и лгать не может.

Форма и содержание этой мифологии оказывают огромное влия­ние на работу психотерапевта. Не все мифологемы лишены патоло­гических черт, многие из них больны, тенденциозны и даже небезо­пасны. Два года тому назад читая лекции в Риме Джеймс Хиллман указывал на то, что классическая психотерапия покоится на мифо­логии архетипа ребенка, и это, по его мнению, нередко приводит к нежелательной инфантильности пациентов, которые становятся неспособными отвечать за свои поступки как подобает зрелому чело­веку. Регрессия превращает их в детей, жалующихся на пап и мам. Это открытие произвело на Хиллмана столь глубокое впечатление, что он отказался от практики, объяснив свое решение тем, что психо­терапия, по его мнению, просто аморальна. Тем самым он, образно говоря, выплеснул с водой и ребенка. Возможно, Хиллман поспе­шил с выводами, однако он заставил психотерапевтов задуматься над определением типа мифологии, главенствующей в их подходе к паци­енту, и разобраться в ее недостатках и преимуществах.

Прежде всего, следует обратить внимание на представление о ребенке как жертве. Так называемые допустимые, здоровые мифо­логии (позвольте мне воспользоваться банальным эпитетом «здоро­вые») включают в себя все аспекты и полярности архетипов, содер­жащих в себе такие противоположности, как мужчина и женщина, сенекс и пуэр, родители и дитя, Бог и Сатана, рай и ад, Афродита и Арес, раненый целитель, Иисус Христос и Ирод, жертва и палач и. т. д. Поэтому у Джеймса Хиллмана были все основания для того, чтобы констатировать огромное влияние на психотерапевтическую работу архетипа ребенка. Другое дело, что на нее оказывают влияние и другие архетипы. Ситуация усложняется, когда мы наталкиваемся на осколки, фрагменты архетипа ребенка.

Необходимо повторить: преступления, связанные с сексуальным насилием над детьми,— действительно, не редкость и должны пресе­каться любыми способами. Интерес, который, по всей видимости, испытывают исследователи к этой темной стороне детства, внушает надежды на скорое решение проблемы. Однако наш долг состоит и в изучении мифологических и психологических мотивов данного феномена. Какие тенденции отражает возросший интерес ученых? Развитие какой мифологии он поощряет? К чему способна привести подобная мифология? Одним из аспектов мифа о сексуальном наси­лии над детьми является однобокое представление о безгрешном, невинном ребенке, маленькой, беззащитной жертве. Такое мнение может иметь негативные последствия, поскольку оно не позволяет хладнокровно взглянуть в лицо правде.

В своей лекции я упоминал, к примеру, о том, что в больших городах, а нередко и в деревнях, многие девочки и мальчики рано или поздно сталкиваются с эксгибиционизмом. И нет сколько-нибудь определенных свидетельств того, что это оказывает на детей резко негативное воздействие. Подозреваю, что читателю есть чем возра­зить. Вид эрекции глубоко ранит психику невинной девочки, скажет мой оппонент, и никаких сомнений в этом быть не может. Из своего детства я помню, что некоторые дети становились объектами при­стального гомосексуального внимания и даже осторожного «ухажи­вания» со стороны кузена, дяди или просто незнакомого господина. Однако, насколько я могу судить, эти гомосексуальные домогатель­ства не причинили им никакого вреда. Как правило, малыши с инте­ресом обсуждали подобные происшествия, чем дело и ограничива­лось. Удивительно, что за такие доводы многие слушательницы моих лекций называли меня извращенцем. По их мнению, к беззащитным и неискушенным малышам пристает Сатана в образе грубого, похот­ливого мужчины. Разве это может остаться без последствий? — воп­рошали они. Всякий раз, когда я пытался обсудить с аудиторией мне­ние о непременном вреде, который несет любой контакт ребенка с сексуально возбужденным взрослым, на предмет соответствия этого утверждения действительности, меня оскорбляли, именуя «male chauvinist pig» (мужской шовинист и скотина).

