Госпитальный вал у Немецкого кладбища

То, что здесь сказано, я писал, не думая, что кто-нибудь это прочтет. Просто такое писание без натуги, без чрезмерных усилий смягчает состояние, потому я и пишу. И оказывается, что если пишешь искренне и без фокусов, то написанное бывает иногда интересно и другим, хотя пишешь только для себя.

То же и с фотографиями. Я не делал их специально для альбома. Вот этот снимок, к примеру, появился просто потому, что долго не было трамвая, которого я ждал.

Вообще я нервничаю, когда жду, но на этот раз, глядя на местность через видоискатель фотоаппарата, я испытывал иные чувства.

Подумалось тогда, что и четверть века назад эти трамвайные пути были совершенно такие же, но булыжник был не только между рельсами, но и на узкой мостовой. Полоска тротуара была левей и выше, а все остальное место было занято травой-муравой, клевером, подорожником, одуванчиками. Кое-где росла полынь с прицепившимся к ней мышиным горошком, крапива, разнообразные репейники и лопухи. Возвращаясь домой из института, я иногда проходил по тропинке вдоль стены кладбища, и почти всякий раз было такое чувство, будто иду по деревенской улице где-нибудь в Талицах, хотя внешнего сходства и нет.

На воротах кладбища и над средним окошком домика, где, кажется, изготавливают искусственные цветы, обозначен год — 1907, а само кладбище было уже в петровские времена.

Я смотрел, как из госпиталя (он тут недалеко) выходят военные врачи в новеньких нескладных шинелях и идут к трамвайной остановке. По выправке, по виду их сразу отличишь от настоящих военных.

Госпиталь тоже был в петровские времена, и военные доктора, следовательно, тоже были, и суть их работы была та же, хотя одежду они, конечно, носили иную. Но суть их дела, человеческая суть была та же — вот что важно.

Недалеко от госпиталя жили солдаты Лефортовского полка, для которых Петр I на свой счет построил церковь, которая и сейчас работает. По приказу Петра I старую церковь разрушили, а на ее месте построили новую, и жители, наверное, испытывали те же чувства, что испытываем мы, когда сносят старое здание.

Я смотрел на старые деревья за оградой кладбища и представлял себе, как все здесь было в петровские времена...

Я давно заметил: живое воспоминание или представление, пусть даже незначительное само по себе или даже неприятное, но живое обязательно теснит болезненное состояние, смягчает его. Так было и в тот день: я перестал нервничать из-за трамвая, и ожидание не было тягостным. Я только жалел, что ничего не читал об этих местах...

А сейчас, глядя на этот весенний снимок, я живо вспоминаю бегущие по рельсам ручейки и чувствую, как освобождаюсь этим воспоминанием от натужной спешки текущих дел. Но вот от простуды (а она сейчас есть) это, к сожалению, не помогает...

6. 6. 85 г.

Поезд

В молодости я любил высунуть голову в окно последнего вагона, чтобы увидеть на повороте весь поезд. Если солнце с другой стороны, то тогда рядом с поездом мчится его тень, и кажется, что это от нее, а не от ветра травы пригибаются к земле. Если солнце низкое, а поезд к тому же идет по насыпи, то тогда тень длинная и похоже повторяет поезд — видны и колеса, и пантографы, иногда даже окошки просвечивают, а раньше, когда еще двери были простые, то и себя, стоящего в дверях, можно было различить в мелькающей тени.

Если темно, то тогда видны только неярко освещенные окна и луч сильного прожектора впереди. В его свете на повороте показываются деревья и кусты — светлые на черном фоне, а днем, наоборот, они темные на светлом фоне.

Мне и в хороших снах это снилось — слегка поворачивая, поезд идет через лес, и я вижу его весь из окна последнего вагона, вижу и насыпь, и деревья по сторонам, и слышу перестук колес. И чем дальше, чем дольше идет этот поезд во сне, тем светлей становится на душе, тем уверенней я себя чувствую. И так же бывает наяву.

