Железный «Москвич» радикального белого цвета
Максим Максимович после окончания института, несмотря на то что все еще жил в студенческой общаге, стал совсем солидным человеком и устроился на работу к самому Стасу Григорьеву, в раскрученнейшую фармакологическую фирму. Продавали они тогда волшебные порошки от гриппа, «Крэпо-флю», только-только появившиеся на российском рынке медицинских препаратов. Вообще до этого грипп в Петербурге и области лечили так называемыми «народными» методами. Наиболее часто использовались чай с малиной, молоко с медом, водка с перцем и так называемый бюджетный вариант — хрен с маслом. И грипп, что характерно, отступал. Волшебный порошок от гриппа, изобретенный заокеанскими хозяевами-фармацевтами, содержал терапевтическую дозу парацетамола, витамин С и… псевдоэфедрин. Читатели, немного знакомые с химией, сразу поймут, почему порошок от гриппа так хорошо продавался. Псевдоэфедрин является прямым предшественником амфетаминов. Разбодяжив два-три пакетика на стакан воды, можно было не только избавиться от симптомов гриппа за пять минут, но и летящей походкой, хохоча, дойти от «Черной речки» до «Купчино»[33]купить у метро «Купчино» шаверму «по-корейски», сожрать ее, радостно гавкнуть и, весело подпрыгивая и прищелкивая языком, вернуться приставными шагами обратно в офис на «Черной речке».
Да, от порошка против гриппа, как сейчас модно говорить, перло. И так как весь отдел продаж фирмы Стаса Григорьева постоянно работал на свежем воздухе, бегая от аптеки к аптеке и продавая препарат, то, естественно, из-за ветреной и дождливой питерской погоды все постоянно простывали. Из-за этого в питерском филиале ФСГ все время пили лечебный чаек с «Крэпо-флю» и постоянно хихикали. Многие сотрудники и сотрудницы оставались в офисе после работы и устраивали групповые сеансы терапии, продолжавшиеся часов до трех-четырех утра. Однажды дошло даже до того, что секретарша фирмы Леночка отказалась идти в отпуск, и ее пришлось выпроваживать в Анталию под страхом увольнения.
Максим Максимыч, будучи руководителем отдела рекламы и маркетинга, целыми днями сидел за своим, новейшей модели, четыреста восемьдесят шестым компьютером и играл в «Квейк».
«Крэпо-флю» в рекламе не нуждался, продажи зашкаливали, а зарплату платили по тем временам — о-го-го! С первой же зарплаты в целую тысячу долларов Максим Максимыч запланировал купить самое-самое, ну просто самое необходимое молодому менеджеру среднего, да что уж там мелочиться, высшего звена. Об этом, собственно, и рассказ, несмотря на затянувшееся вступление.
На первую половину вышеуказанной тысячи долларов в «Гостином Дворе» Максимом были приобретены: ослепительно-белый финский плащ с пуговицами из слоновой кости, коробка толстых сигар «Монте-Кристо», лаковые остроносые итальянские штиблеты с интригующим названием «Карпаччо», трость с латунным набалдашником в виде головы зайца с ушами, ящик пива «Гиннесс», две бутылки виски «Тичерс», три пакетика напитка «Зуко», два пакета пельменей «Сибирские» и бутылка «Чинзано» на случай блядства.
«„Гиннесс“ без „Тичерс“ — деньги на ветер!» — сказал Максим с видом ирландского джентльмена, которому отказали в пересадке печени. Празднику — быть! Все товары, приобретенные Максимычем, были такие аппетитные, что я жадно проглотил слюну, а печень моя, знающая о пересадке только понаслышке, тихо заурчала и приятно зашевелилась в правом подреберье. На мои настойчивые уговоры закончить грандиозный шопинг покупкой белой рубашки «Пикадор» с малиновым галстуком-бабочкой Максим Максимыч ответил, что, во-первых, за «Пикадора» я отвечу, а во-вторых, выглядеть, как официант из ресторана «Тройка», в его амбиции сегодня не входит, и, в-третьих, его старая военная рубашка, которая, я точно знаю, досталась ему от отца, а отцу — от его праотца, еще вполне даже «ничего». У моего друга оставалось еще пятьсот долларов.
