Как я сам справляюсь со страхом смерти

Мало кто из моих читателей удержится от вопроса: а как он сам, в свои 75 лет, да еще работая над такой кни­гой, справляется со страхом смерти? Мне следует быть более открытым. Я часто спрашиваю своих пациентов: «Что именно больше всего пугает вас в смерти?» Теперь я задам этот вопрос самому себе. Первое, что приходит в голову, — боль оттого, что придется оставить жену, спутницу моей жизни с той по­ры, как нам обоим было по 15 лет. Я вижу, как она садит­ся в свою машину и уезжает. Сейчас объясню, откуда возник этот образ. По четвергам я езжу к пациентам в Сан-Франциско на своей машине, а по пятницам она приезжает туда на поезде, и мы вместе проводим выход­ные. Затем мы вместе возвращаемся на моей машине в Пало-Альто, там я высаживаю ее на привокзальной сто­янке, и она возвращается в свою машину. Я всегда на­блюдаю за ней в зеркало заднего вида и не трогаюсь с места, пока не удостоверюсь, что она завела машину. И этот образ — после моей смерти жена одна садится в свою машину, я не могу на нее посмотреть, не могу защи­тить ее, — наполняет меня невыразимой болью.

Конечно, вы можете сказать, что мне больно из-за ее боли. А как же боль за себя? Я отвечу так: не будет того «меня», который мог бы почувствовать эту боль. Я со­гласен с утверждением Эпикура — «где смерть, там нет меня». Не будет никакого «меня», который мог бы чувст­вовать страх, грусть, горе, потерянность. Мое сознание исчезнет, выключится, как свет при щелчке выключате­ля. Огни гаснут. Утешает меня и эпикуровский аргумент симметрии: после смерти я вернусь в то же состояние, в котором пребывал до рождения.

«Волновой эффект»

Но не стану отрицать, что особую ценность представ­ляет для меня работа над этой книгой о смерти. Думаю, она помогла снизить остроту моих ощущений: я считаю, что человек может свыкнуться с чем угодно, даже со смертью.

Но все же главная цель этой книги — не работа над моим страхом смерти. Я чувствую себя скорее учителем. Я многое узнал о том, как побороть страх смерти, и хочу поделиться чем смогу с другими людьми, пока я еще жив и мой рассудок здрав.

Таким образом, идея написания книги имеет прямое отношение к «волновому эффекту». Я нахожу глубокое удовлетворение в том, что некая часть меня перейдет в будущее. Но, как уже не раз отмечал, не жду, что в буду­щем останется мое «Я», мой образ, моя личность, но лишь мои идеи, которые могут научить и утешить других людей. Я надеюсь, что мои добрые дела, или собранные мною крупицы мудрости, или предложенный мной кон­структивный способ устранения ошибок переживут ме­ня и, как легкая рябь, неведомыми путями достигнут лю­дей, о которых я никогда не узнаю.

Недавно ко мне обратился молодой человек, которо­го беспокоили проблемы с женой. Он признался, что пришел ко мне и по другой причине: ему хотелось удовлетворить свое любопытство. Двадцать лет назад его мать проходила у меня курс терапии (к сожалению, я не помнил этой женщины) и много рассказывала обо мне и о том, как мои сеансы изменили ее жизнь. Каждому пси­хотерапевту (и педагогу) знакомы подобные истории о долговременном «волновом эффекте».

Я избавился от желания и надежды в том или ином материальном виде сохранить свое «Я», свой образ и свою индивидуальность. Без сомнения, придет время, и на земле не останется ни одного человека, который знал меня лично. Много лет назад в романе Алана Шарпа «Зеленое дерево в Геддо» мне запомнилось описание сельского кладбища, разделенного на два участка: «мертвые, о которых помнят» и «истинно мертвые» (7). Могилы «мертвых, о которых помнят» были ухожены и украшены цветами, а могилы «истинно мертвых» выгля­дели покинутыми: там не было цветов, зато буйно рос­ли сорняки; надгробия покосились и начали разрушать­ся. Эти «истинно мертвые» умерли много лет назад, ни­кто из живущих ныне их не знал. Старый человек — любой старый человек — последнее хранилище воспо­минаний о многих людях. Когда умирает глубокий ста­рик, он неминуемо забирает с собой множество других людей.

Мимолетность

И человеческие отношения

Думаю, что именно близкие отношения с людьми по­могли мне преодолеть страх смерти. Я очень ценю свои отношения с семьей — с женой и четырьмя детьми, с внуками, с сестрой и с моими близкими друзьями, мно­гих из которых я знаю десятки лет. Я всячески стараюсь поддерживать и укреплять давние дружбы — ведь у нас не могут появиться новые старые друзья.