11. 6. 85 г.

Дóма. Кухонная печь

Когда холодной осенью живешь на даче, то все время приходится топить печки, заботиться о дровах, выгребать золу. Если прибавить к этому приготовление еды, мытье посуды и уборку, то кажется, что ни на что другое не остается времени. И вот идешь однажды в гости в дом с электрическим отоплением, с линолеумом в прихожей, с коврами в комнатах, с пластиком на стенах. Чисто, тепло, уютно — рай, да и только. Побудешь вечерок в этом раю, вернешься и только тогда почувствуешь, как же хорошо дома. Чем же? Прежде всего на ум приходит кухонная печь, которая веселым треском дров, гудением пламени, ровным теплом сообщает дому какую-то живую атмосферу. Если топится печь, если даже уже не топится, но открыта труба, то в помещении постоянно и незаметно обновляется воздух, чего не достигнешь никакими форточками. Форточки сильны в части простуды, а не проветривания.

Раньше топили печь дровами, потом стали покупать торфяные брикеты. Теперь почти везде провели газ, и топливные склады опустели, если не считать угля, который нам не годится. Приходится покупать дрова по случаю, а на случай плохая надежда. Между тем рядом, в лесу, много дров пропадает напрасно... Но вот слышен звон крышки закипевшего на плите чайника, я ставлю здесь точку и иду заваривать чай...

10. 1. 86 г.

Дóма. В комнате

Уже мороз, и выпал первый снег, а в комнате на даче еще стоят последние живые цветы — дубок (корейская хризантема) и многолетние астры, белые, лиловые и розовые. В тепле московской квартиры они быстро бы отцвели, а здесь будут стоять долго, до тех пор, пока не промерзнет как следует дом.

Раньше в это время в доме всегда стоял запах яблок, но зимой 1978- 79 года сад замерз. Правда, одна яблоня — июльская — уцелела, хотя и очень пострадала, но это ранний сорт. Из поздних уцелела даже не яблоня, а всего одна ветвь, на которой прошлым летом уродилось четыре яблока. От такого количества, понятно, яблочного духа в доме не будет.

Но еще есть в доме едва уловимый запах, который помню еще с детских времен и который есть только у нас. Его ощущаешь, когда приезжаешь домой после долгого отсутствия, но я так и не знаю, чем он определяется. Быть может, деревом, из которого сделан дом, и землей, на которой он стоит, и мебелью, часть которой старше самого дома...

22. 1. 86 г.

Подснежники

Моя знакомая поехала в командировку на юг. Вернулась и говорит: — Всем купила подарки, только тебе не знала что купить, вот набрала букетик подснежников.

Я тогда еще не знал, что эти синенькие цветочки не подснежники — подснежники белые, — даже не родня им, а пролеска, или сцилла. Но мы всегда называли их подснежниками, и поправляться я не стал.

Так вот, поставил я тот букетик в воду, он стоял хорошо, долго, но всему приходит конец — подснежники отцвели. Но листья не завяли, не пожелтели — я счел это добрым знаком и, когда снег растаял, посадил их в землю, в песок, хотя это казалось несколько нелепым — сажать букетик в землю. Действительно, в земле листья быстро завяли, пожелтели и засохли. Но в следующую весну на этом месте появились крохотные травинки, которые к лету тоже пожелтели и засохли. Это повторялось из года в год, но только травинки становились крупнее и выше, а через несколько весен появились и первые синенькие цветочки. Так тот букетик превратился в рядок синих подснежников, которые будут всегда...

Да, так в природе: живое рано или поздно умирает, как тот букетик, а жизнь продолжается, будет всегда, как эти синенькие подснежники. Наша жизнь...

31. 3. 91 г.

Милена

Стихотворение 1

Душа больна, цветы завяли
От горечи в сердцах людей.
И не пойму на склоне дней,
В какие мы несемся дали.

И все, и все мы одиноки:
Любовь и грезы, миражи,
И объяснения души,
Где счастья нашего истоки...

