Еще более реально, чем ты сам

Через полгода после рождения Меган Карен окончательно перевели в дом инвалидов «Инглвудский приют». Ее поместили в отдельную палату. На тумбочке у ее изголовья теснились увлажнитель воздуха, ее бижутерия, деревянная расческа, бумажные носовые платки в розовой гофрированной коробочке, открытки на день рождения (скрупулезно обновлявшиеся каждый год), семейные фотографии в рамочках, плюшевые игрушки (один кот Гарфилд, два плюшевых мишки и один белый медведь), пара книг для посетителей - «Лучшее в жизни» и «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», да горшок с вьющейся диффенбахией, проворно колонизировавшей чуть не всю комнату. Ее приемник иногда часами оставляли включенным.

«День» Карен чисто технически начинался в районе полуночи, когда ее поднимали с «антипролежневого» матраса с переменным давлением и переворачивали с боку на бок. При этом осматривалась ее одежда; при необходимости производилась замена. До шести утра ее переворачивали еще дважды. Одновременно полость ее рта прочищали мягкой зубной щеткой и протирали влажной губкой; губы смазывали вазелином.

Дважды в неделю, по утрам, ей полагалась полноценная ванна. Заодно при этом медсестра выполняла комплекс «интенсивных» упражнений для подвижности плечевых, локтевых и всех прочих суставов, а также сгибательных и разгибательных мышц. В остальные дни ее обтирали губкой и проводили упрощенный комплекс упражнений.

В течение промежутков бодрствования пища поступала прямо в ее желудок - стекая под действием силы тяжести из закрепленного над кроватью пакета по трубке через постоянно установленный у нее на животе, рядом с пупком, клапан.

Карен одевали в специальную - только передняя часть, без спинки - одежду и усаживали в гериатрическое кресло-каталку с подставкой для ног и специальным приспособлением, поддерживающим голову. Она обязательно присутствовала на общем завтраке, обеде и ужине, равно как и на особых мероприятиях - просмотрах фильмов, празднованиях дней рождения и даже на церковных службах, которые проводились в приюте по воскресеньям, хотя и не каждую неделю. Между приемами пищи Карен сидела в кресле в своей комнате. Персонал приюта следил за тем, чтобы по возможности чаще менять положение ее тела.

Карен оказалась нетипичной пациенткой, в том смысле, что ее миновали или поразили лишь в легкой форме большинство сопровождающих коматозное состояние осложнений, таких как пневмония, кишечная недостаточность, инфекции мочеиспускательного тракта, тромбы в ногах, судороги, прободение желудка, пролежни и кожные высыпания вследствие недостаточности кровообращения.

Считается, что с такими пациентами нужно ждать момента, чтобы «повернуть выключатель». Карен никак не попадала в такую категорию. Хотя и ее семье пришлось проявлять определенный, делящийся на несколько степеней героизм, чтобы не дать ей умереть. Например, когда встал вопрос об антибиотиках для лечения воспаления легких. Джордж настоял на полноценном курсе, а Лоис демонстративно уклонилась от высказывания своего мнения. Большинство родителей пациентов, оказавшихся в коме, разводятся через несколько лет, проведенных в ссорах, взаимных упреках и самообличениях, в визитах к юристам, врачам, социальным работникам, в оплате бесчисленных счетов. Джордж и Лоис остались вместе.

- Кома - явление редкое, - как-то раз сказал мне Лайнус. - Это побочный продукт современной жизни. Ведь до Второй мировой войны такие случаи практически не наблюдались. Люди просто умирали. Коматозное состояние столь же ново и современно, как пластмасса, реактивная авиация и микросхемы.

