Зачем семья существует сейчас?

Какой из следующих пунктов кажется вам наиболее важным для сохранения семьи:

	Очень важно	Не очень важно	Затруд­няюсь от­ветить
Воспитание детей...............................	85%	11%	4%
Лучшая защищенность от ударов судьбы.................................	58%	30%	12%
Индивидуальное развитие каждого из супругов.............................	51%	37%	12%

После выхода в свет моей книги «На стороне ре­бенка» воспитательные учреждения стали пригла­шать меня поговорить с учениками, я приняла при­глашение некой частной школы в Париже после того, как познакомилась с одной из ее руководительниц, сестрой Катрин. Это была достаточно молодая жен­щина, получившая образование психоаналитика. Мне показалось, она говорит с молодежью искренне. Единственное условие, которое я поставила: чтобы ни один взрослый — ни учитель, ни родитель — не присутствовал на моей беседе с учениками старшего класса. Сестра Катрин отнеслась к этому как к запо­веди: «Даю вам слово: вас не услышит ни один взрос­лый и никто не спросит у детей, о чем вы с ними го­ворили». Спрашивали ученики. Периодически к ним приходил кто-нибудь, чтобы побеседовать о будущей профессии. Некоторые читали мою книгу. Их учителя по языку и литературе обсуждали с ними какие-то от­рывки из нее. В учебниках по философии были цита­ты из моих книг.

Мне показалось интересным, что большая часть учеников не имела никаких конфликтов с родителя­ми в отличие от тех ребят, с которыми я беседовала шесть-семь лет назад. Никаких. Их конфликты — это внутренние противоречия. Всех волновал один существенный вопрос: «Что делать, если хочется со­вместить две взаимоисключающие веши?» Вместе мы рассмотрели эти противоречия. Каждый говорил о своей проблеме, например: «Я бы хотел работать, чтобы у меня было настоящее дело в жизни, но в то же время я бы хотел быть свободным и работать ровно столько, чтобы это не мешало мне жить». Очевидно, что нельзя достичь мастерства, если думаешь о сохранении свободного времени, поскольку чем меньше думаешь о работе, тем хуже она получается. Тут есть противоречие между двумя желаниями — и жить, и за четыре года подготовить себя для будущей жизни... Другой мальчик сказал мне: «Я бы хотел, чтобы у ме­ня были деньги, потому что я хочу, чтобы у меня была жена и дети. Но в то же время денежные профессии меня не привлекают, я скорее хотел бы быть артистом, и люди, с которыми мне хорошо, занимаются черт-те чем, они клошары и не могут нести ответственность за семью». Эти молодые люди разрываются между двумя желаниями: одно — творческая реализация, другое — деньги, которые позволят обеспечить себе реализацию имеющихся долговременных планов. Выражаясь коротко, жить — это выбирать. «Я еще не выбрал, я в противоречии с самим собой».

У девочек другое противоречие: иметь детей и в то оке время ни от кого не зависеть и быть свобод­ной, независимой, никому не обязанной.

Один школьник сказал мне: «Я бы хотел только путешествовать, потом зарабатывать деньги, путеше­ствовать несколько месяцев, потом опять зарабаты­вать. Но поскольку сейчас не так просто найти работу, так жить не получится, и я стану клошаром. Если я буду путешествовать в качестве почти что клошара, это ладно, но я не уверен, что по возвращении я смогу опять что-нибудь заработать».

Тот, кто хочет путешествовать, должен пойти на риск стать маргиналом. Но они не хотят идти на та­кой риск. Они хотят иметь обратный билет. Они хотят масла и денег на масло.

В конечном счете они хотели бы установления произвольного отпуска, на что предприниматели идут неохотно. Очень мало кто из предпринима­телей на это согласен, и особенно для молодежи, поскольку надо отработать много лет на предпри­ятии, чтобы получить право на дополнительный отпуск без содержания.

Функционеры, особенно те, кто занимается вопро­сами воспитания, чья работа — заниматься другими людьми, имеют право через семь лет работы брать год отпуска. Но в промышленности и торговле такого во Франции практически не бывает.

Как подумаешь, что у наших дедушек и бабушек никогда не было отпусков! До 1936 года на многих работах был единственный выходной — воскресенье, даже без субботы. У очень немногих был свободный уик-энд, и только самые высшие иерархические чи­ны могли брать вторую половину субботы. Но теперь это обычное дело, и право на свободное время — это святое право на все времена, и непонятно, как могло быть иначе.