Мы молимся, но нас не слышат,
И каждый быть прощен бы мог,
И хоть призыв наш был неплох,
Но голос наш все тише, тише...

Мы каемся, но бесполезно:
В сердцах война и холод в нас!
И понимаем лишь сейчас,
Что катимся мы в жизни бездну.

Мы в вечность вырваться хотели,

Душа зовет сейчас туда,

Но сколько стоило труда

И слез сердец в глухих метелях

На кораблях ума и чести,
Чтоб покорить хоть этот миг!
И мы друг друга слышим крик
О бурной и прощальной вести.

Стихотворение 2

Я не помню, когда в прошлый раз
В небе вечном я видела звезды,
Когда солнце скрывалось от глаз,
И рождались безликие грезы,

В этот час, иногда, посмотрев

В высоту, в бесконечность, в бездонность,

Ощущаешь, понять не успев,

В себе жгучий таинственный космос.

Ничего здесь уже не влечет,
Все так просто, известно, понятно,
Только вновь тебя что-то зовет
В даль загадочности необъятной.

Может быть, там не лучше, чем здесь,
Может быть, там такие же краски,
Но пока мы не знаем, то есть
Миф о космосе, звездные сказки.

Сергей Втюрин

Печальная ода «Летающей рыбе»

(с рядом художественных преувеличений, имеющих целью растрогать читателя или слушателя)

А. Хмельницкому

Летающая рыба над субстратом,
То бишь бульоном, коим разум жив,
Летит, и в опереньи небогатом
Есть все же тонкой прелести отлив.

Да, есть отлив у перьев рыбы этой,
В нем отразились радуга и лес,
Цветок ромашки, гриб, улитка — лето! —
Синь над бульоном в высоте небес.

А рыба все летит, летит по кругу —
Нет маяка у рыбы-летуна,
Нет у нее жены, сестры, нет друга.
И даже дафниям завидует она.

Так одиноко рыбе в атмосфере,
Какое там у летчика житье!
Она совсем одна в небесной сфере
(И ренты нет приличной у нее).

Вариации на тему «Нового платья короля»

* * *

Разгадку жизни знаем, знаем!
Но в розовом чаду витаем.
Конфликт души и праха — вечен,

Мудрец всегда бывал здесь встречен

Камнями, и сожжен, бывало.

(Коль хлеба вдоволь — зрелищ мало!)

Да разве нам, незрячим, надо

Прозрение пустого ада?! —

В безделье, ангелы с чертями

Играют в городки

костями

Распятых и терпевших страсти;

Плоть юных ведьм, другие сласти,

Утехи смертного дитяти —

Спасенье «безработной рати»:

Ведь ей видна — господь избави! —

Вся нагота безгрешной Яви.

3 апреля 1991

* * *

Король был гол, толпа визжала
В едином раже: «Фора! А-ах!»
А под ногами Явь дрожала,
Химерой втоптанная в прах.

В чаду столиц, тиши поместий,
В монастырях и тюильри
Усердно Явь лишали чести,
Какфат — пастушек на пари.

На вкус любой гримировали,
Меняли обувь и белье,
Портные в платья одевали,
Хоть в них... уж не было Ее.

Так есть и так же будет присно:
Она должна лежать в пыли, —
Чтоб мы снесли бесцельность жизни
И чтоб утешиться могли.

12 декабря 2000

Из сборника «Воздухоплаватель, или Бесцветная смальта»[123]

Я теперь не боюсь...

Ятеперь не боюсь.
Пусть убогие правы,
Пусть утешат их грусть
Сказок пряные травы.

Что мне сласть этих трав?!
Все — страшней и трезвее.
Пафос выспренних глав —
Лесть эдемского змея.

(Неосознанный рай —
До и После. Здесь — вьюжно.
Так что ты поиграй,
Поиграй. Это нужно.)

Я теперь не пустой:
В недрах звездного зала
Мой мотивчик простой —
Часть немого хорала.