Тенденциозная или, иначе говоря, раскольная мифология невин­ного ребенка, жертвы, несомненно, может помешать психиатриче­ской работе с детьми и взрослыми, потерпевшими сексуальное наси­лие или его виновниками. Это проявляется, в первую очередь, в под­ходе терапевта к проблеме чувства вины подобных пациентов. Нередко дети, подвергнувшиеся насилию, чувствуют себя провинив­шимися, у них складывается такое впечатление, точно они сами во многом поспособствовали произошедшему. Дети старшего возраста часто относятся к факту изнасилования амбивалентно и не испыты­вают уверенности в том, что в достаточной степени сопротивлялись нападавшему или не получили определенного удовольствия, или даже не поощряли насильника. Многие психотерапевты не прини­мают эти сомнения во внимание, считая их безосновательными. На их взгляд, в случае насилия не может идти речь о какой-либо вине ребенка, поэтому они помогают последнему забыть о своих сомнениях, то есть вытеснить их. Такой подход может оказаться вред­ным для психологического развития ребенка. Ему внушают чувство жертвы, а любая попытка взять хотя бы часть ответственности за произошедшее на себя или реализовать собственную амбивалент­ность решительно пресекается. В результате этого дети привыкают к психологии жертвы и впредь полагают, что во всем происходящем в мире можно и нужно кого-то винить, поскольку личная ответствен­ность становится им в диковинку. Взрослые люди не хотят призна­вать, что ребенок — это не просто беззащитная, невинная жертва, а полноправное, разумное человеческое существо со всеми вытекаю­щими отсюда последствиями в виде возможностей, предпочтений, противоречивых влечений, желаний и т. д.

На момент преступления многое, конечно, зависит от возраста ребенка. Так, четырехлетний малыш и подросток четырнадцати лет будут воспринимать произошедшее по-разному. Кроме того, сле­дует различать изнасилование, сладострастную, сентиментальную попытку обольщения, подразумевающую определенную долю неж­ности, и вопиющие факты садизма и изуверства. Редко виновниками преступления становятся незнакомцы; как правило, это знакомые ребенку мужчина или женщина, а иногда даже — отец, двоюродный брат, дядя, сосед и т.п. Факт сексуального насилия обнаруживает обычно третье лицо, но решающим фактором здесь оказываются показания пострадавшего ребенка, который в связи с этим чувст­вует себя предателем. Тяжесть подобного чувства напрямую зависит от близости преступника к пострадавшему. Чувство вины по отноше­нию к отчиму значительно меньше, чем к отцу родному. Эксперты советуют психиатрам избавлять детей от ощущения предательства. Таким образом, терапевт становится заложником тенденциозной мифологии, о которой здесь говорится, и перестает объективно оце­нивать ситуацию, что нередко имеет драматические последствия. Детям, которых противопоставляют окружающим их людям, прихо­дится, например, привыкать к мысли о допустимости предательства любимого отца.

Подобные дети страдают от конфликта, решение которого не сто­ит на повестке дня психиатра. Человеческое существование, будь то жизнь ребенка или взрослого, не гарантировано от драматических стечений обстоятельств, помочь вынести тяготы которых и призвана психотерапия. Добиться этого можно лишь путем поощрения психо­логического развития. Если же в лечении пострадавшего ребенка терапевт руководствуется мнением о том, что дитя не в состоянии вынести ничего драматического, то он волей-неволей воспринимает ребенка не как человеческое существо, а как тенденциозный мифо­логический символ.