Прекрасная возможность устанавливать связи с людьми — одна из причин, по которой профессия пси­хотерапевта является очень благодарной. Я стараюсь устанавливать близкий и искренний контакт с каждым пациентом, на каждом сеансе. Недавно в разговоре со своим коллегой и близким другом я заметил,что, хотя мне уже 75 лет, я даже не думаю о выходе на пенсию.

— Эта работа приносит мне огромное удовлетворе­
ние, — сказал я. — Я занимался бы психотерапией и
бесплатно. Я считаю это своей привилегией.

Он отреагировал моментально:

— Порой я думаю, что готов сам платить за то, чтобы
мне позволили этим заниматься.

Но действительно ли установление связей — бес­ценно? В конце концов вы можете спросить: если уж мы рождаемся одинокими и обречены на одиночество смерти, какую ценность могут иметь отношения с людь­ми? Всякий раз, обдумывая этот вопрос, я вспоминаю комментарий одной умирающей женщины, участницы моей группы: «Ночь черна, как смоль. Я одна плыву на лодке по заливу. Вижу огни других лодок. Я знаю, что не могу до них добраться, не могу поплыть вместе с ними. Но как же меня успокаивает один вид всех этих огней, озаряющих залив!»

Я согласен с ней — насыщенные отношения смягча­ют боль мимолетности. Шопенгауэр и Бергсон, напри­мер, считали человеческие существа индивидуализиро­ванными проявлениями всеобъемлющей жизненной си­лы («Воля», «Сила жизни»), которая вбирает в себя человека после смерти. Сторонники теории реинкарна­ции скажут, что некая сущность человека — дух, душа, божественная искра — сохранится после его смерти и воплотится в новое существо. Материалисты заметят, что после смерти наша ДНК, наши органические молеку­лы и даже атомы углерода рассеются в пространстве и со временем образуют иную форму жизни.

Что до меня, то эти модели сохранения жизни едва ли могут облегчить боль мимолетности. Их утешения хо­лодны: судьба моих молекул вне моего личностного соз­нания не вызывает никакого интереса. В отличие от сохранения ДНК, «волновой эффект» имеет ощутимую ценность, указывая нам, в чем можно найти смысл.

Тем не менее мысль о такой «переходности» с воз­растом посещает меня все чаще и чаще. Вспоминается случай на недавнем сеансе групповой терапии.

В течение 15 лет я участвовал в работе самодеятель­ной группы поддержки, в которую входили еще десять психотерапевтов. Недавно в течение нескольких меся­цев группа занималась ситуацией Джеффа, который умирал от неоперабельного рака. С того самого момента, как Джефф узнал о своем диагнозе (это было около трех месяцев назад), он незаметно стал нашим проводником в страну умирающих. Смело, умно и открыто рассказы­вал он о том, как готовится встретить смерть. На послед­них двух встречах мы заметили, что Джефф значительно ослабел.

На одной из этих встреч я глубоко задумался над ми­молетностью. Сразу после занятия я попытался записать свои мысли. (Хотя мы обязаны сохранять конфиденци­альность, Джефф и другие участники согласились сде­лать исключение специально для этого случая.) Вот что я записал:

Джефф говорил о том, что будет потом, когда он слишком ослабеет, чтобы посещать группу или просто участвовать в занятиях, если она будет собираться у него дома. Было ли это его первой попыткой попро­щаться с нами? Хотел ли он смягчить наше горе, пыта­ясь отдалиться от нас? Он говорил, что в нашей куль­туре к умирающим относятся как к мусору, грязи, по­этому все мы сторонимся умирающих.

— Но разве это справедливо для нашей группы? — спросил я.

Он оглядел участников группы и покачал головой.

— Нет, не справедливо. Здесь у нас все по-другому: ты и ты, каждый из вас — вы остались рядом со мной.

Кто-то говорил, что нужно разграничить заботу о нем с грубым вмешательством: не слишком ли много мы у него просим? «Ведь он — наш учитель, — сказал тот человек, — он учит нас умирать». И он прав. Я никогда не забуду Джеффа и его уроки. Но его энергия иссякает.

Джефф говорил еще, что традиционная терапия, которая имела смысл раньше, больше не представляет для него ценности. Ему хочется говорить на духовные темы, а этого врачи делать не любят.

— Что ты имеешь в виду под «духовными тема­ми»? — спросили мы.