Удивительное забвение некоторых подробностей из жизни наших стариков....

Ничего удивительного: то, чего долгое время хотел, достигается однажды, а потом становится необходи­мой принадлежностью жизни.

Надо научить молодежь 2000 года, что работа не является больше единственной необходимой цен­ностью; надо научить их даже тому, как ничего не делать! Не от одной только работы надо ждать социального движения. Пришло время вернуть ка­чественную ценность досугу. Любимая тема во вре-мена Третьей республики [Третья республика существовала во Франции с 1870 по 1940 год, здесь — синоним довоенной Франции, когда в образовании господ­ствовали принципы, заложенные Жюлем Ферри. — Примеч. ред.], об этом учителя много тогда говорили...

Конечно, это так, но если есть на это деньги. До французской революции из 365 дней было 175 празд­ничных, но так как население было в большинстве сво­ем сельское, то работали и по праздникам — кур, коров надо кормить... По большим праздникам, однако, хо­дили в церковь. Это были дни общественного едине­ния, и подобные перерывы не мешали работе. Страны третьего мира сохраняют эту традицию и по сию пору. И поскольку наши политики говорят нам о повыше­нии значимости ручного труда, они хорошо сделают, если внушат нам пример южноамериканских рабочих, которые ведут себя не как просители, а как люди с глу­боким профессиональным сознанием.

Мой брат налаживал работу завода металличе­ских строительных лесов в Рио-де-Жанейро, и он нанял неграмотных рабочих, из тех, кто, как ему пока­залось, наиболее ловко справлялся со сборкой метал­лических труб: у них было куда меньше несчастных случаев, чем у других. Он рассказывал, что первых своих мастеров он набрал из водителей такси, когда приехал в Рио. Брат сказал: «Я организую здесь про­изводство. Хотите работать у меня на стройке, вместо того чтобы водить такси?» Таким образом он набрал людей способных, хотя и полуграмотных.

Через год состоялся праздник в честь французов, которые построили в Бразилии этот завод. Рабочие устроили праздник для всех, кто работал. Каждый принес домашний пирог, жены рабочих вышили на подарочных рубашках «для вашей жены». Француз­ские инженеры получили подарки от рабочих. Во Франции такого никогда не увидишь.

Мой брат, посещая строительные площадки, удив­лялся, что там так много народа. В любое время дня работала какая-то смена. Мастер объяснил: «Утром я дал им задание на восьмичасовой рабочий день. Но они выполняют его как им удобнее; если их оста­новить, будут несчастные случаи. Они сами знают, когда устанут и когда им нужно сделать перерыв. В перерыве завтракают или спят минут двадцать, и я никогда не вмешиваюсь в их распорядок; я дал им задание и знаю, что оно будет выполнено. Они сами разберутся между собой». Он был на стажировке во Франции. «Во Франции работают совсем по-другому. Наши скорее задержатся на полчаса или на час, но сделают работу, которую получили утром». Интерес­ный опыт, который следует учесть, моделируя тру­довой процесс сегодняшних работников физического труда в европейских странах.

Однако в странах Латинской Америки спрос на­столько превышает предложение, что нанятые рабо­чие прекрасно знают: если они не сделают указанную работу, ее сделают другие — нет профсоюза, который бы их защитил. Мой брат воочию убедился, до какой степени у бразильцев развито чувство профессио­нального рабочего достоинства и как они благодарны лично тому или иному французскому инженеру, кото­рый смог предложить им работу.

В развитой стране, как наша, можно предвидеть, что в XXI веке для всех работы не хватит. Сегодня, в завершающий период развития постиндустри­ального общества, труд как таковой обесценил­ся, утратил значение чего-то священного, как это было во времена первой промышленной революции. Утрачено право на уважение за хорошо сделанную работу, профессиональное достоинство. Это время претензий и нововведений, когда работают не за со­весть, а за деньги.

Пришло время выходить на сцену другому типу труда, не насильственному, почасовому, как было установлено в XIX веке. Появляются другие способы оценки компетентности, умения, любви к искусству, чувства прекрасного, вкуса к красивым и хорошим вещам.

Один из таких видов деятельности, который очень привлекает нынешнюю молодежь, — спорт. Они чувствуют себя созданными для спорта, они им за­хвачены. Пока они могут заниматься спортом, они ощущают себя новыми, отважными людьми, само­стоятельными. Но их глубоко оскорбляют хитрости профессионального спорта. Торговля футболистами, Велосипедистами... Они сохраняют еще для себя идею порядочности человеческих отношений.

