История Амелии: подталкиваем пациента к самораскрытию

Амелия — медсестра 52 лет, темнокожая, симпатич­ная, крупная женщина, застенчивая и очень умная. В юности она на протяжении двух лет была бездомной наркоманкой, а деньги на героин зарабатывала прости­туцией. Думаю, что любой, кто видел ее на улицах Гарле­ма в те времена, — тощую оборванку, деморализован­ного бойца обширной армии проституток, сидящих на героине, — побился бы об заклад, что она обречена. Од­нако принудительная детоксикация организма за полго­да, проведенные в тюрьме, а также программа Аноним­ные Наркоманы, исключительная отвага и страстное же­лание жить, — все это сотворило настоящее чудо, и Амелия смогла полностью изменить и свою личность, и свою жизнь. Она переехала на западное побережье и устроилась петь в ночной клуб. Амелия была талантли­ва, и зарабатывала прилично — ей удалось окончить школу, а затем оплатить обучение в Школе медсестер. Последние 25 лет она целиком посвятила работе в хос­писах и приютах для бездомных и неимущих.

На первом сеансе Амелия рассказала мне, что стра­дает жестокой бессонницей. Обычно ее будили кошма­ры, но она редко помнила их, только какие-то обрывки, в которых она спасалась от погони. Это вызывало такой страх смерти, что Амелии редко удавалось снова за­снуть. Устав, она решила обратиться за помощью. Когда Амелия прочла мою новеллу «В поисках сновидца» (7), она решила, что я смогу ей помочь.

Помню, она зашла в мой кабинет, плюхнулась на стул и сказала, что очень надеется, что не заснет прямо здесь, так как большую часть ночи провела без сна, пытаясь прийти в себя после кошмара. Амелия рассказала, что обычно не помнит своих снов, но этот остался в ее па­мяти.

Я лежу и смотрю на свои занавески. Они красно-розо­вые, все в складках, и через эти складки проникает жел­товатый свет. Но полосы красного шире, чем полосы света. Что странно, эти занавески каким-то образом связаны с музыкой. Я имею в виду, что вместо того, чтобы видеть свет, я почему-то начинаю слышать ак­корды старой песни Роберта Флэка «Убей меня нежно». Когда я училась в колледже в Окланде, я частенько пела эту песню в местных клубах. Во сне мне становится очень страшно из-за того, что свет вытесняется му­зыкой. А потом и музыка прекращается, и я понимаю, что на самом деле она шла из меня. И тут я в ужасе про­сыпаюсь. Время — около четырех утра. Больше за­снуть мне не удалось.

Но Амелия обратилась к психотерапевту не только из-за кошмаров и бессонницы, была и другая серьезная проблема. Ей был нужен мужчина, и она несколько раз начинала строить отношения, но ни одна попытка не увенчалась успехом.

За несколько сеансов я изучил ее историю, она рас­сказала мне, что несколько раз была уже близка к смер­ти — в те времена, когда занималась проституцией. Од­нако я чувствовал серьезное сопротивлении терапии с ее стороны. Амелия никогда не делилась своими эмо­циями. Казалось, что на сознательном уровне страх смерти у нее вовсе отсутствует: наоборот, она работала в хосписах.

Через три месяца терапии ее сон улучшился. Каза­лось, облегчение ей приносило уже то, что она говорила со мной и в первый раз в жизни смогла поделиться под­робностями своей жизни на улице. Сны не исчезли, но Амелия снова запоминала лишь мелкие фрагменты.

Из наших терапевтических отношений стало очевид­но, что Амелия боится близости. Она редко смотрела на меня, и я ощущал пропасть между нами. Я уже рассказы­вал о том, где мои пациенты обычно ставят свою маши­ну. Из всех пациентов Амелия парковалась дальше всех.

Помня урок, который преподал мне Патрик, — что без близких доверительных отношений идеи теряют всякую эффективность, — я решил, что в случае с Амелией сосредоточусь на проблемах установления близо­сти, и уделял особое внимание нашим с ней отношени­ям. Однако прогресс шел очень медленно, пока на одном из сеансов не произошло знаменательное событие.

Едва Амелия вошла в кабинет, у нее зазвонил мо­бильный телефон, и она спросила разрешения взять трубку. Амелия быстро договорилась о какой-то встре­че, и тон ее был таким сухим и формальным, что я решил, что она разговаривает со своим начальником. Как толь­ко она положила трубку, я поинтересовался, кто это, и узнал, что это был вовсе не начальник, а ее приятель, и она договаривалась с ним об ужине.