Исцеляет болезни
Ваш отвар? — Ну и пусть! —
Я настой чистой бездны
В душу влить не боюсь!

Январь 1992

Мне кажется, — я что-то знаю!..

В многая мудрости — многая печали, и умножающий познание умножает скорбь.

Екклесиаст

Мне кажется,— я что-то знаю!
Сгибает тяжесть знания меня.
И гомоны двойняшек-дней пугают.
А ночь, струной натянутой звеня,
Врывается и в слух, и в зренье,—
Как яма оркестровая мой мозг.
И хочется тягучей ленью
И негою, растопленной, как воск,
Заполнить те вселенские пустоты,
В которых притаился страх ума.
Без этой исцеляющей работы
Природа заполняет их сама,
Но только не искристо-томным морем
Всей сладости, которой славен свет,
А мысли беспросветно темным горем,
Где неги с ленью и в помине нет!
И потому любовь и сибаритство
Мне лишь друзья. Все прочее — фантом!
Потоп с Небес — потом пусть будет литься,
Когда не будет нас.— Потом, потом!

27 августа 1991

Каждый «имеет право»...

Каждый «имеет право»
Думать — что суть велит.
Мы — лишь ее оправа,
«Нечто» наш дух стремит.

Имя ему — стихия,
Сгусток природных сил:
Струи дождей косые,
Шаткий морей настил

В диких прыжках приливов,
Слышащих зов Луны,
И нагота зазывов
К сладости Сатаны,

Голос «безбожной» правды,
Бога «святая» ложь...
Мы — лишь стихий оправы,
Тысячи лет — все то ж!

Песню о вольной воле
Любит пропеть ручей.
Воли же в нем не боле,
Чем в ледниках бахчей!

Выбор сюжетов, красок —
Вовсе не наш удел.
Но видеть мир без масок
Мало кто здесь умел.

14 мая 1991

В бледном огне свечей...

В бледном огне свечей,
В мерном отсчете цифр —
Отзвуки всех речей,
Вечно рождавших Миф.

Миф о любви Творцов,
О правоте коммун,
Славных делах отцов
Создал язык-баюн.

Я обречен понять:
Зубы — затем, чтоб есть,
Ум — для того, чтоб лгать,
Кто-то же

должен несть

«Голого» мира суть
В отблесках звездных льдин,
Выспренних мифов муть,
Ложь всех витий

Один.

19 марта 1991

Когда я был глупым

Я поступал, когда был глупым, мудро, —
Встречал, всю ночь глаз не сомкнувши, утро:
В рассветной дымке тихо рдело Солнце,
Искали пчелы сок в цветочных донцах,
Смолой в истоме истекали ели,
И девушка мадонной Рафаэля

ступала, —

От касанья уст

Млел аромат жасмина, прян и густ, —

И радуга зонтом гасила ливень,

И над рекой богам молились ивы,

Гудя неслись куда-то поезда,

Быть может,— в сказку, может,— в никуда.

Казалось, это будет вечно длиться,

И мне хотелось с ивами молиться...

Но стал я умным, мудрость «истекла».

Я глупости творю,— им несть числа!

12 октября 1992

На деревню дедушке

Забери меня обратно,

Милый дедушка!

Все здесь страшно, непонятно, —

Сплошь все бедушки!

Забери меня в деревню, —

Отработаю!

Пахотой, а хочешь,— бреднем

Да охотою.

Отдохнуть мне дай на печке

Под тулупчиком,

Накорми сметаной в глечике[124],

Голубчик мой,

Поднеси мне первачок

В граненой стопочке, —

Истомился твой внучок!

Ну, будем!.. Опочки-и!

Я весь в городе иссох

Без нашей банечки

Да без веничка, да — ох! —

Соседской Танечки.

Я почти что сбрендил здесь.

Впал в безволие,

Весь измучен, болен весь,

Сил нет более!

Мы б на пасеку с тобой

Аль по ягоды...

Я почти уж неживой

С тяжкой тяготы!