Проституция

Молодежь, занимающаяся проституцией, делает это ради денег. Накладывает ли это отпечаток на нее? Мо­лодые люди не становятся все же настоящими «профес­сионалами». Даже если нет прямого подстрекательства, нельзя не учитывать, что несовершеннолетние пре­бывают по этому поводу в нездоровом заблуждении.

Даже официальные учреждения и законодательство до­пускают в рамках школы и семьи элемент продажности отношений.

Дети четырнадцати-пятнадцати лет вынуждены сидеть на школьной скамье, не имея никакого желания про­должать учение. Ими руководит только некая сакраль­ность обязательного школьного обучения, они прости­туируются матерью, которая поддерживает их матери­ально только в том случае, если они учатся. Пары вступают в брак, чтобы меньше платить налогов. Многие законные супруги ведут себя как содержанки, требуя от мужа соответствующего «подарка» за удовле­творение его в постели.

Студентам тоже бывает тяжело узнать, что в священных местах, где все должно быть бескорыст­но, как, например, в медицинских учреждениях, идет торговля и жульничество, обман, что существуют глубокие разногласия между людьми, что они могут друг друга ненавидеть. В обществе, где все катего­рии профессиональных работников, все деятели и работники любых уровней говорят одно, а делают другое, молодым очень трудно сделать выбор в поль­зу той или иной деятельности, они все время испы­тывают внутренние противоречия и колебания, по­добно буриданову ослу.

Чтобы помочь им найти выход, я сказала ученикам последнего класса, с которыми беседовала: «У вас сей­час переходный возраст между детством и взрослой жизнью. Это очень трудный переход, потому что надо отучаться думать и поступать по-детски и в то же вре­мя надо открывать для себя радость и смысл взрос­лых обязанностей. Когда ты ребенок, думаешь, что создавать здорово, но потом становишься взрослым и... Воспроизводить — это действительно прекрасно, потому что мы умрем, но оставим после себя детей; когда ты молод, хочется соблазнять одну девушку за другой, особенно если каждая новая девушка лучше предыдущей. Но наступает момент, когда хочется чего-то постоянного с какой-то одной девушкой, ко­торая не обязательно „девочка что надо", или с моло­дым человеком, который не обязательно „красавчик", но в котором есть качества, нужные для будущего, с которым можно что-то построить. И вы оказывае­тесь в ловушке: с одной стороны, детство со своими Идеалами, где всё на виду, с другой — необходимость строить реальность». Один ученик спросил: «Значит, вы — за компромисс?» Я ответила: «Я не „за", но каж­дый из нас, когда возникают противоречия, должен найти то решение, которое он в силах принять, поэто­му я не говорю, что выступаю за компромисс, — это уничижительное слово, но я — за плод реальных раз­мышлений, я — за чувство реальности. Когда ты мал, а родители богаты, хочется, чтобы Дед Мороз принес тебе великолепный велосипед, чтобы он подарил го­ночную машину и т. д. Но если родители бедны, Дед Мороз приносит велосипедик подешевле. Малыш этого не понимает, потому что он верит в воображаемого Деда Мороза. Позднее, когда он узнает, что Дед Мороз — это его родители, наступает такой возраст, когда ребенок доволен и этим плохоньким велосипе­диком, потому что он уже получил роскошный вело­сипед в своих мечтах; можно и не реализовывать эти мечтания, и уверяю вас: дети богачей не чувствуют себя счастливее детей бедняков, получая подарки Де­да Мороза. Просто надо стать постарше, чтобы это по­нять».

Я говорила, а они слушали, кивали, начиная по­нимать, что находятся в периоде мутации. Я подчер­кнула, что это невероятно трудно — переживать пе­риод мутации в то время, когда само общество тоже его переживает.

У школьников не было конфликтов с родителями, потому что они понимали: конфликт — в них самих, но также и в обществе в целом. Они не переносили всё на родителей, которые тоже могли быть жертвами общественной мутации.

Дети рекламы: сдвиг (беседа с Жаком Сегела
[Жак Сегела (Jacques Segela) — известный во Франции специалист по политической рекламе и избирательным технологиям. — Примеч. ред])

Ф. Дольто: Можно ли сказать, что нынешнее по­коление молодых людей настолько подвержено влия­нию рекламы, что стало «рекламным»?