После долгой паузы Джефф ответил:

— Ну, что, по-вашему, есть смерть? Что вы думае­те насчет умирания? Ни один врач об этом не говорит.
Я начинаю думать о своем дыхании: вот оно замедляется... останавливается... а что тогда будет с моим сознанием? Что потом? Сохранится ли какая-то форма сознания после того, как не станет тела, этого брен­ного хлама? Никто ведь не скажет этого наверняка. Нормально ли будет попросить близких, чтобы они не трогали мое тело в течение трех дней, несмотря на разложение и вонь? Буддисты верят, что душе требу­ется три дня, чтобы полностью выйти из тела. А что станет с моим прахом? Не желает ли группа торжест­венно развеять горсточку моего праха, например, по­среди зеленых лесов ?

Потом Джефф сказал, что в нашей группе он суще­ствует по-настоящему, более полно, более честно, чем когда-либо и где-либо еще. На глаза мне навернулись слезы.

Внезапно, когда кто-то еще делился своим ночным кошмаром (он лежит в гробу, гроб опускают в землю, но осознание сохраняется), мне вспомнилась одна давно забытая вещь. В первый год обучения в медицинском училище я написал небольшой рассказ на эту тему — продолжающаяся работа сознания погребенного чело­века. (Меня вдохновил на это Г.Ф. Лавкрафт.) Я послал его в научно-фантастический журнал, получил отказ и, поскольку полностью погрузился в занятия, куда-то его задевал (и так никогда и не нашел). В течение 48 лет до этого самого момента я не вспоминал о нем. Но это воспоминание кое-что сообщило обо мне: оказы­вается, я начал размышлять над страхом смерти го­раздо раньше, чем сам думал.

«Какая необычная сегодня встреча, — подумал я. — Интересно, в какой-нибудь еще группе обсуждались по­добные темы? Ничего не нужно скрывать. Нечего за­малчивать. На самые трудные, самые страшные вопро­сы человеческих состояний мы смотрим открыто, не отводя взгляда».

Я подумал об одной молодой пациентке, которая приходила ко мне сегодня утром и долго сетовала на жестокость и бесчувственность мужчин. Я оглядел­ся — наша группа целиком состояла из мужчин. Каж­дый из этих дорогих мне мужчин был таким чувстви­тельным, таким мягким, заботливым и воистину «на­стоящим». Как бы я хотел, чтобы она могла увидеть нашу группу! Как хотел бы, чтобы ее увидел весь мир!

Вот тогда-то ко мне и подступила мысль о мимо­летности, — все это время она сидела в засаде. Я вне­запно с болью осознал, что эта беспримерная встреча также подвержена мимолетности, как и наш умираю­щий товарищ, также, как и все мы, что по той же доро­ге плетемся к смерти. Просто она поджидает нас чуть дальше... А какова судьба этой прекрасной, великолепной, божественной встречи? Она исчезнет. Все мы, на­ши тела, наша память об этом вечере и эта запись мо­их впечатлений, тяжелое испытание Джеффа, его учи­тельство, наше присутствие с ним рядом — все это растает в воздухе, и лишь атомы углерода будут но­ситься сквозь вечную мглу.

На меня нахлынула волна грусти. Наверняка можно что-то сделать, чтобы спасти эту встречу. Если бы можно было снять группу на камеру, а потом показать по самому центральному каналу, который смотрят все жители Земли!.. После этого мир навсегда бы изменил­ся. Да, вот оно, спасение — записать, сохранить, не до­пустить забвения. Ну разве я не зависим от идеи сохра­нения? Не поэтому ли я пишу книги? Да и эти строки... зачем я их пишу? Разве это не тщетная попытка все сохранить?

Мне вспомнилась строка Дилана Томаса о том, что влюбленные умирают, но любовь продолжает жить. Я был тронут, прочитав это впервые, но теперь мне стало интересно: где же она продолжает жить? Или это идеал платоников? Кто услышит грохот падаю­щих деревьев, если поблизости нетушей?

Постепенно в мой разум проникли идеи «волнового эффекта» и человеческих отношений, принеся с собой облегчение и надежду. То, что произошло в группе сего дня, повлияет на каждого участника, может быть, не­обратимо. Вовлечены мы все, и мы обязательно, прямо или косвенно, передадим другим людям то, чему научи­лись сегодня. Все люди, слышавшие рассказ Джеффа, пе­редадут его другим. Мы просто не может не поделить­ся столь серьезным уроком. Волны мудрости, сочувст­вия и достоинства пойдут дальше, дальше и дальше...

