XV. Внушение у животных. Зимняя и летняя спячка.

Зимнюю спячку соней еще Liebeault (Du sommeil et des etats analogues, Paris, Masson 1866) объяснял психологическими причинами, аналогичными внушению, и тогда уже он доказывал, что не холод причина этого сна, так как те же животные нередко засыпают летом и в теплой комнате, а один вид мадагаскарской мыши обычно даже впадает в летаргию в самую жаркую часть года.

Я сам (см. Revue de L'Hypnotimse, 1 Апреля, 1887, стр. 318) сделал следующее наблюдение:
В 1877 г. я был в Мюнхене. Мне подарили двух соней (Myoxys glis), владелец которых был ими укушен. Зверьки переданы были мне зимою, но, к моему удивлению, отнюдь не были сонливы, а, напротив, очень оживлены, что я приписал комнатному теплу. Я поместил их в большой проволочной клетке, 5—6 футов высотой, в средине которой поставлена была небольшая ель такой же высоты. Я позволил им также бегать по моей комнате. Всю зиму зверьки были оживлены и пожирали огромное количество орехов. Когда один из них с трудом прогрызал скорлупу ореха, другой незаметно подкрадывался к нему, чтобы выхватить орех. Зверки были злые и кусались.
Нажравшись в течение весны, они очень разжирели и в мае месяце, к немалому моему удивлению, один за другим впали в летаргический сон, вопреки указанию книг, что этот сон — следствие зимнего холода. Зверьки растолстели, точно маленькие медвежата; движения их стали медленнее; наконец, они свернулись в одном углу и впали в состояние летаргии. В этом состоянии температура их тела упала, дыхательные движения стали более медленными и губы цианотичными. Выведенные на свежий воздух, зверьки, до того более или менее свернувшиеся, вытянулись вполовину на спине. Однако, на уколы иглою они производили некоторые рефлекторные движения и исторгали легкое хрюканье или шипенье. Сильными раздражениями мне удавалось на мгновение несколько оживить их; но как только я оставлял их в покое, они опять впадали в летаргическое состояние.

Затем я сделал следующий эксперимент. Я взял одного зверька и посадил его на верхушку ели. Хотя он спал, однако, достаточно было подошву его ноги привести в соприкосновение с тонкой веткой дерева, чтобы вызвать рефлекторное сгибание и крепкое обхватывание ветки когтями, как при соответствующем инстинктивном движении в бодрствующем состоянии. После того я его, висевшего одной ногой на ветке, выпустил из своих рук. Вскоре зверек опять постепенно погрузился в глубокий сон. Мышцы ноги, уцепившейся за ветку, стали медленно расслабляться, ладонная или подошвенная поверхность ее стала постепенно вытягиваться, и вскоре она осталась висеть на ветке только той конечной своей частью, которая близко примыкает к когтям. Я думал уже, вот зверек мой упадет. Но в тот момент, когда он уже начал терять равновесие, в нервной системе его вдруг точно вспыхнула молния инстинкта, и другая лапа поймала ближайшую из нижележащих веток, так что зверек опустился вниз только как бы на одну ступень лестницы. Затем снова началась та же история: зверек опять глубоко заснул; лапа снова стала медленно расслабляться, пока чуть не выпустила ветки; но затем другая лапа опять поймала другую еще ниже лежащую ветку. Таким образом спавшее животное, не падая, спустилось от самой верхушки ели до подножья ее, пока не достигло пола клетки, на котором и осталось лежать все в той же спячке. Я несколько раз повторял этот опыт над обоими зверьками и всегда с одинаковым успехом. Ни разу ни один из них не сорвался вниз.

Летаргический сон моих зверьков хоть от времени до времени и прерывался на несколько часов или даже целый день более или менее полного бодрствования, в течение которого они принимали немного пищи,— захватил большую часть лета и постепенно прекратился лишь в августе. В наиболее жаркие дни июня и июля зверьки спали. К концу своей летаргической спячки они заметно похудели, впрочем, меньше, чем я ожидал. Во время летаргии температура их, поскольку ее можне было определять с помощью несовершенного термометра, показывала приблизительно 20—22 по Цельсию.

Из этих фактов до очевидности явствует, что, так назыв. зимняя спячка соней не зависит от низкой температуры. Быть может, главную роль здесь играет состояние их питания, особенно накопление в тканях жира. Однако, на основании вышеприведенных наблюдений, представляется вероятным, что состояние это,— все равно, от чего бы оно ни происходило,— находится в близком родстве, с одной стороны, с гипнозом и с другой — с каталепсией.

