Занятие «Знакомство с особенностями печального синтонно-реалистического характера Федора Васильева через проживание его картин и моментов его биографии»

Иван Николаевич Крамской написал портрет молодого человека с опушенным мягкой бородкой округлым лицом и красивыми большими глазами, во взгляде которых удивительно сочетались зрелый ум и озорная мальчишеская веселость.

19-летний хохотун-здоровяк, «чудо-мальчик», весельчак и насмешник поражал всех своей щедро брызжущей талантливостью.

Репин: «Легким мячиком он скакал между Шишкиным и Крамским, и оба Эти его учителя восхищались гениальным мальчиком». (Удивительно, что покорил людей с такими разными характерами: эпилептоидного Шишкина, астеничного Крамского).

Репин: «...Такую живую, кипучую натуру при прекрасном сложении имел разве что Пушкин. Звонкий голос, заразительный смех, чарующее остроумие с тонкой до дерзости насмешкой завоевали всех своим молодым веселым интересом к жизни... И как это он умел, не засиживаясь, побывать на всех выставках, гуляньях, катках, вечерах и находил время посещать всех своих товарищей и знакомых? Завидная подвижность! И что удивительно: человек бедный, а одет всегда с иголочки, по моде; случайно, кое-как образованный, он казался ... не ниже любого лицеиста...» (очень похоже на Куинджи: многое умел, самоучкой доходил).

Никто не мог предположить, что среди многих трагических судеб русских художников трагедия Федора Васильева окажется едва ли не самой жестокой. Не прожив и 23-х лет, он оказал серьезное влияние на живопись.

Как и Орест Кипренский, он был «незаконнорожденный». Родился 10 февраля 1850 г. в Гатчине в семье мелкого чиновника. Вместе со своей старшей сестрой Евгенией (ставшей потом женой Шишкина) они были добрачными детьми Александра Васильева. Хотя в метрике по отчиму мальчик был записан Викторовичем, он всем наперекор называл себя Александровичем.

Стремление жить по-своему до последних дней отличало Васильева. 12-ти лет он устроился почтальоном за три рубля в месяц, чтобы заработать право рисовать по вечерам. 15-ти лет стал ходить в рисовальную школу Общества поощрения художеств, что помещалась на бирже, хотя случайный знакомый семьи — известный художественный критик П. М. Ковалевский — предостерегал, что «у мальчика нет таланта».

Познакомившись и подружившись с Шишкиным, только что вернувшимся из-за границы, он стал его преданным учеником.

Крамской, преподававший на Бирже, сказал о Васильеве: «Учился он так, что казалось, будто ему остается что-то давно забытое только припоминать...»

Вопреки невылазной нужде он любил одеваться с щегольской элегантностью, зарабатывая на это нелегким трудом в мастерской реставратора Соколова, и вовсе не походил на мрачно-сосредоточенных великовозрастных учеников академии с их вандейковскими бородками, патлами до плеч и широкополыми шляпами.

Глядя на одетого с иголочки крепыша-чистюлю в лимонных перчатках, с блестящим цилиндром на коротко подстриженных волосах, появляющегося то на академической выставке, то на гулянье, сыплющего остротами, дерзко и по-детски звонко хохочущего, умеющего, как вспоминает Репин, «кстати вклеить французское, латинское или смешное немецкое словечко», читать ноты и даже к случаю сыграть на рояле, — кто бы мог подумать, что дома у этого беззаботного барича-весельчака, в убогой низенькой комнатенке, стоят на плохоньких треножниках-мольбертах пейзажи, полные самого искреннего чувства, простоты и неподдельной поэзии?..

Васильев верил в то, что искусство пейзажной живописи призвано не только услаждать взоры и навевать приятные сны: он верил, что постижение природы возвеличивает и облагораживает людей.

«Если написать картину, — сказал он однажды, — состоящую из одного голубого воздуха и гор, без единого облачка и передать это так, как в природе, то, я уверен, преступный замысел человека, смотрящего на эту картину, полную благодати и бесконечного торжества и чистоты природы, будет отложен... Я верю, что у человечества, в далеком, конечно, будущем, найдутся такие художники...»

Сам он внес в русский пейзаж то, чего ему недоставало, как сказал Крамской, — поэзию при натуральности исполнения.

Когда 25-летний Репин, зайдя домой к юнцу Васильеву, впервые увидел его «картинки», он был ошеломлен, «удивился до самой полной сконфуженности». «Неужели это ты сам написал? — только и смог он спросить. — Ну, не ожидал я...» И верно, трудно было ждать от 19-летнего юнца, нигде, в сущности, по-настоящему не учившегося, такого тонкого мастерства, такой поэтичности при незамысловатых мотивах.

Его «Пейзаж» покоряет бесхитростной правдивостью и разлитой во всем чистой любовью к жизни и к этой земле — такой, какая она есть, с прохудившимися крышами изб, пасущимися коровами и полощущими белье в речке бабами. Ощущается солнечное тепло и летний ветерок. Видна особая тщательность рисования как наследство от ученичества у Шишкина. Васильев сказал как-то Репину: «Я всегда работаю маленькими колонковыми кисточками. Ими так хорошо лепить и рисовать формочки. А мазать малярными кистями, как заборы, какая гадость... Ненавижу мазню». Видна в этих словах тяга к изяществу, характерная для Васильева.

