Сознание и гипотеза идентичности (монизм) - Инстинкт, интуиция

Из нашего определения сознания, как субъективной стороны концентрированной деятельности мозга, вытекает, что последняя — разумна, но не в смысле „ясновидящего бессознательного начала" Hartmann'a, которое этот философ якобы открыл в нашем инстинкте. Инстинкт есть явление вторичное, автоматическое,— кристаллизированный, фиксированный интеллект,— как выражались Дарвин, Дельбеф и др. Прежде всего выступает на сцену пластическая способность модификации с его концентрационной способностью и трудной комбинаторной работой приспособления и воспроизведения. Вот это и есть та адекватная, все более усложняющаяся (разумная), пластическая реактивная способность нервной системы приспособляться к внешнему миру и нервным функциям других существ. Инстинкт с филогенетической точки зрения есть автоматический, неподвижно к определенному комплексу энергии приспособленный, фиксированный, как целое, более не приспособляемый, кристаллизированный продукт пластической нервной деятельности — память рода (Геринг). Привычка есть тот механизм индивидуальной центральной нервной системы, которым, с помощью воспоминаний или же повторения сходных реакций пластической мозговой деятельности, последняя автоматизируется и организуется все с большей потерею пластичности. Инстинкты суть (по всей вероятности, путем целесообразного естественного отбора постепенно в ряде поколений путем наследственности накопившихся и позднее экфорированных энграммов) более развитые и постепенно законом наследственности закрепляемые автоматизмы. Если новорожденный человек не имеет еще почти никаких готовых инстинктов, но только неустранимые (ходить, говорить) или, более или менее устранимые наследственные зачатки, то это просто происходит оттого, что в момент рождения мозг его находится еще на очень ранней эмбриональной ступени развития, отчасти не имеет еще мозговых влагалищ для нервных волокон. Те наследственные зачатки, которые впоследствии неустранимо осуществляются у каждого нормального индивидуума, должны быть поставлены в ряд с инстинктами. Конечно, сюда необходимо прибавить еще кое-что: количество и различия энграмм-комплексов, регистрируемых мощным человеческим мозгом в течение жизни, столь велики и сложны, что они, очевидно, не могут быть восприняты и перенесены зародышевыми: клетками in toto, как готовый инстинкт, а могут наследоваться лишь как общие тенденции, или предрасположение. Но этими последними наш мозг переполнен. Вполне прав был Семон, когда он писал (Der Stand der Frage nach der Vererbung erworbener Eigenschaften. 1910): „ребенок, который знал или умел бы все то, или даже большую часть из того, что знали или умели его двое родителей, дедушки и бабушки, 1.024 члена десятого поколения предков и т. д-, был бы существом совершенно невозможным; он задохся бы, так сказать, под тяжестью той огромной массы самых разнородных знаний и умений, которые были приобретены каждым из этих предков в отдельности и им унаследованы". Совершенно так же, как разумный, сознающий себя человек имеет еще свои привычки и инстинкты, так и насекомое, рядом с удивительно прочно фиксированными и сложными инстинктами, имеет и свой маленький, слабый пластический разум, проявляющийся во всей своей убогости всякий раз, когда ряду инстинктивных его действий экспериментально противопоставляют непредвиденные, в природе вообще не встречающиеся, препятствия. Я по этому вопросу (1. с.) произвел целый ряд экспериментов. Fabre (Souvenirs entomoloiques), введенный в заблуждение большою пропастью у насекомых между кажущейся интеллигентностью инстинкта и чрезвычайной слабостью пластического разума, ошибочно отверг последний, хотя внимательного читателя великолепные наблюдения того же автора могут убедить лишь в противоположном. В своих последних работах Fabre, однако, делает уступку и приписывает насекомым „discernement". Наличие у них памяти, восприятия, ассоциации воспоминаний и возникающих из них простых заключений, несомненно, доказаны мною (1. с), Wasmann'oм и Buttel Reepen'oм.