Забери, прошу! ... В окно

Черт осклабился.

Да ведь помер ты давно!

Я расслабился...

4 октября 1992

Поэт

Как в храме, где святые лики,
Здесь нет житейской суеты.
Лишь мутные ночные блики
На стенках газовой плиты.

И тапочка с истертой стелькой,
Окурок — дым дерет глаза, —
Халат, очки... Ему б в постельку,
Вьетнамский на виски бальзам!

Но он кропает опус свежий, —
Блестит в руке его перо.
Он — демиург, кухонный леший,
Урбанистический Пьеро!

Ну вот закончил.— Скинул бремя.
«Оковы тяжкие падут...»
И так практически все время.
(А черви терпеливо ждут.)

12 декабря 1992

Странно: под этой Луной...

Странно: под этой Луной
Есть и такие, как я.
Коих хребет становой
Выел бессмыслия яд!

Мы-то зачем здесь нужны?! —
Прочие пьют иль творят.
Мы же — златые ножны —
Емлим бессмыслия яд!

Мира сего абиссаль[125]
Вторглась в души моей ял,
Словно холодная сталь

в сердце.
— Бессмыслия яд!

28 июля 1991

Я пропитан мутной тоской...

Я пропитан мутной тоской,
Изнурен волнением дхарм.[126]
Моя жизнь — приемный покой,
А тоска — шеренги казарм.

Я б молился,— было б кому.
Так тонка мишурная нить
Всех надежд. И мне, одному,
Страшно в мире выжженном жить!
Это, в общем, даже смешно —
Некий смысл в пустых бельмах дня
Нам искать.

Неясное «но»

На краю колеблет меня...

25 марта 1991

Кромешная скука, и капли с небес...

Кромешная скука, и капли с небес...
Мне жизнь — лишь докука. О, хоть бы эфес
Ошибки, вслед свисту рапиры звонка,
Разбил гладь литого молчанья! Пока
Никак не обрезать гудящую нить
Тоски. Кто-то резвый пытается жить.
Ему удается, и в шляпе весь кон.
Во мне же все льется без умолку звон
Немой и незнаемой миром хандры.
Я — колокол в зареве смутной поры,
Когда поднималась «белесая моль»
И «молью» осталась. Тупая же боль

моя
Отлита не в горниле времен,
Мне жизнь — лишь плита, где начертано — «Сон».

18 августа 1991

Кладбище весной. Эскиз в духе импрессионизма

Чайки над мрамором плит.
Слабый мазок воронья.
Вечного сна монолит.
Посередине — я.

Голых берез коридор
И перспектива небес.
Непониманья забор.
Страхов извечных лес.

Разум не в силах объять
Кряж мировых стихий.
Бросив тщету — понять, —
Просто пишу стихи...

6 апреля 1991

Холода в сентябре...

Холода в сентябре, холода в сентябре...
Ночью в лужах вода в ледяной «кожуре».
Я не стану костром одымлять желтый сад,
Вкруг небес — окоем, в нем — сиреневый чад.

Глаз оленьих твоих окоемы. И боль.
Нестерпимо знакомы мне пьеса и роль! —
Вижу облик Монтекки в далеких веках:
Сжаты судорогой веки, и пот на висках,
И нацелена шпага, и блещет клинок.
Но окончена сага. Бессмысленный рок,
Словно камень, раздавит усталую плоть.
Сердце вскрикнет, как девочка. Не побороть
В целом мире печаль и тоску, и разлад.
И чего-то так жаль! Хоть маститый прелат
Повторяет про бренность и тлен бытия,
Я все чувствую плен, и, как епитимья,
На душе предстоящий черед тусклых лет.
Слышен голос манящий, зовущего — нет.
На ногах сотни пут, да еще впереди
Ждет Меркуцио-плут с алой раной в груди.
Он шутил, он смеялся, но был окроплен
Жаркой кровью паяца философа трон...
О любви же ни звука! Влюбленный — изгой.
А сердечная мука здесь — вечный покой.