— Амелия, нельзя же разговаривать со своим бой-френдом так же, как с начальником. Почему бы вам не называть его ласковыми словами? «Солнышко», «ми­лый», «дорогой»?

Она посмотрела на меня так, словно я с луны свалил­ся, и сменила тему, начав рассказывать о своем вчераш­нем занятии в группе Анонимных Наркоманов. (Хотя Амелия уже много лет ничего не употребляла, она все еще посещала группы Анонимных Алкоголиков и Ано­нимных Наркоманов.) Занятие проводилось в районе, очень напоминающем тот квартал Гарлема, где она про­вела большую часть своей неблагополучной юности. И вот, идя на эту встречу по кварталу, который так и ки­шел наркотой, Амелия, как всегда, почувствовала странную тоску. Женщина поймала себя на том, что ищет гла­зами двери или переулки, которые приведут туда, где можно будет переночевать.

— Доктор Ялом, но ведь на самом деле я не хотела бывернуться в ту жизнь.

— Вы до сих пор называете меня «доктор Ялом», а я вас — Амелия, — перебил я ее. — Вот такое несоответ­ствие...

— Я уже говорила вам, дайте мне время. Мне надо лучше узнать вас. Так вот, всякий раз, когда я оказыва­юсь в злачных районах, я испытывают не только отрица­тельные чувства. Трудно описать... не знаю... это похо­же на... ностальгию.

— На ностальгию? И что вы думаете по этому поводу, Амелия?

— Я сама точно не знаю. Но голос в моей голове по­стоянно твердит мне: «Я сделала это». Вот что я обычно слышу: «Я это сделала».

— То есть вы говорите себе: «Я исходила ад вдоль и поперек, но все-таки выжила», да?

— Ну да, что-то вроде этого. Но есть кое-что еще. Вы не поверите, но там, на улицах, жизнь была намного лег­че и проще. Не надо было думать о деньгах, о собраниях, об обучении новеньких медсестер, которые начинают с ума сходить уже через неделю работы в хосписе. Ника­ких хлопот с машиной, мебелью, налогами. Никакого волнения: что я по закону могу сделать для этих людей, а чего не могу? Не надо лизать задницы докторам. Там, на улицах Гарлема, мне приходилось думать только об од­ном — где взять следующую дозу? Ну и, конечно, где найти клиента, чтобы за нее заплатить. Жизнь была очень простой, изо дня в день все было одно и то же: на­до было просто выжить.

— Амелия, ваши воспоминания избирательны. А как же вся та грязь, ночи, проведенные на улицы, разбитые бутылки, мужики, которые зверски насиловали вас, за­пахи мочи и пролитого пива? Смерть, рыщущая повсю­ду, — все эти трупы, которые вы постоянно видели, и то, что вас саму однажды чуть не убили? Об этом вы забы­ваете.

— Да знаю я, знаю... Вы правы, я забываю об этом. Забывала и тогда, когда все это происходило. Только что меня чуть не убили, а через минуту я возвращаюсь в то самое место...

— Насколько я помню, однажды вы увидели, как ва­шего друга сбросили с крыши, и трижды сами были на волосок от смерти. Я не могу забыть жуткую историю о том, как, спасаясь от маньяка с ножом, вы сбросили туф­ли и полчаса бежали по парку босиком. Но после всех этих историй вы все же возвращались, искали новых клиентов. Такое чувство, что героин выбивал у вас из го­ловы все мысли — и даже страх смерти.

— Точно. Я могла думать только об одном: где взять следующую дозу? Я не думала о смерти. Не боялась ее.

— Но все же теперь смерть вернулась и проникла в ваши сны?

— Да, и вот эта ностальгия... странно, очень странно.

— Примешивается ли к ней гордость? — спросил я. — Вы должны гордиться тем, что сумели выбраться из этого.

— Ну, что-то такое есть... Но у меня нет времени, чтобы подумать. Мой мозг до предела загружен работой, и всякими цифрами, и иногда Элом [бойфренд Амелии]. А еще тем, как остаться в живых и снова не влипнуть в зависимость.

— То, что вы ходите сюда ко мне, помогает оставать­ся в живых? Помогает не думать о наркотиках?

— Мне много что помогает — вся моя жизнь, занятия в группах и наша терапия тоже.

— Амелия, я спрашивал о другом. Лично я помогаю вам удерживаться от наркотиков?