Все логические заключения, которые наш мозг вырабатывает за порогом нашего сознания, суть то, что мы называем интуицией, инстинктивным суждением и т. п. Эти заключения,—быстрее и прочнее сознаваемых нами, но могут, однако, быть также и ошибочны, особенно если приходят в соприкосновение с какой нибудь terra incognita. Такими заключениями или интуитивными ассоциациями, мы должны считать как чисто центральные координированные акты мозговой деятельности (абстракции, настроения), так и акты, связанные с центростремительными (ощущения и т. д.) и с центробежными (импульсы, стимулы) элементами. Абстракции за порогом главного сознания мы, например, вырабатываем гораздо чаще, чем мы это себе воображаем. Итак, повторяем еще раз, бессознательную и сознательную деятельности не следует противополагать одну другой; надлежит лишь — и то только относительно, т.-е, количественно,—активную пластически приспособляющуюся или изменяющуюся, фантазию или деятельность разума (в большинстве случаеввходящую в область верхнего сознания) противопоставить более или менее фиксированному, автоматизированному и кристаллизированному интеллекту, который индивидуально приобретается, как привычка, а будучи получен наследственным путем, называется инстинктом и большей частью находится лишь в сфере нижнего сознания.

Психологически интересным случаем проявления сознания является сознательный и бессознательный обман. Представим себе какого-нибудь Ганса Мейера А., который выдает себя за графа X., чтоб выманить деньги, и Ганса Мейера В., который считает себя графом X. в состоянии умопомешательства. Что у А.—сознательно, а у В.—бессознательно? Просто-напросто разница между двумя рядами представлений о действительной собственной личности и личности графа X. Чем резче эта разница выражается, тем резче она обыкновенно освещается сознанием и тем менее действительность смешивается с фантазией.

Ясно, что попытка Ганса Мейера А. вызвать у других людей ошибочное отождествление обоих рядов представлений вызывает в его собственном мозгу интенсивное ассоциирование этих рядов, стремящееся к относительному отождествлению их. Если Ганс Мейер А. обладает сильной пластической фантазией, то она облегчит ему это отождествление и ослабит динамизм указанной разницы: интенсивные образы и ощущения усилят сходства и смягчат различия; самообман станет от этого совершеннее и бессознательнее, но зато при неосторожности может и не удаться. Если же он, наоборот, обладает строго критическим, объективным, анализирующим умом, то разница между обоими рядами представлений будет сознаваться им резко, вследствие чего отождествление обоих рядов очень затруднится и обман станет менее естественным, менее совершенным, более сознательным, но зато при большой предусмотрительности лучше скрываемым. Но и другие комбинации могут приводить к подобному же результату. Фантазия и критика могут действовать одновременно, и последняя может исправлять обманы. С другой стороны, недостаток этических представлений и побуждений может поощрять привычку ко лжи и постепенно ослабить указанные различия. Или же крайняя поверхностность суждений и отсутствие критики могут приводить к подобному же результату и без помощи особенно сильной фантазии. У некоторых людей границы между пережитым и воображаемым в мозгу вообще очень неясны и неотчетливы, при чем этого нельзя приписывать исключительно недостатку или избытку какой-нибудь определенной психической особенности. Там, где эта разница, повидимому, отсутствует или, по крайней мере, не сознается, это может обусловливаться

также отсутствием ассоциации между обоими рядами мозговых процессов, т.-е. освещения их сознанием. Один ряд освещается только верхним, а другой — нижним сознанием. Это мы особенно рельефно наблюдаем у спящих и у загипнотизированных. Таким образом ясно, что фантазирующий и патологический обманщик находится на посредствующей ступени между критически сознающим себя обманщиком и помешанным (или спящим и совершенно загипнотизированным), и что роль свою они играют гораздо лучше сознающего себя обманщика. Это французы называют „jouer au naturel" (Tartarin). Но хотя тенденция к более или менее совершенному отождествлению воображаемого с пережитым зачастую и представляет собою лишь унаследованную наклонность ко лжи, обману или же только к преувеличению, не следует, с другой стороны, забывать и того, что привычкой или упражнением (искусство актера) эта наклонность (в слабой степени имеющаяся и у лучших людей) может быть усиливаема, путем же борьбы с нею, наоборот, ослабляема. Я прежде всего хотел указать на то, что существенная разница заключается в степени антитезы, т.-е. более или менее резкого количественного и качественного дифференцирования обоих мозговых процессов, а не в том, имеет ли отождествление или разграничение их более сознательный или бессознательный характер. Более сильное или слабое освещение этой разницы сознанием обусловливается лишь степенью интенсивности самой разницы. Впрочем, всем интересующимся этим высоко-важным и интересным вопросом, рекомендую превосходную работу Delbruck'a: „Die pathologische Luge und die psychisch abnormen Schwindler" (патологическая ложь и психически ненормальные обманщики), 1891.