Ж. Сегела: Приведу «магические» цифры: 50% по­купок, сделанных во Франции за 1986 год, с большим рвением осуществлялись подростками моложе 15 лет, которые составляют не более 25% населения. В нашей стране чем люди моложе, тем больше они поддаются влиянию рекламы. Это власть, причем единственная подлинная власть, и теперь она в руках молодежи, и реклама не является для них чем-то чужеродным. Короче говоря, реклама — это юность поколения, ко­торому понятен ее язык.

Ф. Д.: Когда именно это началось?

Ж. С.: Начало рекламофилии молодежи датирует­ся годом появления рекламы на телевидении (1968), само же явление стало обретать форму еще раньше, за два-три года до этого. На самом же деле маю 1968 года потребовалось 15 лет, чтобы утвердить свою власть.

Ф. Д.: Это последствия мая 1968 года?

Ж. С.: Все это последствия мая 1968-го. 1968 год материализовался в 1981-м. Я думаю, только те ре­волюции преуспели, которые провалились. Потер­пев поражение, они находят путь к сознанию людей. Очень часто победившая революция подменяет фа­шизм правых фашизмом левых. Или наоборот. Это не решение проблем. В вопросе распространения рекла­мы произошла медленная эволюция. Понадобилось целое поколение, воспринявшее идеи 1968 года, оно их выносило и передало как эстафету следующему поколению, которое, в свою очередь, уже и воплотило в жизнь принципы 1968-го.

Ф. Д.: Каков, по-вашему, образ нынешнего под­ростка? В соответствии с этим образом что предпочли бы вы видеть в рекламе?

Ж. С.: Реклама всегда использует либо символы, либо ценности. Вечный символ отрочества — это чи­стота и наивность и одновременно дерзость, пере­оценка существующих ценностей, изменение мыш­ления.

Но молодежь эволюционирует: сегодня она на не­сколько лет старше, чем наше поколение в их возрас­те, года на два, на пять. Молодежь — это взрослые мужчины и женщины; большое заблуждение воспри­нимать их как мальчишек и девчонок. В фильме или На плакате — нужно везде уважать их правду жизни. А иначе происходит невосполнимый разрыв между символом и реальностью.

Ф. Д.: Каким образом подростки должны быть представлены? В одиночку, группой?

Ж. С.: Реклама должна быть очень четкой. По­этому она должна избегать группового изображе­ния.

Поменьше персонажей (один, максимум два) и зна­ков — тогда реклама действует сильнее.

В кино позволительно все, однако группа и здесь действует редко. Кроме рекламы кока-колы и гол­ливудской жвачки. Это исключения, которые под­тверждают правила. Групповое изображение рассеи­вает внимание. Реклама предпочитает персонажа-одиночку, который концентрирует на себе внимание, интерес. Впрочем, кинореклама и не использует мас­совые сцены, скорее крупные планы. Телевидение — тем более.

Ф. Д.: А пара подростков?

Ж. С.: Пара подростков олицетворяет другое значе­ние. Например, клип против наркотиков, адресован­ный молодым: мы как раз исходим из толпы. Чтобы символически изобразить некое месиво, ужас, скучен­ность, бессилие. После чего все фокусируется на ма­леньком ребенке и заканчивается парой.

Ф. Д.: В результате какой же образ подростка хочет создать реклама?

Ж. С.: Реклама пытается изобразить архетип юно­сти — наивность и дерзость, что тесно связано с реаль­ной жизнью этих молодых людей, которые сами в со­стоянии принимать решения и в своем сознании — взрослые люди. В какой-то мере, кстати, благодаря потрясающей кинематографической и телевизионной культуре, которую реклама преобразует в условные знаки и символы.

Подростки — страстные поклонники кино, их память еще девственна, их внимание заворожено телевизором. Они родились с наушниками вместо ушей и с камерами вместо глаз. Они — поколение видео.

Юность сама по себе — сдвиг, искусство опроверже­ния и утверждение различий. Отсюда появление ре­кламы, содержащей юмор или сверхоригинальность (Eram, Free time, например).

Нынешние взрослые привыкли к содержанию, сло­ву, которые взаимодополняются в едином сюжете. Мо­лодежь же разрушила этот язык, часто под влиянием телевидения и рекламы. Она выражает себя в клипах, кратких сообщениях, заметках, формулах, лозунгах. Этот процесс идет с нарастанием, и это — к лучшему: сейчас юность убивает логику. И, выбросив Декарта в мусорное ведро, именно она спасет Францию тре­тьего тысячелетия.

Ф. Д.: Есть ли какой-то специальный способ изго­товления рекламы для подростков?

Ж. С.: Разумеется. Сдвиг изображения по отноше­нию к реальности.