Чувство движения — драгоценная особенность живописи Васильева. В его картинах дышит, живет и движется все: идет стадо, надвигаются тучи, рвет ветер листву с деревьев. Васильев умел и любил улавливать изменения в природе.

В 1870 г. Васильев ездил с Репиным на Волгу, вернулся возмужавшим и лицом и характером, по словам Крамского. Сотни набросков говорят о том, с какой жадностью стремился он все запечатлеть. Друзья только диву давались — так быстро, так «верно и впечатлительно», по словам Репина, он рисовал.

Его остро отточенный карандаш, казалось, безо всякого труда на ходу ловит все. На короткой стоянке парохода он за 10 минут, к удивлению друзей, успел нарисовать целую сцену.

— Ну, что ты скажешь! — изумлялся обстоятельный и неторопливый Макаров. — Вот черт! Я не успел и альбомчик удобно расставить... Вот тебе и академия, вот и натурные классы, и профессора! Все к черту пошло. Вот художник, вот профессор!.. Талант, одно слово!

Васильев обычно отвечал хохотом, шуткой, насмешливо-веселым поучением, и мало кто мог понять тогда, с какой болезненной требовательностью он относится к тому, что делает.

Все свои картины, этюды, наброски, которыми так восхищались старшие друзья, он всегда считал чем-то никуда еще не годным, всего лишь ступенькой к тому большому, настоящему, что он должен еще сделать.

Зимой пишет «Оттепель», первую свою по-настоящему «взрослую» картину, где юношеская светлая любовь к жизни впервые соединилась с глубоким и грустным раздумьем.

Заснеженные просторы России, сырые проталины, две бредущие куда-то фигуры — мужика и мальчонки.

Здесь написано все — сырой снег, убогая изба, оледенелые бревна, дорога, уводящая в даль. За этой далью — даль мыслей, иная даль...

«Оттепель» нелегко далась Васильеву. Зимой он сильно простыл на катке. Он ничего не умел делать просто так, без души: бегать на коньках — так уж до упаду, шутить — так чтобы все кругом звенело от хохота, кричать — так уж чтобы за тридевять земель было слышно...

Не оправившись от простуды, он поехал с другом перекрикивать Иматру — шумный водопад в Финляндии. Друзья, стоя на разных берегах люто гудящего ледяным кипятком обвала, перекрикивались до хрипоты наперекор стихиям. К весне Васильева одолел кашель. Но заняться собой было некогда: наступила пора оттепели, а он должен был подглядеть ее всю — день за днем, шаг за шагом. Как темнеет, оседая снег; как на место сахарной синевы зимних теней приходит сизая коричневатость; как рыжеет перезимовавшей листвою подлесок; как темнеют, оттаивая, бревна деревенского сруба...

Оттепель была увидена, запечатлена, но тут началась чахотка — в 21 год она начала яростно грызть здоровяка Васильева, как тысячи других жизней на Руси в то время.

Доктора прописывали всем одно лекарство — Крым. Средства для поездки лишь к июлю удалось добиться от Общества поощрения художников Григоровичу. Васильев своими картинами должен был потом погашать долг.

Можно было ехать, но вмешалась еще одна темная сила — рекрутский набор для «мещанина без чина и звания», каким был Васильев. По свойственной ему беспечности, он не явился вовремя в присутствие, за что был схвачен и просидел под арестом три дня, покуда Крамской, Мясоедов и Ге не собрали тысячу рублей, чтобы внести залог и вызволить Васильева из каталажки. (Не правда ли, вспоминается Куинджи с его беспечным отношением к качеству красок и холстов?)

Затем, чтобы не оказаться взятым в солдаты, Васильев вынужден был сделаться вольноприходящим учеником академии и перед самым отъездом собрал и подал несколько прежних работ на соискание звания художника.

Выехал с ученическим свидетельством академии, что на полгода освобождало от рекрутского набора и служило временным «видом на жительство» в Ялте.

Васильев поселился в Ялте за 30 лет до того, как туда приехал смертельно больной Чехов. Но та же тяга к родным краям, к неброской прелести русской природы владела им здесь. Васильев пишет картину, в которую вложил всю свою любовь, свои чувства, хотя здесь — только омытый дождем мокрый луг под огромным небом, несколько деревьев вдали. Чувства к ней он излил в письме Крамскому: «О болото, болото! Если бы вы знали, как болезненно сжимается сердце от тяжкого предчувствия! Неужели не удастся мне опять дышать этим привольем, этой удивительной силой просыпающегося над дымящейся водой утра?» Вместо обычной фиты (его подпись, с этой буквы начиналось его имя) он нарисовал сломанный якорь. От душевно зоркого Крамского не укрылось ничего, и он писал о картине Васильеву: «Она сразу говорит ясно, что Вы думали и чувствовали, что... и самый момент в природе не сказал бы ничего больше... И как символ монограмма взята все-таки безнадежная... Эта картина рассказала мне больше Вашего дневника...» Крамской считал, что первая премия, присужденная Шишкину за «Сосновый бор», должна была быть присуждена Васильеву.