Максим Максимыч, в третий раз уже за вечер, опять зачем-то пересчитал деньги, что-то пробубнил себе под нос, сам же себе что-то возразил, а потом, шевельнув левой бровью и спрятав заветные доллары в карман, многозначительно сказал: «Сейчас или никогда!» Я не придал значения его параноидальному бубнению, про себя подумал, что он опять жмет доллары на рубашку «Пикадор», и, мысленно обозвав его «жмотом бокситогорским», предложил поехать наконец уже в общагу, примерять трость, ботинки «Карпаччо» и искать женскую аудиторию на вечер, пока всех прекрасных дам общежития номер два не сняли жадные до блондинок институтские грузины. Стоять на Невском возле «Пассажа» на холодном февральском ветру было более неинтересно. Хотелось в тепло и выпить.
Предалкогольная озабоченность! Каждому знакомо это сладкое чувство. Легкая эйфория перед предстоящим общением с девушками, смешанное, но весьма приятное чувство от предвкушения виски с пивом, легкая дурашливая веселость перед началом ночных посиделок в общаге с гитарой. Так комфортно, когда планы на вечер уже определены, есть гитара, есть что выпить, и есть заинтересованная в прослушивании песен под гитару, «продвинутая» девичья аудитория, которая, если повезет, утром сгоняет за пивом и сделает вам перед уходом утешительный неторопливый… омлет. Вечер, тем не менее, пошел по другому, совершенно непредвиденному и, как позже выяснилось, брутальному сценарию.
С приездом в общагу Максим Максимыч сделался неразговорчив, хмур и мрачен. Он сидел за столом, раскачиваясь и обхватив голову руками, рисовал какие-то стрелы и завитушки на лежащей на столе газете и повторял: «Сейчас или никогда, сейчас или никогда…» Я не на шутку испугался за друга, заподозрив, что от регулярного употребления «порошка от гриппа» у него помутился рассудок. Надо предложить ему пива, подумал я. Если откажется — вызываю «скорую». От пива Максим отказался. Кнопки экстренного вызова «скорой» в комнате триста двенадцать второго общежития Первого меда не было.
— Макс, да что с тобой? Мы бухаем сегодня или нет? Кукушкина, Скамейкина, Белоконь и Махлова со стоматфакультета уже полчаса как помылись и нервно курят туда-сюда по коридору в чулках, на каблуках и в педикюре. Духами воняют так, что у арабов со второго этажа зубы крошатся!
— Да погоди ты… успеешь нажраться еще. Ты, кроме баб, о чем-нибудь вообще думать можешь? Я тут машину присмотрел, понимаешь, ма-ши-ну! Ты представляешь, сколько возможностей откроется для экстремальных походов? Да мы в такие места зарулим, ты с ума сойдешь! В Новгородчину поедем! На Псковщину! В Будогощь! Да хоть и на Урал! На Ямал! На Землю Франца-Иосифа! — Максим даже покраснел от волнения.
Это, конечно, в корне меняло дело.
Иметь свою машину было круто. Своя машина — это не только престижно… Своя машина — это поездки по ночному городу, и, в перспективе, не исключено, что даже секс-туры по деревням Золотого Кольца России с остановками на ночлег в избах одиноких доярок, агрономш и сельских учительниц. Своя машина открывала перспективы серьезных дальних походов, походов автомобильных, и совсем с другим уровнем трудностей. Это вам не в ЦПКО на сухом спирту сардельки жарить!
— Машина — это супер! Покажи объяву?
Максим Максимович подвинул ко мне газету бесплатных объявлений, где в разделе «Продается» обведенное многократно черной ручкой значилось зачитанное Максимычем практически до дыр объявление:
Продается «Москвич-412» в хорошем состоянии.
Экспортный вариант. Много лошадиных сил.
Мощная надежная машина.
Цвет — белый. Цена — 500 у. е.
Обращаться по телефону.
Спросить Рувима.
— Ты понимаешь? У меня как раз есть пятьсот у. е.! Надо брать… Надо брать… Уйдет же… За такие деньги — только «Запорожец», понимаешь? А «Москвич» — это совсем другой уровень!
Ничего не зная об уровне «Москвича», я, тем не менее, заметил, что уровень эндорфинов в голове у Максимыча явно перевалил за отметку нормы, и с этим надо было что-то делать.
Тем временем на горизонте появился спящий до этого момента Славка Петриченко. Он перед планируемыми посиделками выспался, был одет в джинсовую куртку без рукавов и густо пах одеколоном «One Man Show».
— О! Автомобиииииль! — Петриченко голосом изобразил Якубовича и на мгновение даже стал на него немного похож.
— «Мерседес»? «Феррари»? «Ламборджини Дьябло»? Может, не дай бог, «Жигули»? Надо брррать! Ударррим, как говорится, по распиздяйству и бездорожью!