За последующие годы Карен высохла и исхудала до такой степени, что ее тело казалось скорее искусственным сооружением - с желтоватого оттенка кожей, натянутой на скелетную основу, как на обруч барабана. Постороннему она несомненно показалась бы отвратительным на вид уродцем. Волосы стали тонкими и ломкими; седеть Карен начала в двадцать три года. Дышала она естественным образом, и едва слышное движение вдыхаемого и выдыхаемого воздуха было, пожалуй, единственным внешним свидетельством того, что она еще жива. Со временем врачи стали устанавливать специальные шплинты и распорки, чтобы тело ее не скрючилось, не вернулось в позу зародыша. К удивлению медиков, этого так и не произошло. Карен оставалась податливой и расслабленной. У нее перебывало немало докторов-исследователей и студентов из Университета Британской Колумбии, интересовавшихся ее релаксированным состоянием.

***

Весной 1981 года Гамильтон нарисовался у меня с рассеченной губой, подбитым глазом и весь кипящий праведным гневом.

- Эта клизма Клаус въехал мне по роже штативом. Ну и хрен с ним. Передаю Пэм в полное его распоряжение.

Я поинтересовался, кто такой Клаус.

- Да новый хахаль Пэмми.

На следующий день Пэм позвонила мне, чтобы попрощаться; она решила уехать с Клаусом в Нью-Йорк.

- Знаешь, Рик, он не то чтобы очень талантлив как фотограф, но он такой милый.

В последующие десять лет я видел Пэм только на обложках журналов да время от времени слышал ее по телефону, когда она звонила из какого-нибудь особенно экзотического места: «Привет, Ричард. Я тут в самолете, пролетаю над Джуно <Город на Аляске.> (треск в трубке). Черт, просыпала кокаин прямо на колени! Оливер, в котором часу начинается охота?... Да нет же... это был пиджак, который остался в Мадриде... Алло, Ричард... Так на чем мы остановились?»

Гамильтон провел несколько сезонов в экспедициях, облазив все медвежьи углы на севере Британской Колумбии. Там начался его бурный роман с динамитом - вполне закономерное развитие склонности к пиромании, проявлявшейся у него с первого класса: муравейник - жидкость, разжигающая уголь для барбекю - картонные коробки из-под булочек для гамбургеров - и большое увеличительное стекло.

В 1985 году он получил диплом по геологии и допуск к взрывным работам, что дало ему возможность в течение нескольких последующих лет пребывать в подлинно счастливом состоянии - он мотался по всей провинции, взрывая горы, превращая скалы в щебень.

Лайнус стал инженером-электротехником, что никого не удивило. После окончания учебы он перебрался в центр - поближе к новой работе. Виделись мы редко. Его жизнь казалась скучной. Он слишком рано повзрослел.

Добродетельная Венди поступила в университет учиться на врача-реаниматолога. Жизнь студента-медика такова, что следующие десять лет виделись мы с Венди лишь когда она, измученная недосыпанием, всплывала глотнуть воздуха - красные глаза, мятая одежка и озабоченное лицо с сеточкой морщин у глаз. Пообедав с ней как-то раз, мы с Гамильтоном узнали об основных кошмарах медработника: тридцатишестичасовой рабочий день, склочные дежурные сестры и вредоносные бактерии, притаившиеся на каждом шагу.

- Я почти все время ощущаю себя пакетом со скисшим молоком, - сказала Венди. - Но мне нравится эта работа.

Гамильтон извлек из кармана пузырек с «Визином» и сказал Венди, чтобы та запрокинула голову. Закапав ей в глаза, он пояснил: не желаю, чтобы на меня смотрели таким забитым взглядом.

- Ну как - лучше стало? - спросил он.

- Да. Спасибо, Гэм.

- Оставь флакончик себе. Я его специально тебе купил. Прогуляться не хочешь - на залив, в Эмблсайд?

- Я бы с удовольствием, но у меня ночная смена. Через четверть часа уже нужно быть на работе.

Я же... мне пришлось пойти работать на Ванкуверскую фондовую биржу. Работа была доходная, но наводила на меня такую тоску - просто слов нет, чтобы толком описать.