Ф. Д.: Есть ли какое-либо отличие в манере изо­бражения подростков, и на что это изображение опи­рается?

Ж. С.: Конечно есть. Масс-медиа — это перенос со­общения. Я бы даже сказал, массаж посредством со­общения. Мы должны знать, как использовать его, следуя задуманной идее.

Есть «горячие» масс-медиа: радио, ежедневные га­зеты — событийная информация. Она — краткая, вы­зывает сиюминутную реакцию. Тут необходимо упо­треблять язык происшествий, учитывать силу слова, необузданную силу образа. Бесполезно давать объяс­нения, быть интеллектуалом или все усложнять: надо успеть быть первым и нести полезную информацию.

Есть «холодные»: журналы, различные издания. Они — для размышления, для более глубокого пони­мания сюжета.

Есть идеальные масс-медиа: телевидение, напри­мер, то «горячее», то «холодное» (больше «горячее», чем «холодное»). Оно одновременно и показывает, и действует на чувственное восприятие, создает об­раз.

Чем дальше, тем больше реклама делится на три части:

Реклама, опирающаяся на изображение благо­даря визуальным средствам: TV, кино, афиши (экран улицы).

Реклама, которую я называю рекламой «образа действия», чтобы отличать от рекламы «чего хочется». Это реклама, показывающая, рассказывающая о при­менении. Надо объяснять суть вещей (пресса).

Реклама процесса покупки. Она требует хитрости и тонкости ума, потому что в наши дни потреби­тель хочет и масла, и денег на масло. Недостаточно заставить его мечтать о ценных вещах, недостаточно информировать о том, как их применять, — в боль­шей степени нужна реклама того, как покупать.

Три вида масс-медиа — ТУ, кино, афиши — наи­более затрагивают молодежь. Это нормально: об­раз — это движение, жизнь, а молодость и есть сама жизнь.

Повторяя рекламные формулы как пароль, при­способив «под себя» рекламные цитаты, лишив их коммерческого смысла и нагрузив своим, подростки считают, что снабдили себя собственным языком свое­го возрастного класса, противопоставив его риторике взрослых. Но этот добавочный ломаный язык — почти пародийный, он одинаков для всех, он везде, он обы­чен, в нем нет тайного шифра, который изобретают небольшие группы. Выходит, что создали этот язык взрослые, потому что они авторы концепции, а не «модели», на нем говорящие. Критическое мышление молодых, может быть, и тренируется средствами со­временной рекламы и «холодными» масс-медиа, прес­сой. Но начиная с детства, сидя перед телевизором, молодежь больше всего воспринимает клипы. Этакий будоражащий калейдоскоп. Это наркотическое опья­нение образами, которые держат человека в состоя­нии гипноза и, в силу агрессивности ритма, становят­ся почти галлюцинациями.

17 глава

Направления развития: инициативы и предложения

Думаю, для молодежи надо изобрести что-то но­вое. Позволить нынешнему поколению стать самостоятельными, подойдя к проблеме созидатель­но, уступив им место, чтобы молодые могли прийти на смену. Каждому свое место.

ПЛАТИТЬ ДЕТЯМ ЗА ИЗОБРЕТЕНИЯ

Инициатива заслуживает внимания. Во Фло­риде действует недавно созданная школа детского творчества. Продолжая обычный цикл обучения, дети, у которых есть какие-то замыслы, пусть да­же на уровне интуиции, могут довести эти замыс­лы до прототипа, то есть создать единственный экземпляр своего произведения. Им даются время и средства, чтобы, они могли реализовать свои идеи на более высоком уровне, чем мелкие поделки, и это изобретение может быть применено даже на пользу всего коллектива. Детям в этой школе от одиннад­цати до двенадцати лет. Один из них достаточно набегался по вечерам, вынося мусорное ведро; он ре­шил механизировать этот процесс; «машина», воз­можно, будет готова в ближайшее время. Другой во время вечерней прогулки потерял собаку; ему при­шла в голову мысль сделать светящийся ошейник, по сути флюоресцентный ошейник. Вот два изобре­тения, которые могут быть запущены в производ­ство, причем авторы этих изобретений — дети. Не только выслушивать их, но позволять им творить в рамках школьного обучения. Это не кружки по ин­тересам после уроков. Это созидательная деятель­ность в рамках программы.

В сущности, они действуют как заимодавцы. Вме­сто того чтобы внести первоначальный капитал, они дают сам капитал — свои изобретения.