Такую же картину мы наблюдаем в психотерапии насильников. Многие из них пытаются убедить врача в том, что они любят постра­давшего ребенка и виновны лишь в утолении непреодолимой физи­ологической тяги, неотступно сопровождающей их чувства. Не сек­рет, что подобное влечение испытывают многие люди, профессио­нально занимающиеся заботой о детях, однако они не позволяют себе это проявлять. Так, учитель, позволивший себе однажды обнять ученика или что-нибудь в этом духе, отнюдь не плохой педагог и вполне вероятно хотел продемонстрировать тем самым свою любовь к ребенку. Такие люди энергично защищают свое право на проявление любви, симпатии и полагают, что их оклеветали, В пси­хотерапии лиц, подозреваемых в совершении сексуальных преступ­лений, допускают, как правило, две ошибки. Во-первых, психиатр объявляет поступок такого человека исключительно злым, а его самого — злодеем, заявляя, что в данном случае необходимы корен­ные изменения характера пациента. Выходит, что терапевт не толь­ко считает пациента «дьяволом», но и всеми силами желает того, чтобы последний согласился с таким мнением. Гораздо хуже, когда преступнику навязывают роль жертвы посредством чувствитель­ного рассказа о том, что по сведениям психологов мужчины и жен­щины, совершившие сексуальное насилие, сами пострадали в дет­стве от рук растлителей или грубых родителей. В первом и втором случае на лицо тенденциозность терапевта не желающего видеть в пациенте одновременно и жертву, и преступника. На самом деле все обстоит именно так.

Патологическая мифология сексуального насилия над детьми имеет и другие последствия. В начале данной главы я упоминал о том, что у людей есть склонность верить в то, что можно обнаружить самого Сатану в человеческом обличии, отыскать корни всех грехов, иными словами, всех невротических расстройств и психозов. Слепая вера превращает людей в фанатичных миссионеров. Работая суперви­зором, я встречал психотерапевтов, которые с патологическим рве­нием искали в истории болезни пациента сведения о сексуальном насилии, произошедшем в младенчестве. Стоило анализанду сообщить, что он видел во сне кровосмесительные сцены, как терапевт с восторгом рапортовал мне о своей готовности приступить к рас­спросам пациента на предмет его воспоминаний о реальных эпизо­дах полового насилия. К разочарованию психотерапевта анализанд почти никогда не мог припомнить ничего подобного. Настойчивый аналитик не терял надежду на успех, и подчас гуманный пациент, желая умиротворить терапевта, благосклонно «вспоминал», что кое - что в таком роде он, кажется, пережил, если, конечно, ему не изме­няет память.

Психология — это отнюдь не физика, не математика, а мифоло­гия. Понять и описать душу, психику можно только через символи­ческие образы и мифы, которые во многом управляют нашим пове­дением и вместе с тем весьма индивидуальны для каждого. Поэтому людям необходимо со всей серьезностью подойти к проблеме осо­знания системы представлений, довлеющих над ними. Кстати ска­зать, секс давно перестал восприниматься как демоническое, ужасное начало, самым отвратительным выражением которого считался онанизм. Спрашивается, не считается ли мнение об абсолютной есте­ственности секса (по аналогии —«что естественно, то не безоб­разно») следствием вытеснения из коллективного сознания демонического образа этого феномена? Отодвинутый на второй план дан­ный образ мог заявить о себе в виде болезненного отношения к любым формам сексуальных отношений с детьми, в том числе экс­гибиционизма, вредное влияние которого явно преувеличено. Любой сексуальный опыт ребенка, связанный со взрослым, оказыва­ется преступлением.

Данная проблема включает в себя и элементы другой распро­страненной мифологии - разрушение семьи. Полагают, что семья — это единый организм, всеми средствами защищающий свое сущест­вование от внешних опасностей, организм, каждая клеточка кото­рого зависит от остальных и вместе с тем определяет общий тонус. Выносить сор из избы в семьях не принято. Надо отметить, что и в наше время семейные традиции и родители могут глубоко влиять на ребенка. Семья часто бывает, с одной стороны, царством неж­ности, любви, всепрощения и понимания, а с другой — бесконтроль­ной грубости, домогательств, жестокости, власти и ужаса. Многие люди, не равнодушные к этой проблеме, требуют, чтобы государство в лице учителей и социальных работников вмешивалось в домашнее воспитание детей. Эти люди во всем порабощены общественным мнением и полагают, что любые вопросы должны решать эксперты.