***

Меган с самого начала знала, что я ее отец. С Карен дело обстояло по-другому. Однозначно верным или неверным не могло быть ни одно решение. Вариант - не говорить ей о Карен - дался нам нелегко. А как еще? Сказать ребенку, что Карен умерла? Это значит обмануть ее. Бесконечно повторять, что она надолго уехала? Чушь. Сказать, что Карен больна? «Но тут возникает другая проблема, - заметил мой отец. - Меган сразу же захочет проведать ее. А хотя мы все и любим Карен, нельзя не признать, что показывать ее ребенку не только страшновато, но и попросту жестоко».

В итоге мы пришли к выводу, что к семи годам Меган повзрослеет достаточно, чтобы познакомить ее с Карен. А до тех пор решено было ссылаться на болезнь Карен и обещать, что мы ее увидим, но нескоро. Меган все же задавала неизбежные вопросы: «Папа, а мама - она какая? Ну та, моя настоящая мама». Это четко сделанное ребенком разграничение, вполне естественное и предсказуемое, заставляло Лоис скрипеть зубами от злости.

«А мама что - умерла? А моя мама красивая? А мама любит лошадок? Если мама придет к нам в гости, она поможет мне убраться в комнате?»

В 1986 году Меган с огромной радостью пошла в первый класс. Каждое утро она стремительно вскакивала с кровати и вылетала из дома через кухонную дверь - небезуспешно избегая очередной порции нравоучений или ругани Лоис. Никакие внеклассные занятия не были для нее слишком утомительны, никакие уроки музыки - слишком длинны или скучны.

Меган действительно начала жизнь, как я и предполагал: моей копией в парике-«лентяйке». У нее были прямые, как струи дождя, красивые волосы. Но все же судьба сжалилась над нею. Когда сошел младенческий жирок, в Меган стали проявляться самые очаровательные черточки Карен. Внутренне мы все вздохнули с облегчением.

Иногда я забирал Меган из школы и отвозил домой.

- Дзинь-дзинь, привет, Лоис...

- Знаешь, Ричард, я ума не приложу, почему ей так нравится школа. У нее же здесь все есть - полно игрушек, и я готова все время развлекать ее и воспитывать - от зари до зари хватит. Не понимаю, что она так рвется к тебе. Нет, ты только не обижайся, но ведь у вас дома нет ничего для ребенка. Ни единой вещички. Я заходила к вам на той неделе и специально, пока пила кофе, присмотрелась: во всем доме я нашла единственный мячик - да и тот, как оказалось, предназначен Чарли (это наша собака - золотистый ретривер). Придется теперь быть построже, а вы постарайтесь придумать более содержательную программу занятий для ребенка. Меган, иди сюда, сейчас будем играть в карточки со словами. До свидания, Ричард. И, кстати, подстригись. Сейчас в моде более короткие волосы, а ты как-никак отец.

Дверь закрыта; за ней - приглушенные, раздраженные голоса: Меган стонет, когда перед ней выкладывают стопку карточек с картинками и французскими словами. Бедный ребенок!

***

Вскоре после того, как Меган пошла в школу, ее одноклассники, маленькие, жестокие по незнанию хулиганы, наслушавшись чего-то от родителей, которые сами слышали что-то в универсаме «Супер-Вэлью» от того, кто, в свою очередь, где-то что-то слышал, сообщили Меган, что ее мама - «овощ». Как и положено в этом возрасте, они выкрикивали ей вслед на детской площадке целый список. «Салат. Кукуруза. Зеленый горошек. Морковка. Мама Меган - морковка!» Ну, и дальше в том же духе. В день биржевого краха 1987 года, буквально через несколько минут после того, как до меня окончательно дошло, что я потерял все свои активы, мне позвонил директор школы. Лоис дома не было, и он набрал мой номер. Мне было сказано, что Меган «не в себе». Я поскорее забрал дочку, и мы долго бесцельно кружили по нашему району - винный запах хрустких, готовых опасть листьев, длинные осенние тени. Радио я не включал.

- Что случилось, солнышко?

- Папа, все говорят, что моя настоящая мама - морковка.

- Но ведь это не так. Сама понимаешь, так не бывает.

- Значит, петрушка?