С точки зрения педагогической новаторство этой системы в том, что реализуется она в рамках школь­ной программы, не после уроков.

В коллежах, оснащенных компьютерами, дети де­лают дискеты с играми собственного изобретения. Этих детей научили пользоваться аппаратурой, после чего они стали делать такие вещи, которые взрослым не под силу. Этой детской изобретатель­ностью, которая бывает очень развита перед на­ступлением пубертата, мало пользуются.

Интересно, что в действительности это изобрета-тели-одиночки. Но на этом не нужно останавливаться. Нет нужды что-то доказывать. Что дети — прекрасные творцы, известно давно. Какой огромный невостребо­ванный и загубленный потенциал! Детский труд не должен быть цепочкой рабочих операций, долгих и грязных, которые взрослым не хочется делать, рядом повторяющихся движений, эксплуатацией малого ро­ста детей (как было в угольных шахтах). Труд детей будущего должен быть продуман как созидательный. Нужно предложить им производить новые полезные вещи и предметы обихода, искать неоднозначные ре­шения и зарабатывать деньги таким образом или по­купать акции предприятий.

Что касается занятости несовершеннолетних, то необходимо позволить им зарабатывать деньги значительно раньше, чтобы они могли содержать себя законным образом. Три четверти конфликтов с молодежью проходили бы в значительно более мяг­кой форме, если бы вовсе не исчезли. Например, не следует ли предлагать временную работу молодежи лет с пятнадцати, тогда как ее предлагают сейчас только восемнадцатилетним?

Очень спорными представляются нынешние пред­ложения временных заработков молодым людям два­дцати — двадцати двух лет, которые получили уни­верситетское образование. Не найдя работы по специ­альности, они соглашаются на временную работу от безнадежности, чтобы не становиться безработными, бездеятельными, непродуктивными. Чтобы не уме­реть от безделья... И им платят две тысячи франков в месяц. Перебиваться заработком то в одном месте, то в другом для них не выход, и определенная часть молодежи решает отказаться от такой работы. В том ви­де, в котором временная работа существует сейчас, она больше подходит пятнадцати-шестнадцатилетним. Но, глядя на своих товарищей, которые, поработав в одном месте, потом в другом, потом в третьем, все равно оказываются без постоянного места, молодые люди, которые сначала соглашались на временную работу, начинают от нее отказываться.

Принуждать же безработного к временной работе, угрожать ему тем, что его вычеркнут из списков на социальную помощь, — значит исключать молодого человека из процесса настоящего трудоустройства, приговорив его либо к дисквалификации, либо к мар­гинальному существованию безработного, без всяких социальных гарантий.

Я слышала о молодых людях, которые отказывались нести воинскую службу по религиозным мотивам и бы­ли счастливы, что поступили именно так. Но я знаю и работодателей, которые брали к себе таких «отказни­ков» на альтернативную службу и не жалели об этом. В школы, например, где учились дети с отставания­ми, и т. д. И этого «уклонившегося» за то, что он делал в интернате, следовало назвать прирожденным воспи­тателем. Он делал все, что нужно, он красил, все были от него в восторге... «Уклонившимся» платят не боль-ше, чем тем, кто находится на действительной службе, но они чувствуют удовлетворение от того, что выпол­няют национальный долг, не вступая в противоречия с собственной совестью. Следовало бы разрешить про-ходить военную службу в шестнадцать лет, так же как и предоставлять работу уклонившимся от нее. И если уж снижать возраст сексуального совершеннолетия или уголовной ответственности за сексуальные преступления, например, то нет никаких причин не снижать возраст прохождения военной службы.

Сейчас, если идешь на военную службу раньше сво­его срока, нельзя проходить альтернативную службу. Если бы это было разрешено, думаю, молодежь рину­лась бы в эту открывшуюся дверь.

В профессиональной жизни, особенно в обществен­ных сферах деятельности, кандидатура освобожден­ного от воинской повинности даже не рассматри­вается для приема на работу. Но отказников по религиозным соображениям могли бы принимать и иначе: они ведь не лодыри, не симулянты...

Нетерпимость одних к другим в соответствии с су­бординацией не ослабевает. Общество унаследовало обязательную воинскую повинность как замену обря­да посвящения. Это не одно — это целый свод неле­пых принуждений.

Еще можно услышать, как матери говорят сыно­вьям: «Служба в армии сделает из тебя мужчину». Словопрения в стране старых военных традиций. Позорный ярлык прикрепляется к уклонившемуся от воинской повинности. «Если ты никогда не по­лучал приказов, ты никогда не сможешь их отда­вать...» Полагаю, это утверждение распростране­но среди вербовщиков на национальную военную службу.