Мы знали, что Слава любил звук собственного голоса больше, чем здравый смысл, и при обычных обстоятельствах не придали бы его тираде особого значения. Но нервы были на пределе, и поэтому, как ни парадоксально, Славкин голос решил все.
— Надо брать! — Макс схватил газету и быстрым энергичным шагом двинулся к вахте общежития. Там дежурила тетя Лена, и у нее был телефон. Через час мы, ежась от холода, стояли у метро «Проспект Просвещения» и ждали таинственного Рувима. Рувимом оказался худощавый, лет двадцати пяти, владелец ларька с лаконичным названием «ООО „Али-Баба“. Шаверма. Пиво». Чтобы, не дай бог, не спугнуть продавца «ламборджини», Максим приблизился к нему один. Они минут пять что-то обсуждали с Рувимом, потом зашли сначала за ларек, где, видимо, был припаркован заветный «Москвич», потом в здание с надписью «Нотариус», и через каких-то полчаса мы увидели довольного, как нерпа, Максимыча с пачкой документов, скользящего по февральскому льду проспекта Просвещения навстречу мечте. Рувим с добродушной улыбкой смотрел ему вслед и еле заметно покачивал головой. Все были счастливы. Особенно — Максим. Темнело. «Москвич» оказался действительно ослепительно-белым. И даже, казалось, светился в темноте. Его обтекаемый аэродинамический профиль завораживал. Потрескавшиеся желтые дерматиновые сиденья без подголовников свидетельствовали о винтажности покупки. Взревел мотор, и мы, произведя облако черного дыма, выехали на проезжую часть.
— Как руля слушается, а? — почти пропел Макс. — А клиренс! Клиренс какой!
— Какое сцепление!!! — восторженно добавил Петриченко.
Я не знал, что такое клиренс, и молча смотрел на маленькое черное радио, вмонтированное в приборную панель «Москвича». Мало того что оно мне чем-то отдаленно напоминало лобок моей однокурсницы Айгузели Бабаевой, так еще и что-то громко и неразборчиво шипело и булькало на ультракоротких волнах. Настроить маленькое черное радио на нечто музыкальное или хотя бы, на худой конец, ритмичное, так же как в свое время лобок Айгузели Бабаевой, мне не удалось.
Первые тревожные нотки прозвучали уже на Светлановском проспекте. На светофоре, в момент, когда желтый свет уже начал едва заметно зеленеть и все автолюбители уже прекратили сосредоточенно ковырять в носу и принялись потихоньку подгазовывать и поглядывать друг на друга с целью обогнать, в руках у Максимыча, пытавшегося воткнуть первую передачу, неожиданно осталась… палка-переключалка скоростей. Такого казуса не ожидал никто. Максим Максимыч, яростно вращая подбородком и издавая звуки, в основном, нелитературного звучания, попытался энергично засунуть переключалку обратно в гнездо, но безуспешно. Игнорируя настойчивое бибиканье автолюбителей, Максим, собрав в кулак волю и остатки разума, подобно катапультирующемуся пилоту истребителя «Миг-28», решительно и спокойно нажал кнопку «аварийных огней», чтобы расслабленно, по-дембельски и без лишнего стресса устранить неисправность.
Эффект превзошел все ожидания. После нажатия кнопки «аварийных огней» двигатель «Москвича» громко и как-то «металлически» пукнул, щелкнул и замер навеки. Скорее всего, двигатель бы «стуканул» и без нажатия кнопки, но эффект совпадения был ошеломляющим.
— Твою мать! — прошипел Максим Максимыч и попытался открыть дверь «Москвича», чтобы поднять капот, обнажить мотор и исправить досадную поломку прямо на светофоре Светлановского проспекта. Дюралевая ручка, открывающая двери, отломилась и также осталась в руках у Максимыча.
— Может, масла долить? — робко посоветовал я.
— «Ламборджини Дьяболо»! Мы все тут умрем! Спасайся!!! — истерично заверещал с заднего сиденья Петриченко, но Максимыч посмотрел на него так, что у Славы на спине промок пуховик, и он тут же заткнулся.