- Господи, Меган, что ты мелешь? Никакая она не петрушка и вообще - никакой не овощ! Чушь какая-то!

- Тогда почему все говорят, что она - морковка?

- Потому что дети - жестокие. Понимаешь, Меган, они говорят глупости, жестокие злые глупости, сами не понимая, что и зачем они повторяют.

- А я раньше была морковкой?

Я затормозил перед светофором на Хэдден-драйв.

- Стоп, Меган.

Меган вдруг открыла дверцу и бросилась бежать в парк, окружавший поле для гольфа. Черт! Я бросил машину на светофоре - с ключами в замке зажигания, двери нараспашку, - и побежал вслед за дочерью. К счастью, эти места я знал не хуже, чем всякий здешний ребенок, - сколько времени было проведено здесь по молодости!

- Меган, иди сюда!

- Хрум-хрум-хрум.

Что за дурацкий звук она изображает? Я пошел на голос, перелез через какие-то бревна с гроздьями поганок и вышел на поляну, где в школьные годы мы провели немало пятничных и субботних вечеров. Меган сидела скрючившись, как в утробе, возле гнилого ствола дерева, спиленного, наверное, едва ли не в двадцатых годах.

- Хрум-хрум-хрум.

- Меган, вот ты где!

Я остановился, чтобы перевести дух, и огляделся. В нескольких шагах от меня, там, где листва слишком плотно закрывала землю от солнца, в лесном ковре образовалась проплешина. Помимо прошлогодних еловых, сосновых и кедровых иголок, это место было усеяно смятыми сигаретными пачками, пожелтевшими обрывками порножурналов, конфетными фантиками, презервативами, старыми батарейками и даже сорванными с капотов «мерседесов» звездами.

- Хрум!

- Меган, что это за звук такой?

- Хрум.

Все ясно. В эту игру положено играть вдвоем.

- Хрюм-хрюм.

Меган закатила глаза:

- Сам ты «хрюм». Неправильно.

- Хрюм-хрюм?

- Папа, неужели не понятно, что морковка говорит по-другому? Вот так хрум-хрум-хрум.

- Ну да, вот глупый-то. Как же я мог забыть.

На какое-то время воцарилась тишина, и я вдруг вспомнил, как мы с Джаредом «позаимствовали» неподалеку отсюда у престарелой парочки тележку для гольфа и гоняли по лесу, пока она не свалилась с обрыва, - мы едва успели соскочить. Нас тогда так и не поймали.

- Меган, ради Бога, перестань молоть эту морковную чушь. Сама прекрасно знаешь, что это не правда.

- Где моя мама? - Меган готова была разреветься.

- Ладно, Меган, я скажу тебе. Ладно?

- Ладно, - вздохнула она и как-то сразу успокоилась.

Я собрался с духом и сказал:

- Мама тяжело заболела, когда ей исполнилось восемнадцать лет. У нее день рождения в один день с тобой.

- Правда?

- Правда.

Я рассказал Меган о ее маме - все. А потом мы пошли обратно к дороге, где машина, по-прежнему с работающим мотором, так и дожидалась нас, готовая везти куда угодно.

Разумеется, Меган захотелось увидеть Карен, и чем быстрее - тем лучше. Мы пошли к ней в тот же вечер. Моя мама и сотрудники Инглвудского приюта как могли принарядили Карен. Войдя в здание, я поздоровался с дежурными сестрами, как делал это уже сотни раз. Тем не менее внутри у меня все сжалось. Мы молча прошли по гулкому холлу в комнату Карен. По радио передавали «Стеклянное сердце», потом какую-то песню в исполнении «Smiths». Кровать была накрыта синим покрывалом.

- Меган, не волнуйся, - сказал я. - Бояться не надо. Мы с тобой, и мы все тебя очень любим.