Тогда должно быть так: если ты получил идиотский приказ, ты вправе от него отказаться! Вербовщики наоборот, должны были бы ценить дух критицизма, здравый смысл новобранца: «Смотри-ка, у тебя го­лова на плечах, ты сопротивляешься нелепым при­казам, как раз такой, со склонностью к критике, нам интересен».

ЧАС ЕЖЕНЕДЕЛЬНОЙ КРИТИКИ

В школах Канады взрослые очень радуются, когда дети критикуют преподавателей... Во Франции учи­теля из-за чувства корпоративности удаляют «воль­нодумцев»: «Он критикует, наверное асоциальный тип, надо перевести его в класс для детей с проблема­ми». Удаляют даже маленьких, из подготовительного класса. Я занималась ребенком, который проучился четыре года. В двух первых классах у него четыре раза сменились преподаватели, потому что они пере­давали его из рук в руки как эстафетную палочку, причем вымазанную дерьмом... Он замечал проти­воречия, которые случались у учителей: «Вчера вы говорили одно, сегодня другое, где же правда?» Это был умный ребенок с очень высоким показателем ин­теллекта. Мать уехала с ним и его старшей сестрой в Квебек. Она боялась, что он не устроит канадских учителей, как не устраивал французских. Когда она Записывала его в школу, у нее на это не ушло и пя­ти минут, тогда как во Франции надо было выстоять в очереди, иначе обоих детей не приняли бы в одну И ту же школу. Директор задал ей несколько толко­вых вопросов о вкусах детей, о том, как она помогает своему сыну, когда он разочарован в себе или в ком-нибудь другом... любит ли он рыбу, какие физические Упражнения ему нравятся и т. д. У нее не спрашивали его детскую медицинскую карточку, а интересовались проблемами отношений между ним и другими людь­ми: «Какие поощрения доставляют ему наибольшее удовольствие?» Все про обычную жизнь. «Когда ему тоскливо, он доверяется отцу или бабушке больше, чем вам?» Никаких полицейских вопросов, вроде «Ла­дите ли вы с вашим мужем?», как обычно спрашива­ют у матерей, которые приводят ребенка записывать в школу.

В первый день, идя за ребенком в школу, она дро­жала от страха: «Что-то он мне еще расскажет?» Но мальчик был лаконичен. «В школе все нормально?» — «Да». Они обменялись взглядами. Она подумала: «Они не будут его здесь держать, он невыносим».

Следующие три дня мальчик был молчалив, что для него было нехарактерно. На четвертый день его прорвало: «Знаешь, мама, это потрясающе, ты долж­на мне помочь...» — «А в чем дело?» — «В том, что сегодня вечером я напишу обо всем, что мне не нра­вится в этой школе, по пунктам. У меня наберется пунктов десять, но надо расставить их по порядку, потому что не надо, может быть, говорить обо всем, что не нравится, только о том, что не нравится в пер­вую очередь».

Когда он первый раз сказал учительнице, как он привык: «Но, мадам, вы говорите то так, то эдак, ведь это неправда, и потом вот это...» — она ответила ему: «Интересно! Потерпи с этим до среды, до утра. Каж­дую неделю мы оставляем два часа, чтобы говорить о том, что кому не нравится, мы просим учеников нам помочь, сказать, что именно не так, как нужно, так что ты напиши все, что считаешь нужным, и оставь до среды».

Во вторник вечером мать прочитала все десять пунктов, которые он составил. На следующий день он пришел из школы воодушевленный: «Обо всем не го­ворили, но, знаешь, когда о чем-то говорится, все по­том голосуют — и ученики и учителя. Из моих десяти пунктов голосовали четыре. Сказали, что я прав и что это будет изменено». Одно из его критических заме­чаний касалось расписания: физкультура не должна стоять перед математикой — и он был совершенно прав; другое замечание касалось того, как ученики сидят в классе: нехорошо, когда все время сидишь на одном и том же месте. Почему бы не меняться ме­стами каждую неделю? Учителя сказали, что, когда у каждого есть постоянное место, им легче запомнить учеников, для них это — меньше работы. Но в конце-то концов за неделю учеников узнаешь, а через две их уже хорошо знаешь. Тогда можно и поменяться местами. И по понедельникам каждый выбирал себе место, какое хотел. Предложение было принято.