«За детьми должны следить квалифицированные воспитатели, дети должны как можно раньше идти в школу»,— твердят они. Известный американский педагог Дж. Дьюи (J. Dewey) на вопрос, какой возраст, по его мнению, наиболее предпочтителен для поступления в школу, ответил аналогичным образом. Люди, подобные Дьюи, желают передать все полномочия по воспитанию детей в руки специалистов и государства, лишив семью, оплот тайны частной жизни, ее тради­ционной монополии. Перед нами мифология абсолютного профессионализма, который должен определять жизнь всех индивидов. Групповые игры, половое воспитание в школах, досуг под руководством наставника — вот некоторые элементы подобной системы.

Семья как таковая в своей рудиментарной форме не лишена еще многого — ответственности и безответственности, любви и нена­висти, лояльности и нетерпимости, горячности и спокойствия, корот­ко говоря, добра и зла. И этот сложнейший, совершеннейший, почти замкнутый организм хотят нивелировать, распылить, превратить в беспомощную, инфантильную структуру, управление которой желают доверить святошам и «профессионалам».

Приговор общества звучит удручающе: родители ни в коем слу­чае не могут правильно воспитывать детей.

Разумеется, факт сексуальных домогательств действительно часто сохраняется в тайне в неприступном кругу семьи. Но борьба с половым насилием над детьми мотивирована прежде всего жела­нием пробить брешь в семейной цитадели, заселить ее воспитате­лями, священниками и другими экспертами, которые приведут в конце концов человечество к инфантильному состоянию.

Все архетипы заключены в нашей психике, однако некоторые из них доминируют, а иные сдвинуты на второй план. Активизация того или иного архетипа зависит не от воли эго, а от тенденций в развитии, коллективного бессознательного, что имеет прямое отношение к психологам и другим специалистам. Руководящие человеческим поведением мифологические символы и образы не вмещают в себя все архетипы и поэтому бывают, как правило, односторонними. Это, разумеется, не самое ужасное. Ужасно то, что мы подчас не осознаем влияние расщепленного архетипа, ориентируясь в конкретном деле на тенденциозную мифологию. Себя и других мы видим сквозь призму господствующего архетипа. В том случае, когда открывающаяся перед нами, далеко не полная картина начинает восприниматься как правда, реальность, мы искажаем действительность. Я не имею ничего против склонности современных психотерапевтов к архетипу ребенка. Действительно, почему бы не списать любой невроз или психоз на какое-либо травматическое происшествие в младенчестве, на дурную мать, на скверного отца? Почему бы не удовлетвориться представлениями о младенце Иисусе, Ироде детоубийце, Сатане, в жертву которому приносят детей, о причине всех причин — Сыне Божьем? Но психологи должны отдавать себе отчет в том, что они ведут речь об обстоятельствах и обсуждают факты, которые имеют прямое отношение к архетипической ситуации самих психологов.

Вне сомнений, все архетипы или их элементы находятся как в нашей психике, так и за ее пределами, в связи с этим мы с такой легкостью становимся жертвами психологической ограниченности, сводящей разнообразие жизни к конкретным ее проявлениям, и про­ецируем архетипические ситуации направо и налево. Господство дет­ского архетипа имеет свои недостатки, однако терапевт, находящий­ся под влиянием определенных элементов данного архетипа, в еще большей степени рискует бессознательно исказить свою работу.

Глава 5

Благословенное насилие

«Бог против насилия»

Эврипид, «Елена» (пост около 412 г до н j ).

Насилие, словно проклятие, тяготеет над человечеством и отрав­ляет жизнь индивида, семьи, религиозных и политических сооб­ществ, народов и целых наций. Казалось бы, парадоксальный подход к исследованию различных феноменов, которого я придерживаюсь, в данном случае не применим. Насилие, по мнению большинства людей, - безусловное зло. Так ли это?