Карен, даже принаряженная мамой, выглядела страшновато. Естественный цвет лица ей попытались придать толстым слоем тонального крема и пятнами румян. Волосы, причесав и уложив получше, украсили ленточкой в стиле Алисы. На ней был бледно-лиловый фланелевый кардиган. С семьдесят девятого года я не видел Карен накрашенной, почему-то это вдруг вызвало во мне горячую волну острого одиночества. Меган же, судя по всему, быстро оправилась от первого шока. Внешне она вообще никак не проявила испуга. Я неподвижно смотрел, как она подходит к кровати Карен. Одну ладонь она положила на ее лоб, другой прикоснулась к волосам и провела по щеке. Посмотрев на свои пальцы, она сказала:

- Мама накрашена. Перед тем как ложиться спать, никто не красится.

Послюнявив пальцы, она попыталась стереть с лица Карен косметику, уничтожая плоды стараний моей мамы. Закончив свое дело, она забралась на кровать и легла рядом с Карен. Карен как раз «спала», рот ее был приоткрыт. Меган пристально посмотрела ей в лицо.

- Давно она... такая?

- С пятнадцатого декабря семьдесят девятого года.

- Кто к ней приходит?

- Джордж, - сказал я. - Каждый день. И я. Раз в неделю, по воскресеньям.

- Ага.

Меган снова посмотрела на свою мать.

- А я ее не боюсь. Правда.

- Ну и хорошо. Тебе и не надо ее бояться.

Меган еще раз погладила Карен по лицу и вдруг спросила:

- Папа, можно, я тоже буду ходить к ней с тобой по воскресеньям?

- Договорились.

- А на кого я больше похожа? На тебя или на маму?

- На маму, - сказал я с облегчением.

Меган пристально вглядывалась в лицо Карен, словно пытаясь разглядеть водяные знаки на подозрительной банкноте. Удовлетворенно вздохнув, она наконец спокойно легла рядом с ней и о чем-то задумалась. Я вышел на свежий воздух. Спокойствие, с которым Меган приняла эту дикую реальность, привело меня в замешательство. Вот ведь как в жизни бывает, - думал я. Знаешь что-то, готовишься, а получается все наоборот. С того дня Меган стала ездить со мной в Инглвуд по воскресеньям.

***

В восьмидесятые мы с Гамильтоном вели разгильдяйскую, загульную жизнь. Например, как-то раз я проснулся поутру из-за того, что Гамильтон щипчиками для ногтей выковыривал у меня из носа не усвоившийся - не пошедший впрок - кокаин. В общем - веселая была жизнь.

Я кое-как оправился после биржевого краха 1987 года и продолжил свою нудную работу на финансовом поприще; занимался я продажами шедших на понижение акций. Примерно в эти годы я начал пить. Моими собутыльниками стали стильно загоревшие в солярии солидные пятидесятилетние дядьки с модными прическами и в дорогих печатках. Они, кстати, уже с пяти утра (о, Господи!) напяливали наушники и приступали к работе. Бесконечными «за твое здоровье - за мое здоровье» мы обменивались по телефону, не выходя из наших унылых, цвета детской неожиданности, ячеек в биржевом зале.

Мелкий скандальчик, вспыхнувший в связи с котировкой чьих-то поддельных акций, попутно вышиб меня с биржи. На оставшиеся деньги я купил себе только что не картонную хибару в Северном Ванкувере, где и поселился в одиночестве. Меган я теперь видел от случая к случаю - пла-а-а-хой папа! Этот первый домик я зашпаклевал, отдраил до блеска, где чего подкрасил и впарил его новому хозяину, наварив свои двадцать пять тысяч. Это стало решением проблемы работы: я покупал худший дом в хорошем квартале, ремонтировал его, напиваясь по выходным до чертиков, приводил свое приобретение в божеский вид и перепродавал со вполне разумной прибылью. Делал я это не из жадности, а для того, чтобы что-то делать, занять себя чем угодно, лишь бы не оставить времени на честный разговор с самим собой. В моменты, когда тишина и одиночество настойчиво требовали объяснений, я заливал их водкой и размышлениями о предстоящем ремонте. К Карен я заглядывал два-три раза в неделю. В Инглвуде я пил водку, смешанную с апельсиновым соком, прямо из картонного пакета.

Наши рекомендации