— Я же сказала. Да, вы помогаете. Все помогает.

— Вот вы вставляете в ответ эти два слова — «все помогает». Вы чувствуете, что это многое обесценивает? Мы продолжаем быть далеки друг от друга. Попытайтесь больше говорить о том, что вы чувствуете именно ко мне, сегодня, например, или на прошлом сеансе. Какие мыс­ли возникают у вас обо мне, когда мы с вами не видимся?

— Только не это... Опять вы начинаете?

— Поверьте мне, Амелия, это очень важно.

— Вы говорили мне, что все пациенты думают о сво­их психотерапевтах?

— Да, именно. Я знаю это по собственному опыту. Я очень много думал о своем психотерапевте.

Все это время Амелия сидела, вжавшись в спинку сту­ла, словно хотела съежиться, уменьшиться. Она всегда так реагировала на мои попытки обсудить наши отноше­ния. Но после этих слов она выпрямилась и посмотрела на меня с неподдельным интересом.

— Вы проходили курс терапии? Когда? И что вы ду­мали о своем терапевте?

Тогда я поделился с ней тем, что мне особенно нрави­лось в моем последнем психотерапевте, которым был Ролло Мэй.

— Я с нетерпением ждал наших сеансов. Мне нрави­лись его мягкость, внимание ко всему. Нравилось, как он одевался — он носил водолазки, а на шее — нитка ин­дийской бирюзы. Мне нравилось, когда он говорил, что между нами сложились особые отношения, потому что совпадали наши профессиональные интересы. Я был очень рад, что он прочитал черновой вариант одной из моих книг и похвалил меня за нее.

Молчание. Амелия не двигалась и смотрела в окно.

— А что расскажете вы? — спросил я. — Ваша оче­редь.

— Ну, думаю, что мне тоже нравится ваша мяг­кость. — Произнося это, она в смущении ерзала на стуле и не смотрела на меня.

— Продолжайте. Скажите что-нибудь еще...

— Я очень смущаюсь.

— Я знаю. Но смущение означает, что мы говорим друг другу нечто важное. Я думаю даже, что смуще­ние — это наша цель, наша добыча. Над ним мы и долж­ны работать. Так давайте погрузимся прямо в глубину вашего смущения. Пожалуйста, продолжайте говорить.

— Ну, мне понравилось, когда вы один раз помогли мне снять пальто. Нравится, как вы посмеиваетесь вся­кий раз, когда я поправляю задравшийся уголок ковра. Вот не знаю, неужели вас это совсем не волнует? Ведь вы могли бы и сами навести порядок в своем кабинете. Ваш письменный стол... на нем же такой бардак... лад­но, ладно, возвращаюсь к нашей теме.

Она припомнила, как однажды ее дантист дал ей пу­зырек викодина, и как я изо всех сил пытался убедить ее отдать лекарство мне.

— Мне вдруг перепадает викодин, и вы думаете, что я спокойно откажусь от него? Помню, в конце того сеан­са вы все никак не выпускали мою руку, когда я пыталась выйти из кабинета. Я благодарна за то, что вы не стали шантажировать меня: или вы отдаете мне пузырек викодина, или мы прекращаем терапию. Другие психо­терапевты поступили бы именно так. А если так, я перестала бы к ним ходить. И к вам в том числе.

— Амелия, я рад, что вы это сказали. Я очень тронут. А теперь скажите, что вы чувствовали последние не­сколько минут?

— Смущение, и больше ничего.

— Почему?

— Ну, наверное, потому, что теперь я чувствую себя посмешищем...

— А такое уже случалось раньше?

Амелия рассказала о нескольких эпизодах из ранне­го детства и отрочества, когда она становилась объек­том насмешек. Впрочем, в них не было ничего такого уж страшного, и я вслух поинтересовался, не кроется ли причина смущения в темном героиновом периоде ее жизни. Амелия начала, как обычно, этр отрицать и на­стаивала на том, что проблемы начались у нее задолго до возникновения наркозависимости. Потом она приня­ла задумчивый вид, повернулась ко мне и, посмотрев прямо в глаза, сказала:

— У меня вопрос...

Это привлекло мое внимание, раньше Амелия никогда этого не говорила. Я даже не знал, чего ожидать, и чувствовал приятное нетерпение. Я очень люблю такие моменты.

— Не факт, что вы захотите отвечать, но все равно. Готовы?

Я кивнул.