Эпилог: две недели спустя мы встретились у постели умирающего Джеффа, я еще раз попросил у него разре­шения опубликовать эти заметки и спросил, хочет ли он, чтобы я заменил его имя. Он позволил мне использовать его настоящее имя, и хочется думать, что через эти запи­си к нему проникла идея «волнового эффекта», даруя последнее утешение.

РЕЛИГИЯ И ВЕРА

Не думайте, что я впадаю в ересь. Насколько я пом­ню, у меня никогда не было никаких религиозных убеж­дений. В детстве по большим праздникам я ходил с от­цом в синагогу. Служба проходила на английском язы­ке — бесконечная хвалебная песнь могуществу и славе Господа. Меня привело в замешательство, что все при­хожане воздавали почести божеству жестокому, само­довольному, мстительному, ревнивому и жадному до по­хвал. Мои взрослые родственники стояли, склонив голо­вы в молитве, а я внимательно смотрел на их лица, ожидая увидеть улыбку. Но они продолжали молиться. Тогда я взглянул на своего дядю Сэма — великого шут­ника и балагура — в надежде, что он подмигнет мне и прошепчет: «Эй, малыш, не принимай всю эту чушь близ­ко к сердцу». Но он не подмигнул и не улыбнулся: смот­рел строго перед собой и продолжал молиться.

Уже во взрослом возрасте я побывал на похоронах своего друга-католика и слушал, как священник провоз­гласил, что мы все увидимся на Небесах, и встреча будет радостной. И вновь, как в детстве, я посмотрел на окру­жающих меня людей, и на каждом лице увидел лишь пламенную веру. Я ощутил себя в плену обмана. Своему скептицизму я по большей части обязан жестоким педа­гогическим приемам моих религиозных учителей. Если бы в детстве судьба свела меня с хорошим, чувствитель­ным, утонченным педагогом, как знать, возможно, это наложило бы на меня свой отпечаток и я, как все эти лю­ди, не мог бы представить себе мир без Бога.

В этой книге о страхе смерти я сознательно не приво­дил утешений, которые предлагает религия, потому что сам нахожусь перед тягостной дилеммой. С одной стороны, я уверен, что многие из описанных идей представ­ляют ценность и для читателей со стойкими религиоз­ными убеждениями, и старался не написать ничего тако­го, что могло бы оттолкнуть их и от моей книги, и от их веры. С другой стороны, в своей работе я исхожу из светского экзистенциального мировоззрения,которое свободно от поверхностных религиозных верований. Мой подход заключается в том, что жизнь (в том числе и человеческая) зарождается по воле случая, наше бы­тие — конечно, и, как бы нам этого ни хотелось, нам не на кого рассчитывать в мире, кроме самих себя. Никто, кроме нас самих, не поддержит, не оценит наше поведе­ние, не предложит ясную жизненную схему. Судьба на­ша не предопределена, и каждому из нас приходится ре­шать самостоятельно, как прожить свою жизнь возмож­но более полно, счастливо и осмысленно.

Каким бы суровым ни показался подобный взгляд на жизнь, мне он таким не представляется. Я — за реализм. Я разделяю мнение Аристотеля, что рациональный ра­зум есть свойство, которое выделяет человека из всех живых существ, и мы должны стремиться к его совер­шенствованию. Ортодоксальный религиозный подход, то, что людям нужно верить в чудеса и в некие иррацио­нальные идеи, всегда приводил меня в недоумение.

Попробуйте провести один мыслительный экспери­мент. Вглядитесь в солнце, посмотрите немигающим взором на свое место в жизни, попытайтесь жить, не опираясь на перила, предлагаемые религиями, — я го­ворю о разнообразных идеях продолжения, бессмертия, реинкарнации. Все они отрицают, что смерть есть ко­нечный пункт. Однако именно такова позиция автора этой книги. Думаю, что мы можем нормально жить и без спасительных перил. Я согласен с Томасом Гарди, кото­рый сказал: «Если существует путь к лучшему, он, без со­мнения, требует сначала взглянуть на худшее» (3).

Без сомнения, религиозные убеждения снижают страх многих людей. Однако мне все это представляется лишь попыткой «обойти» тему смерти: смерть отрицает­ся, она не окончательна, смерть «обессмерчивается». Поэтому я не доверяю утешениям, которые предлагают религии, и не пишу о них.

Как в таком случае я строю работу с религиозными людьми? Разрешите мне ответить своим излюбленным способом — с помощью истории из жизни.