Лишь после опубликования моего сообщения я ознакомился с прежней работой Quincke (Ueber die Warmeregulation beim Murmelthier. Archiv fur experimentelle Pathologie und Pharmakologie Bd. XV), согласно которой,— по мнению, автора, основанному на экспериментах,— наступление и прекращение зимней спячки обусловливается уже не холодом, а другой (внутренней) причиной. Он пишет: „Мне казалось, что при пробуждении (и потеплении) движения и реакция наступают уже при низшей температуре тела, что при засыпании (и похолодании) они становятся вялыми уже при высшей температуре, что, следовательно, изменение температуры тела возникает лишь после наступления и развития остальных симптомов спячки, но отнюдь не обусловливает их. Вторичное засыпание после произвольного пробуждения (зимою) и т. д. происходит у разных особей с весьма различной скоростью. И это доказывает, что внешние обстоятельства, покой и подходящая температура — правда, условия для наступления зимней спячки необходимые (это, как мы показали, заблуждение. Forel), ко что настоящие причины его должны быть другие (внутренние)". Quincke наблюдал у сурков во время зимней спячки падение температуры до 7°, даже до 6° по Цельсию.

Действительно, у человека внушением можно (Liebeault, Bernheim, Wetterstrand), при известных условиях, вызвать глубокую, продолжительную каталепсию, с замедлением и ослаблением всех жизненных функций. Равным образом на свободе сони, как это установлено, никогда не засылают вне своего гнезда и перед сном делают различные приготовления; следовательно, наступление сна находится у них до известной степени в зависимости от ассоциаций представлений. Чувственные раздражения, как доказывают мои наблюдения, даже в летаргическом сне вызывают известные целесообразные движения. О значении же, которое для зимней спячки соней имеет внушение, особенно ярко свидетельствует относительно внезапный переход их от бодрствующего состояния к спячке и наоборот, равно как упомянутое временное пробуждение и вторичное засыпание. Этот факт, кажется мне, доказывает, что для возникновения летаргии требуется наличность двух факторов: 1) скопления жира, предрасполагающего к сонливости; 2) внушения, действующего по ассоциативным путям нервных центров.

Во всяком случае бросается в глаза аналогия между известными случаями истерико-каталептической мнимой смерти у человека и зимней спячкой у соней. Суггестивный элемент в начале и в конце этих двух состояний неоспорим. У человека такие случаи часто сопровождаются полной анэкфорией или наоборот— ясной мысленной экфорией, и полной ясностью сознания, когда больной как-будто в параличе после отравления ядом кураре все слышит и понимает, впоследствии обо всем помнит, но не способен ни к малейшему движению. Мне самому довелось наблюдать одну даму с подобными припадками; во время припадка она часами лежала без малейшего движения. После пробуждения она обо всем вспоминала с полной ясностью. Приходилось мне также наблюдать у таких больных и полную анэкфорию. Среди них были и немногие загипнотизированные, вдруг впавшие в глубокую летаргию и утерявшие всякий раппорт с гипнотизером. Была ли здесь настоящая амнезия — трудно доказать.

Теперь мы подходим к знаменитому experimentum mirabile Athanasius'a Kircher'a, рассказ о котором проницательный патер озаглавил „О силе воображения курицы". Впрочем, этот эксперимент, — приведение связанной курицы в оцепенение с помощью меловой черты,— сделан был, как сообщает Preyer (Hypnotismus 1890), еще до Kicrher'a, Daniel'eм Schwenter'oм (Нюрнберг 1636), который это оцепенение приписывал страху.

И вот физиолог проф. Preyer в 1872—1873 г. вновь проделал эти эксперименты, по Czermak'y, на некоторых животных и, присоединяясь к воззрению Schwenter'a, также приписал это оцепенение страху, ибо у животных всегда при этом проявлялись дрожание, перистальтика, затрудненное дыхание и анэмия головы. Он потому и назвал это состояние катаплексией или оцепенением от страха. Эта Shwenter-Ргеуег'ов-ская теория катаплексии никогда не была для меня вразумительной, и прежде всего потому, что такие прирученные животные, как морские свинки и курицы, крайне легко подвергаются „катаплексии" и без устрашения; устрашенные же дикие звери впадают в это состояние с несравненно меньшей легкостью;— далее, главным образом, вследствие очевидной аналогии между этими состояниями и гипнозом.

Для обоснования катаплексии, а также своей молочнокислой теории сна, Preyer утверждает, что обычный сон никогда не наступает внезапно, но всегда постепенно. Это уже— неверно; у некоторых людей сон наступает совершенно неожиданно. Далее, всякому, кто только пожелает меня посетить, я берусь доказать воочию, что способен загипнотизировать каждого с быстротою молнии, не вызывая ни малейшего страха,— что, впрочем, делали уже и Charcot, и Liebeault, и Bernheim и др.