Приведу для начала примеры из собственной жизни, которые живо иллюстрируют нижеизложенные тезисы и, несмотря на свою кажущуюся бессистемность, приобретают в данном контексте глубо­кий смысл. Когда мне было шесть лет, недалеко от дома моих родите­лей находился дворик, окруженный небольшими домами,— идеаль­ное место для детских игр. Полновластным владельцем этого пространства была десятилетняя девочка, которая жила в одном из таких домов. Она не позволяла соседским ребятишкам играть в своих владениях, а если кто-то осмеливался нарушить запрет, она с яростью обрушивалась на смельчака, И я, увы, не смел надеяться попасть когда-нибудь в этот милый дворик. Однажды, возвращаясь в расстроенных чувствах домой, я натолкнулся на разносчицу газет, которая поинтересовалась, почему у меня такой грустный вид, и я поделился с ней своей обидой. Женщина сказала мне; «Малыш, посмотри, ведь ты носишь деревянные башмаки (надо сказать, что такого рода обувь была тогда еще достаточно распространена). Сделай так — войди по двор и, приблизившись к этой девочке, дай ей хорошего пинка. Уви­дишь, что она оставит тебя в покое». Будучи доверчивым и наивным мальчиком, я последовал совету разносчицы газет и даже дважды ударил девочку, которая тотчас же закричала и, обливаясь слезами, бросилась в дом своих родителей. С этого момента все соседские ребятишки смогли беспрепятственно играть во дворе. Злые чары рассеялись. Я чувствовал себя превосходно, ведь я совершил доброе дело, но вместе с тем, несомненно, удовлетворена была и моя дет­ская жестокость.

Поведаю еще одну историю. В девятилетнем возрасте, когда я перешел в третий класс, мне пришлось столкнуться с грубым и жес­токим преподавателем. По мнению этого учителя, нас следовало дер­жать в «ежовых рукавицах», что на его языке означало - применять телесные наказания. Например, малыша по имени Юрг, этот «вос­питатель» грубо избивал линейкой за малейшие провинности. Но однажды, когда учитель в очередной раз разорался на бедного Юрга и замахнулся на него линейкой, тот потерял контроль над собой, вскочил па парту и попытался ретироваться. Учитель бросился за ним, и, наконец, жертва с криками выбежала вон. Приблизительно через четверть часа открылась дверь класса, и вошла статная пожи­лая женщина. Это была бабушка Юрга, школьная уборщица, воспи­тывавшая мальчика. С раскрасневшимся лицом, понося учителя, она закричала: «Господин, если Вы еще хоть раз ударите моего внука, я оттаскаю Вас за уши так, что Вы позабудете свое имя». Учитель заикаясь пролепетал что-то о преподавательском долге, а женщина с достоинством покинула класс. С тех пор грубиян перестал бить Юрга и осторожнее обращался с другими учениками.

В бытность свою студентом медицинского факультета я прохо­дил практику в должности младшего ассистента, как говорится, мальчика на побегушках, на небольшом психиатрическом отделении госпиталя. По вторникам и средам под руководством старшей мед­сестры проводились сеансы электрошока. Если пациент осмели­вался развязно обратиться к медсестре (назвав ее, скажем, «милаш­кой»), то она считала его опасным, агрессивным и депрессивным субъектом, заслуживающим электрошока. В те времена подобные сеансы в большинстве клиник были крайним видом терапии. Паци­енты боялись электрошока ужасно и изо всех сил сопротивлялись ассистентам, пока им не удавалось нажать маленькую кнопочку, после чего пациент начинал биться в эпилептическом припадке и терял сознание. Я и мой напарник выполняли это с чувством непреодолимого отвращения, успокаивая себя лишь мыслью о том, что такая процедура необходима и полезна. Замечу, что сейчас мно­гие сомневаются в хваленой эффективности электрошока. Так или иначе, но нас, ассистентов, изматывала такая работа. Мой напар­ник даже разрыдался после того, как впервые провел электрошоковую терапию.

Следующая моя история носит автобиографический харак­тер. Пару недель назад мне довелось прочитать в одной британской газете такую заметку. Ученицы старших классов некой английской школы, две девочки пятнадцати лет, постоянно ссорились. Одна девочка распространяла слухи о беременности другой. Однажды на перемене произошел конфликт. Мнимая беременная (разумеется, беременной она не была) принесла с собой в школу кухонный нож. Угрожая ножом, она потребовала, чтобы обидчица публично созна­лась в своей клевете. Но девочка отказалась это сделать. Одно­кл