«Нет у нас пейзажиста-поэта в настоящем смысле этого слова, — говорил он, — если кто может и должен им быть, то это только Васильев».

Художник Н. Ге взволнованно сказал о Васильеве: «Молодой, сильный, всего пять лет живший как художник, достигший высоты громадной... он открыл живое небо, он открыл мокрое, светлое движущееся небо...»

Тяжелы были дни Васильева в Ялте. Жил он здесь с матерью и младшим братишкой, в котором души не чаял, — жил долетавшими из Петербурга отзвуками успеха новой картины, жил надеждой на выздоровление и, как всегда, был шутлив, изящен и «держал себя всюду так, что не знающие его полагали, что он по крайней мере граф по крови» (Крамской).

Прогуливаясь по набережной с тросточкой в руке, он заходил в магазины редкостей — он любил блеск жизни, дорогие и красивые вещи.

— Осчастливьте, купите что-нибудь, — угодливо изгибался владелец. И Васильев, не в силах устоять, приказывал завернуть персидский ковер или вазу.

Так как присылаемых Обществом денег было мало, то Васильев через силу брался писать «преглупейшие и преказеннейшие виды» царских владений близ Ялты по заказу князя Владимира, понимающего, чего стоит 22-летний художник.

В то же время он пишет картину «В крымских горах», о которой Крамской отзывался: «Что-то туманное, почти мистическое, чарующее. Решительно никогда не мог я представить себе, чтобы пейзаж мог вызвать такие сильные ощущения».

Надежд на выздоровление оставалось все меньше. Доктора посылали таких больных в Ниццу. Васильев стал готовиться к отъезду. Но для выезда за границу необходимо было «звание», и он ждал его от академии, куда давно подал прошение.

Совет академии соизволил наконец присудить Васильеву звание классного художника 1-ой степени, но... при условии, что «вольно-приходящий ученик» выдержит экзамен «из наук».

Ехать осенью в холодный, сырой Петербург сдавать грамматику, арифметику, историю... Это было равносильно самоубийству.

Васильев просит, в уважение болезни, освободить его от экзамена и дать постоянный вид на жительство. Но ему присвоили звание «почетного общинника», дававшее право надевать шитый золотом мундир при посещении академии.

Васильев получил письмо, где вдобавок его именовали Федором Викторовичем... Добрел до постели, сказав: «Все кончено», — и лег.

В начале 1873 г. заведующий художественным отделом петербургской Публичной библиотеки Стасов получил от Крамского письмо: «Многоуважаемый Владимир Васильевич, быть может, вы найдете уместным сообщить публике, при случае, об одном печальном обстоятельстве, по поводу которого я решаюсь написать вам несколько строк. 24 сентября, утром, умер от чахотки в Ялте 23 лет от роду пейзажист Федор Александрович Васильев... Не знаю, много ли будет у меня единомышленников, но я полагаю, что русская школа потеряла в нем гениального художника...»

Как раз в это время картины Васильева были украшением русского отдела Всемирной выставки в Вене; императорская академия, отказавшая Васильеву в «виде на жительство», называла его в печатном отчете «художником первой степени».

Когда Васильев умер, Крамской взял на себя уплату его многочисленных долгов. Знаменитый «Портрет Л. Н. Толстого» был написан Крамским в счет погашения части долга Васильева Третьякову. Но при этом Крамской мог сказать о Васильеве: «Его манеры были самоуверенны и почти нахальны... он не отличался молчаливостью и скромностью... У него манеры и тон лежали в самой натуре...»

На ялтинском кладбище был поставлен скромный памятник Федору Васильеву с эпитафией:

Щедро он был одарен могучим и дивным талантом.

Чудною силою чувства и красок владел он в искусстве.

Полною жизнью дышит природа в созданьях его вдохновенья.

Быстро развившись, мгновенно он вспыхнул блестящей звездою,

Но блеск ее яркий остался навеки.

Вопросы:

1.Что же это за натура, этот «чудо-мальчик»? Как чувствуете вы, исходя из своих характерологических особенностей, его мироощущение?

2. Что тронуло вас в истории 100-летней давности и заставило переживать, сочувствовать?

3. Людям с какими характерами может помочь творческое вдохновенное погружение в изучение творчества, жизни Ф. Васильева?

Вывод:

— грустный (гипотимный) синтонный реалистический характер, который отличается большой добротой, способностью понимать душевные движения других людей. Сквозь тоскливость просвечивают юмор, естественность и жизнелюбие, которое можно вызвать к жизни радостным событием, искренним комплиментом, подарком (даже самому себе), покупкой красивой вещи, новой прической. Часто юмор, шутка, разнообразные занятия (каток, игра на фортепиано, рисование, беседа) — способы самопомощи, самолечения.

Литература:

1. Л. Волынский. Лицо времени. — М., 1969.

2. В. Н. Осокин. Рассказы о русском пейзаже. — М.: Детская литература, 1966.