Далее, проф. Preyer говорит, что свои исследования он производил на животных, потому что они не симулируют. К сожалению, и здесь я вынужден не согласиться с ним. Симуляцию, вместе со многими другими несимпатичными свойствами, мы, несомненно., также унаследовали от наших хвостатых предков. Животные симулируют довольно хорошо, даже насекомые умеют притворяться мертвыми, и потому отнюдь не требуется, чтоб они приходили в оцепенение от страха, т.-е., по Preyer'у, впадали в состояние катаплексии. Я очень усердно изучал образ жизни насекомых и, на основании бесчисленных мелких указаний, значение которых раскрывается лишь продолжительными, точными биологическими наблюдениями, пришел к категорическому выводу, что оцепенение насекомых, притворяющихся мертвыми, основывается не на действии страха, делающем их неспособными двигаться, а на хитрости — конечно, инстинктивно-автоматизированной (организованной), которая, будучи ассоциирована с инстинктом самосохранения, приводится в действие с наступлением опасности. Вспомним здесь еще о хитростях млекопитающих. Симуляциюу людей, я полагаю,— по крайней мере, психологу,— обнаружить даже легче, чем у животных, ибо у человека она потом, при некотором навыке, с легкостью раскрывается при помощи языка, у животных же это невозможно. Кроме того, мы видели, с какой осторожностью должно относиться к понятию симуляции и как бессмысленно искать сознательного симулянта в каждом, кто только желает подтрунить над нами. На сотни обманов, которым мы подвергаемся вследствие нераспознанного внушения, мы один только раз становимся жертвою сознательной симуляции.
Далее, целый ряд экспериментов гипноза на многих животных, от речного рака до кролика, произведены были проф.Данилевским, в Харькове (Compte rendu du congres international de psychologic physiologique de Paris, seance de 9 aout 1889, Paris 1890). Легче всего состояние гипноза вызывается ненормальным положением, которое дают животному, и затем непрерывным, умеренным, но последовательным подчинением животного гипнотизеру. Страх, как доказывает Данилевский, очень часто отсутствует, и гипноз животных безусловно сводится к внушению. Само собою разумеется, говорит он, здесь не может быть и речи о словесном внушении, но воздействие на более простые представления животного вполне гомологично внушению. Животное интуитивно усваивает суггестивный приказ, подчиняется ему и впадает в гипноз. При этом ряд симптомов человеческого гипноза установлен Данилевским и у животных, не только мышечное оцепенение, но, например, и высокую степень анестезии и т. д. Гипноз человека, говорит Данилевский, филогенетически происходит от гипноза животных; у человека мы имеем дело с тем же самым но только гораздо более сложным психо-физиологическим механизмом. Действие взгляда неподвижно стоящего человека, напр., на льва явление безусловно суггестивного свойства. У животных, должно еще прибавить, все суггестивные эффекты имеют характер гораздо более инстинктивный и рефлекторный, чем у человека, ибо у них деятельность низших нервных центров находится в несравненно меньшей зависимости от деятельности большого мозга. Потому они гораздо непосредственнее подвержены действию периферических чувственных раздражений. Но это различие отнюдь не принципиальное, а только количественное, ибо деятельность большого мозга принципиально ничем не отличается от деятельности других нервных центров, (ср. выше эксперимент Isidor'a Steiner'a над рыбами).

Итак, теорию катаплексии должно отвергнуть и гипноз животных, вместе с Данилевским, приписать упрощенному, более автоматическому механизму внушения, который при случае можно привести в действие и фиксированием взгляда и т. п. Летаргическая спячка соней и некоторых других млекопитающих есть просто физиологическое каталептическое состоние, которое вызывается, или же осуществляется действием внушения, филогенетически приспособленного к определенной цели и включенного в цепь инстинктов, (см. выше О. Фохт, Теория сна).

Вместе с тем мы вовсе не отрицаем того, что животные (как и люди) в иных случаях цепенеют от страха. Но это нечто совсем другое, что скорее можно сравнить с аффективной травмой.
В прежних изданиях настоящей книги мне не пришлось упоминать о работе проф. Макса Ферворна „Beitrage zur Physioloque des Zentralnervensystems I T., Die Sogenannte Hypnose der Tiere. Iena. 1898 Gustav Fischer). Здесь Ферворн экспериментально доказывает на лишенных мозга животных, что эксперимент Кирхера и некоторые другие, приведенные у Данилевского, основаны на „тоническом рефлексе положения", как следствии ненормального положения. Нет никакого сомнения, что во многих случаях очень и очень необходимо принять в соображение этот элемент, но он не имеет никакого отношения к доказанным мною фактам подсознания животных во время зимней спячки.