Кое-как выйдя из останков «Москвича» и подняв капот, мы пытались, стоя посреди проезжей части, вернуть к жизни этот чудо-продукт отечественного индустриального онанизма. Стемнело, и пошел снег с дождем. «Москвич», как уже поняли уважаемые читатели, умер не приходя в сознание и на наши реанимационные мероприятия не реагировал. Втроем нам удалось докатить его до первой подворотни. От дождя водно-эмульсионная краска, которой, как оказалось, был покрашен «Москвич», несколько потекла и мешала Максимычу рулить. На протяжении всего пути домой в общагу мой друг обещал засунуть рукоятку переключателя скоростей продавцу в сигмовидную кишку.
Приехали поздно, посиделки, конечно, пришлось отменить. Просто выпили по сто пятьдесят виски, чтобы согреться, да и легли спать.
Утро не предвещало ничего хорошего. «Москвич» за ночь так и не выздоровел, пятисот долларов было жалко до боли в селезенке даже нам со Славкой, не говоря уже про Макса. В идеале, конечно же, нужно было пойти к Рувиму в ларек и, объяснив ситуацию, возможно, даже надавить ему на совесть и попытаться вернуть деньги. Но я, помнивший, как иронично вчера вечером смотрел Рувим в спину счастливо удаляющегося Максим Максимыча, понимал, что затея эта обречена на неудачу. Нужен был план. Хитрый, дерзкий и нестандартный.
— Макс, а что, если одолжить у Григорьева джип, заделаться бандитами и наехать на треклятого Рувимку? — предложил я.
Другого выхода не было.
В восемь вечера черный тонированный «ниссан патрол» Стаса Григорьева вкрадчиво остановился прямо на тротуаре перед ларьком «ООО „Али-Баба“». За рулем сидел брутальный и стриженный наголо Максимыч в черной кожаной куртке и солнцезащитных очках. На заднем сиденье сидели с не менее угрожающим видом: Славка Петриченко, я, в берете израильской армии и в американских военных ботинках, и зачем-то захваченный нами с собой интерн кафедры психиатрии Реваз Папулия, обкуренный до изумления и постоянно прыскающий в кулак от смеха. Реваз, я подозреваю, был взят нами из-за его габаритов и дубленки. При росте два метра он весил сто пятнадцать килограммов. Трехдневная грузинская щетина делала его похожим на мексиканского головореза из фильмов Тарантино. В драках Реваз ранее не участвовал.
— Эй, сюда подойди… — начал Макс тщательно отрепетированный наезд на Рувима. — Узнаешь деталь, ебта? — Максим многозначительно показал Рувиму рукоятку от переключателя скоростей погибшего «Москвича» с обличающей надписью «АЗЛК».
Далее, как и положено было по сценарию, Петриченко вышел из джипа и хриплым голосом произнес: «Пацаны! Валить его надо, валить, валииить! Щас еще братва подъедет». Я по сценарию должен был тоже выйти из машины в берете израильской армии, камуфляжных штанах и в американских армейских ботинках, и начать агрессивно и очень рукопашно разминаться, всем своим видом давая понять Рувиму, что сейчас его будут долго и профессионально бить. Была одна проблема. Я очень, очень хотел в туалет.
Две бутылки «Балтики 3», выпитые перед выездом для храбрости, вызвали такой приток к мочевому пузырю, что о рукопашной разминке в стиле Чака Норриса не могло быть и речи. Возникла пауза. Ошарашенный Рувим понял, что его сейчас, возможно, будут убивать, но от страха не мог произнести и слова.
— Отдавай пятьсот баксов, сука, и скажи, где тут у вас туалет, — выдавил я, как мне показалось, грозно.
— Пятьсот баксов каждому, ебта! — произнес вошедший в раж Петриченко.
Он размахивал перед лицом Рувима пальцами и передвигался на полусогнутых, чем стал весьма напоминать приблатненного гнома.
— Где туалет, я спрашиваю? — Я понял, что сейчас надую в штаны и сорву операцию по устрашению Рувима.
Рувим молчал.
— Да я тут сейчас все обоссу! — как можно более свирепо зарычал я, вспомнив, что, по сценарию, должен изображать армейское быдло. В принципе, я был не далек от указанного состояния.
Рувим стал бледный, как бумага в клеточку. Он достал из кармана вчерашние пятьсот долларов и дрожащей рукой протянул их Максу.
— «Москвич» заберешь на Светлановском, в подворотне, — сказал Макс, кидая Рувиму ключи. — Еще раз куплю у тебя «Москвич» — убью!
— Ну че, мы едем? — Из окна «ниссана» высунулась довольная физиономия Реваза Папулия, жующая гигантский хот-дог.
Черный «ниссан» с мафиози победоносно отъехал от ларька и скрылся в направлении Петроградской стороны. Через сто метров он остановился, и из него выбежал на высокой скорости по направлению к кустам солдат израильской армии в американских ботинках.