— Приняли бы вы меня в свою семью? Я имею в ви­ду... ну, вы понимаете, о чем я... Теоретически.

Я задумался. Хотелось быть честным и искренним. Я взглянул на Амелию: голова высоко поднята, огром­ные глаза, не отрываясь, смотрят на меня, а не в сторону, как обычно. Блестящая бронзоватая кожа на лбу и на щеках сияла чистотой. Я тщательно проанализировал свои чувства и ответил:

— Да, Амелия. Я считаю вас очень мужественным че­ловеком. И очень хорошим. Я восхищаюсь вами: вам столько всего пришлось пережить, и после этого вы смогли привести свою жизнь в порядок. Да, я принял бы вас в свою семью.

Глаза Амелии наполнились слезами. Она достала бу­мажный платочек и отвернулась, чтобы вытереть слезы. А через несколько секунд сказала:

— Ну, вы не могли ответить иначе. Это ведь ваша ра­бота.

— Видите, как вы отталкиваете меня, Амелия! Что, мы слишком сблизились, вам уже некомфортно?

Сеанс подошел к концу. За окном лил дождь, и Аме­лия подошла к стулу, на котором лежал ее плащ. Я опе­редил ее и помог одеться. Амелия неловко отпрянула.

— Вот, вот, видите? — сказала она. — Об этом я и го­ворила. Вы насмехаетесь надо мной.

— Амелия, у меня и в мыслях этого не было. Но все равно — хорошо, что вы об этом сказали. Обо всем нуж­но рассказывать. Мне нравится ваша откровенность.

Уже в дверях она обернулась и сказала:

— Я хочу, чтобы вы обняли меня.

Вот это действительно было необычно! Я был рад, что она это сказала, и выполнил ее просьбу, ощутив тепло этого большого тела.

Когда она спускалась по ступенькам крыльца, я ска­зал ей:

— Вы очень хорошо поработали сегодня.

Я слышал ее шаги по гравийной дорожке. Вдруг Аме­лия, не оборачиваясь, бросила через плечо:

— Вы тоже хорошо поработали...

Среди вопросов, которые поднимались на этом сеан­се, присутствовала непонятная тоска Амелии по ее ста­рой, «уличной» жизни. Ее объяснение, что, возможно, она тосковала по простоте той жизни, перекликается со строками, которыми я начал эту книгу, и с мыслью Хай-деггера о том, что человек, погруженный в повседнев­ность, теряет остроту взгляда на самого себя и уклоняет­ся от размышлений над более глубокими проблемами.

Мое настойчивое погружение в «здесь и сейчас» пол­ностью изменило ход нашего сеанса. Амелия отказалась делиться своими чувствами ко мне и даже не ответила на вопрос: «То, что вы ходите сюда ко мне, помогает ос­таться в живых? Помогает не думать о наркотиках?» Я решил пойти на риск и поделиться с Амелией чувствами, которые я много лет назад испытывал к своему психоте­рапевту.

Мой пример помог ей в свою очередь пойти на опре­деленный риск и начать новую страницу нашей терапии. Она набралась смелости и задала мне очень сильный во­прос, над которым давно размышляла: «Приняли бы вы меня в свою семью?» Разумеется, мне тоже пришлось очень серьезно подумать над ответом. Я очень уважал Амелию, не только за то, что она выбралась из героино­вой западни, но и за то, что с тех самых пор ее жизнь бы­ла наполнена нравственным смыслом: помогать людям и приносить им утешение. Я ответил ей честным «да».

Мой ответ не имел негативных последствий. Я после­довал своим же указаниям в отношении самораскрытия психотерапевта. Я очень хорошо знал Амелию и был абсолютно убежден в том, что мои откровения не оттолк­нут ее, но, наоборот, помогут открыться и ей.

Это — лишь один из многих сеансов, на которых мы работали над проблемой ухода от сближения. Мы с Аме­лией не могли его забыть, и то и дело к нему возвраща­лись. В дальнейшем она все откровеннее делилась свои­ми самыми темными страхами. Амелия запоминала все больше снов и рассказывала все новые жуткие эпизоды своей жизни на улице. На первых порах это усилило ее страх — страх, с которым прежде справлялся героин, — но в конце концов позволило сломить внутренние барь­еры, которые возникли из-за ее отчуждения от самой се­бя. Ее кошмары и ночные приступы страха смерти пре­кратились за год до окончания нашей терапии, а три го­да спустя я имел удовольствие присутствовать на ее свадьбе.