Рувим остался стоять перед ларьком «ООО „Али-Баба“», видимо размышляя, зачем таким крутым бандитам на джипе с тонированными стеклами понадобился ржавый «Москвич-412», выкрашенный водоэмульсионной краской, с черным приемником, напоминающим лобок Айгузели Бабаевой.
Суши-роллы и рок-н-роллы
Утро выдалось солнечным и, бесцеремонно заглядывая в окно комнаты триста двенадцать, обещало прекрасный и солнечный день, полный хороших событий и интересных знакомств. После операции по вызволению денег за «Москвич» у Максимыча в активе оставались следующие товары: белый финский плащ с пуговицами цвета слоновой кости, ботинки со странным названием «Карпаччо», коробка сигар «Ромео и Джульетта», трость с латунным набалдашником в виде головы зайца и пятьсот долларов США.
Хотелось веселья и женского внимания. Нужно было что-то делать. Гулять в белом плаще туда-сюда по коридору общежития номер два, пугая студенток из Шри-Ланки, Максимычу к тому времени уже порядком наскучило, а нам со Славкой, если честно сказать, было нелюбопытно с самого начала. Нужно было идти «в люди», на Невский, где водились самые красивые в Питере девушки, но сначала — на Садовую, где в специальном элитном ларьке продавали дивный молдавский портвейн «Кодрулуй». Портвейн этот нарыл восемьдесят бутылок тому назад Петриченко, которого привлекло то ли буквосочетание «луй» в названии портвейна, то ли копеечная цена дивного напитка, но в один поистине прекрасный день он пришел в общагу с двумя огромными сетками, в которых таинственно позвякивали бутылки (вот так: «коц-коц-коц»), и с порога прямо рубанул:
— Что на «Кодру» начинается, на «луй» кончается?!
И сам себе пафосно ответил:
— Божественный напиток «Кодрулуй», король слабоалкогольных прохладительных шербетоподобных напитков из штата Небраска!
Не спрашивайте меня, почему именно из штата Небраска, — надо знать Славу Петриченко. Скорее всего, просто слово понравилось. Пился «Кодрулуй», в отличие от других молдавских марочных «стенолазов», на удивление легко. После небольшого употребления этого божественного нектара можно было легко и тонко шутить, быстро передвигаться на цыпочках и ненавязчиво кокетничать с миловидными первокурсницами.
Когда, после двух бутылок на троих, наступало умеренное опьянение, хотелось, проникновенно и торжественно надувая щеки, петь под гитару «Очаровательные глазки», смело заглядывать девушкам в декольте и брутально курить красный «LM», многозначительно пуская дымные колечки в потолок. О том же, что происходило после массового употребления напитка «Кодрулуй», не помним не только мы, но даже общажная вахтерша-ниндзя тетя Маша. Так как пятьсот долларов в общаге разменять было негде, до Садовой ехали на трамвае. Как на зло, доллары в элитном ларьке не принимали, и на портвейн пришлось «скрести по сусекам». Наскрести удалось на одну бутылку «Кодрулуя» и пирожок с мясом. Возникло ощущение, что концессия терпит крах. Несмотря на то что деньги прямо-таки шевелились в кармане Максимыча, быстро и со вкусом потратить их не получалось.
Девушек, гуляющих по Невскому и заглядывающих в глаза проходящим мимо юношам, бутылка молдавского портвейна, надкусанный пирожок с мясом и постоянно прикидывающий в уме курс доллара к рублю Максим Максимыч в белом плаще с пуговицами цвета слоновьей страсти не привлекали.
Дойдя до Дворцовой площади, выпив портвейн и так никого не очаровав, мы поняли, что необходимо менять стратегию.
— Алё, Стас?! Чё делаешь? — беззаботно и ласково спросил Макс, прикрывая гигантскую телефонную трубку «Моторола» от холодного балтийского ветра. Помычав и похмыкав минуты две, Макс наконец многозначительно прошептал: «Сидит в караоке-баре. Жрет бизнес-ланч на корпоративную кредитку. Тоскует».
— По нам? — с надеждой спросил Петриченко.
— Нет, вообще. Ну, так мы едем?! — утвердительно спросил в трубку Макс.
Бар «Робертино» потрясал роскошью. Концепция караоке-бара для «богатых певцов из народа» была выведена за орбиту совершенства. Все, что требовалось от «солиста», это заплатить двадцать у. е. за песню и потрясти публику своими вокальными данными.
К таланту прилагались — стереосистема «Боуз», гигантский экран, где слова песни появлялись золотыми буквами на золотом же фоне, сырое яйцо «Фаберже» и четыре живые бэк-вокалистки в черных колготах. Григорьев уже сидел весьма навеселе, распевшийся и окруженный со всех сторон поклонницами своего таланта.
— Чуваки, я сегодня просто обязан потратить неприлично большую сумму денег! На корпоративной кредитке образовалась неучтенка. Размеры неучтенки… — и он прошептал на ухо Максу нечто такое, от чего у его трости с латунным набалдашником в виде головы зайца встали уши. Тем временем я почувствовал, что у меня за спиной кто-то топчется:
— Добрый вечер! Меня зовут Эдуард. Я сомелье. Могу я предложить господам карту вин?
— Значит, так, — перебил его Григорьев. — Отдельный кабинет! Бутылку двадцатилетнего «Гленфиддика», женщину, суши и яблочный сок.
— Может быть, девушкам, э-э-э… шампанищенского? — елейным голосом прошелестел Эдуард. — …«Моёт Шандон», «Боллинджер», «Лорен Перье», «Вдова Клико»… — Глаза его налились добротой и участием. Девушки преданно потерлись о ногу Григорьева.
— Да, две «Вдовы Кличко» и клубники! — сказал Григорьев и зачем-то заговорщицки подмигнул Максим Максимычу, пытающемуся тем временем раскурить сигару «Ромео и Джульетта», по неопытности забыв отрезать от нее кончик.
— Есть свежая земляника! — произнес официант и, посмотрев на Макса, добавил: — А вам я принесу гильотинку!
— Электрический стул себе принеси! Робеспьер хренов, — огрызнулся Макс, но его колкий выпад утонул в белозубой улыбке официанта.
Отдельный кабинет завораживал. Из стен, обитых черным шелком с белыми цветами, сочился тусклый розовый свет. Двадцатилетний виски со льдом заманчиво ждал своего часа в запотевших стаканах толстого стекла. В полумраке стоял большой стол, на котором лежала… ослепительной красоты обнаженная девушка. На девушке аппетитно и густо располагались… суши. На груди, едва прикрытой листиком салата, можно было найти нигири-суши с семгой. Калифорнийские роллы облюбовали правое подреберье. В проекции селезенки можно было найти копченого угря, а в правой подвздошной области — морского гребешка и копченого кальмара. И, наконец, бугор Венеры призывно украшала гигантская розовая креветка. От девушки заманчиво и как-то по-доброму пахло рыбой.
Ни я, ни Максимыч, ни Славка до этого суши не ели. Тем более с поверхности голой тетеньки. Нас одолевали смешанные чувства. Голод соперничал с робостью и возбуждением, видимо, от бесстыдного разглядывания обнаженного женского тела.
— Извините, пожалуйста, — обратился Максим Максимыч к женщине-тарелке. — А как вас зовут?
— Любовь, — скромно ответила девушка.
— А отчество? — зачем-то спросил Максим Максимыч, после чего окончательно смутился и покраснел.
— Любовь Александровна. — Девушка улыбнулась, и суши призывно колыхнулись на ее матовой коже. — Вы кушайте, не стесняйтесь…
Не сговариваясь, мы все как один потянулись к заветной креветке. Возникла неловкая пауза.
— Люба, хотите выпить? — сказал Макс, хоть как-то пытаясь разрядить обстановку.
— Хочу. — Любовь Александровна осторожно подняла голову, сделала большой глоток виски и закусила калифорнийским роллом из своего правого подреберья.
— Вообще-то я в Герцена учусь, на втором курсе, а здесь просто подрабатываю по выходным. — Любовь Александровна в душе наотрез отказывалась быть женщиной-тарелкой и предпочитала живое общение. — А можно еще выпить?
Наша суши-модель была так порочно и одновременно невинно красива, что мне захотелось отдать ей свой старый клетчатый английский пиджак, усадить ее за стол, а самому, прикрывшись листьями салата, до конца жизни работать подносом для сырой рыбы с рисом.
Стараясь не смотреть на гладкий, как морская ракушка, лобок будущей учительницы географии, я налил ей еще виски. Григорьев, который знал о суши все, тем временем с видом умудренного жизнью самурая, прагматично и не спеша, смешивал соевый соус с васаби в специальной миске. Он уже месяц безуспешно пытался завоевать сердце Ксюши, хирургической медсестры из Свердловской больницы, и голые женщины, отличные от Ксюши, его последнее время интересовали мало. Было всего пять часов вечера, а мы уже выпили бутылку виски, три «Вдовы Куликовых» и намеревались проверить, дома ли «Периньон».
— Станислав Геннадьевич, подайте, пожалуйста, хрен! — Захмелевший Славка протянул руку, чтобы принять от Григорьева смесь васаби и соевого соуса, но промахнулся, и миска с огненной смесью вылилась… прямо на креветку, то бишь в святая святых Любови Александровны, будущего педагога и классного руководителя. С истошным криком «Твою мать!» Любовь Александровна ломанулась со стола, схватила кувшин с яблочным соком и стала лить его на пылающий от васаби бритый лобок.
Вечер перестал быть томным. Зашедший посмотреть, «у всех ли нолито», сомелье Эдуард с интересом посмотрел на Любовь Александровну, яростно подмывающуюся яблочным соком.
— Может быть, еще шампанского? — предложил он как ни в чем не бывало.
Любовь Александровна, матерясь и роняя на пол суши, стремительно убежала, должно быть, принимать душ в подсобное помещение караоке-бара. Я сочувственно проводил ее взглядом.
Вечер подходил к логическому завершению, ни суши, ни виски, ни шампанского больше не хотелось. Григорьев, исполнив что-то из Фрэнка Синатры, сорвал очередные аплодисменты, а Петриченко вальяжно ковырял вилкой в ведерке земляники.
Пора было переносить веселье в более привычную и, что немаловажно, более интимную обстановку. Например, в общагу номер два. «Бутылочку „Перье“, лед, пачку „Лаки Страйк“ и счет!» — небрежно бросив корпоративную карточку «American Express» на столик, попросил Григорьев.
Точную цифру на счете я не помню. Помню только, что чек был метра полтора и земляника стоила сто пятьдесят у. е. (по пять у. е. за ягодку). Наши взоры обратились на Стаса. Неторопливым и привычным движением Григорьев пододвинул карточку к Эдуарду.
— Сию минуту! — сказал Эдуард и удалился в темноту, откуда минуты через три появился обратно. — Извините, можно вас на минутку? — нежно подозвал он Стаса.
Григорьев, конечно же ожидавший, что его позовут еще спеть на прощание, картинно встал из-за стола и раскланялся. Девушки за нашим столом начали аплодировать. Голос у Григорьева действительно был хороший. На бис, тем не менее, петь не пришлось. Григорьевская корпоративная карта «Америкен Экспресс» не хотела платить за веселье. Видимо, пока мы кобелировали, ели рыбу с лобков студенток пединститутов и пили двадцатилетний «Гленфиддик», заокеанские хозяева Григорьева обнаружили неучтенку и ликвидировали ее вместе с нашей надеждой на халявный ужин.
То ли кредит на карте был исчерпан, то ли еще что, но платить нужно было живыми деньгами. Дамы из аудитории, почуяв неладное, быстро и незаметно свинтили, видимо испугавшись, что их оставят в залог. Наличных денег у Григорьева хватало только на половину счета. Славка внезапно вспомнил, что весь вечер хотел в туалет. Макс недружелюбно смотрел на счет и с исступлением ковырял в тарелке васаби антенной гигантского сотового телефона «Моторола».
С пятисот долларов принесли сдачу в рублях. На сдачу можно было всем четверым доехать до общаги номер два на трамвае. Мы грустно шли по улице Восстания. Максим Максимыч, в белом плаще с пуговицами цвета слоновой злости, прикидывал в уме, сколько раз можно на пятьсот долларов спеть «Очаровательные глазки» в общаге номер два. Цифра получалась астрономическая. Голова зайца на трости Максим Максимыча трагично сложила ушки и смотрела сочувственно, как бы давая всем понять, что тоже скорбит о пропитом «Москвиче» и о сорвавшихся «колядках». На лацкан моего старого английского клетчатого пиджака грустно и безысходно прилип хвост от вареной креветки с лобка Любови Александровны из караоке-бара «Робертино». От смеси виски, шампанского и портвейна «Кодрулуй» немного болела голова, как бы предупреждая, что за завтрашний бодун тоже уже заплачено.
Держите ножки крестиком!
Иногда бывает, что дети рождаются в самых неожиданных местах. То и дело мы, акушерские работники широкого профиля, выбегаем ловить новорожденных то на госпитальную парковку, то в стоящую перед входом в приемный покой машину «скорой помощи», то еще куда… Обычно бывает очень весело: женщина тужится на сиденье своего «бентли», акушер пытается втиснуться между женщиной и обитым красным деревом спидометром, педиатр с корзиной стоит наготове, а папаша большими глазами смотрит, как его кожаный салон заливают околоплодные воды и прочие физиологические жидкости.
Но однажды было еще драматичнее. Роузи, мать четверых детей, ожидающая своего пятого, и, по уверениям мужа Роузи, последнего ребеночка, приехала совсем заранее. Тридцать восемь недель, воды не отходили, схваток нет. На вопросительный взгляд акушерки Роузи ответила с шотландской прямотой, что, дескать, так получилось, что четвертого своего ребенка она родила дома… в унитаз. Младенца отловили и отмыли, но неприятный осадок остался. Решили, наверное, что будет сантехником, они в Англии, кстати, получают фунт за минуту работы. А как все получилось — отошли воды, схваток не было, так, слегка кольнуло в боку. Ну и решила сходить, так сказать перед родами, по-большому. Результаты — три килограмма восемьсот граммов — превзошли все ожидания. Родила за одну внезапно «накатившую» схватку.
И теперь Роузи сказала, что, дескать, было ей чувство, что вот-вот она начнет рожать, и решила приехать заранее. Бригада с уважением отнеслась к предчувствиям Роузи и, заверив ее, что никаких родов в унитаз больше не предвидится, выделила ей шикарную родильную комнату и подключила живот к аппарату КТГ.[34]
Через два часа захожу в родилку, Роузи лежит, читает дамский роман.
— Ну и где беби? — спрашиваю.
— Похоже, ложная тревога, док. В боку не кольнуло, значит, беби еще не готов. Я, наверное, домой пойду? А то там Гарри с четырьмя спиногрызами сам не справится, чует мое сердце…
— Нет уж, Роузи. Давайте-ка мы вас лучше на дородовое положим, душечка вы моя. Если до завтра ничего не произойдет, то тогда домой, о'кей?
Через пятнадцать минут я, пробегая из одной родилки в другую, увидел, как Роузи утиной походкой направляется к лифту. На дородовом отделении ее ждали кровать, ужин и «Кто хочет быть миллионером» по телику. Нажав кнопку лифта, она остановилась, вздохнула и потерла правый бок.
— Что, начинается, Роуз? — спросил я озабоченно.
— Да нет… так, слегка в боку кольнуло… не то, что вы подумали… уже прошло.
— Ну, ты сообщай, если чего начнется…
Через полчаса, когда я только заварил себе чайку с лимоном и достал сандвич с семгой и свежим огурчиком, сработал «краш-блип».
Пи! Пи! Пи! Пи!
— Экстренный вызов неотложной акушерской бригады в дородовое отделение! Акушерская бригада в дородовое отделение! Акушерская бригада в дородовое отделение! — визгливым голосом кричала тетенька из свичборда.
Вызвав лифт по экстренной кнопке (эта суперкнопка блокирует все остальные кнопки и присылает тебе лифт с недовольными пассажирами, едущими по своим делам), я через минуту оказался в антенатальном отделении. Сзади рысили анестезиолог и педиатрический реджистрар. В дверях отделения меня встретила бледная акушерка Джесс.
— Комната восемь рожает в унитаз!
— Твою мать!
Вбегаю в женский туалет, смотрю, и впрямь наша Роузи — опять рожает в унитаз! На этот раз кроя матом на чем свет стоит. Ее держит за руки другая бледная акушерка — Линда. Вылавливаю из унитаза младенца, зажимы на пуповину, педиатр, отсос, кислород. Кричит! Родили послед и попытались водрузить Роузи на подъехавшую каталку. Она не захотела.
— Да что я, сама не дойду? — И раздосадованная Роузи ковыляет к своей кровати, оставляя за собой кровавые следы.
— Роузи, что же случилось?
— Док… сорри. Глупая я корова. Кольнуло в боку… но не так, как в прошлый раз… совсем не так. Я… я подумала — вряд ли начинается, но все равно, схожу-ка я по-большому…
Через шесть часов Роузи ушла домой, оставив нам на столе коробку конфет и открытку с надписью:
«Дорогая акушерская бригада! Большое спасибо за то, что вы спасли моего сына Бобби, выловив его из унитаза. Видимо, все-таки это мой стиль родов. А сантехников в семье мало не бывает. Может, приду через годика два снова.
Ваша Роуз О'Салливан.»