Учителя в этой школе говорили ученикам: «Нам повезло: к счастью, к нам приехал француз, который видит, что у нас не так, нам-то кажется, что у нас все идет хорошо, а вы, вы никогда ничего не предлагаете». Этот ребенок наделал шума в школе, поскольку о нем узнали, и родители говорили: «Ведь он так себя ведет не для того, чтобы выставить нас дураками, а потому что в нем силен критический дух». Если этому маль­чику говорили: «В общем, ты прав, так будет лучше, но так делать нельзя, как бы тебе этого ни хотелось», он соглашался. Все его требования шли от того, что Он был умен и развит, и исключали его из парижских школ, потому что он будоражил весь класс, без кон­ца выявляя ошибки всех и каждого. В Квебеке, когда он начал на все нападать, достаточно было сказать: «Критика будет в среду», — и все прекратилось.

Во Франции не хватает школ, подобных той, что работает в Невилле; я за ней наблюдаю уже не пер­вый десяток лет. Директор выявляет способных уче­ников с пробелами в школьной программе и помогает им наверстать упущенное. По окончании цикла их принимают во второй класс лицея Карно, или они по­ступают туда как помощники преподавателей. О руч­ном труде мы уже говорили.

Я бы хотела сделать акцент на одной блестящей инициативе: дважды в неделю проводится час крити­ки. «Все, что не так» заносится в тетрадь: «Такой-то ко мне пристает, таскает меня за волосы и т. д.». Малень­кая девочка, которая написала это в понедельник, может сказать об этом в пятницу при всех. Критикуют всех, и поэтому всем интересно. Дети записывают и такие вещи, о которых потом не говорят на ближай­шей беседе: «Да нет, это все ерунда». Из мины вынут взрыватель. Каждый день они записывают истории, которые произошли между учителями и ученика­ми, а потом, в пятницу, если даже и говорят о них, все-таки по-другому — первое раздражение прошло. Классный совет, кстати, обладает полной свободой и занимается школьными делами, и проблемы учени­ков обсуждаются здесь в отсутствие преподавателей. Когда нужно что-то сказать взрослым, кто-то из вос­питателей присутствует на классном часе, чтобы по­том довести до сведения директора. Все остальное ре­шается без помощи или надзора взрослых.

Школа в Невилле учредила группу педагогической деятельности. В ней собраны вместе дети из обычных семей и дети-подкидыши, которые развиты от природы, но могли бы стать правонарушителями, как все развитые дети, не пристроенные ни в школу, ни на работу. В пятницу вечером интернатские дети воз­вращаются к себе в интернат или в приемную семью, если это близко, остальные — к родителям, и приез­жают в школу в понедельник утром первым поездом. Они обожают свою школу, они все время трудятся. Критический дух поощряется, но в школе надо на­правлять его, это не значит, что надо культивировать безостановочную критику. В Квебеке установили для этого время. На этих общих собраниях приветствует­ся каждое проявление критического ума. Во Франции преподаватели общественного сектора о таком и ду­мать не хотят, боясь, что ученики будут их осуждать. В Квебеке, если большинство учеников говорят, что с этим преподавателем им скучно, учителя вызы­вают в администрацию и дают ему другое назначе­ние. Служащие в Канаде проходят аттестацию, и, ес­ли за ними что-то есть, контракт не возобновляется. Во Франции это было бы достаточно революционным нововведением. В Англии такая система действует уже пять лет, а в Канаде никто не знает, будет ли его контракт возобновлен на следующий год.

Во Франции в советы классов выбираются деле­гаты от учеников, которые должны все триместры представлять их в учительской среде. Но если они выступают, их все равно не слушают. Или директор просит их выйти...

Подлинная революция в национальном образова­нии — это не когда удваивают бюджет, а когда про­исходит изменение менталитета чиновников. Когда они согласятся, чтобы об их деятельности судили те, кто моложе, — вот тогда это будет стоить всех реформ, вместе взятых. Сколько детей во французских шко­лах тратят время на то, чтобы написать следующие строки: «Я не должен перебивать учителя»?

В наше время французские преподаватели боят­ся, что их будут слишком донимать, поэтому им легче стерпеть рассеянность, невнимание, витание в облаках, чем критику.

Между тем именно критика является стимулом живой жизни и для того, кто говорит, и для всех про­чих. Она оттачивает ум, давая каждому ощущение собственной значимости и чувство собственного досто­инства. Конечно, каждый день этого делать не нужно, но можно записывать свои замечания, размышления и оставлять их до определенного дня.

Мне рассказывали об учительнице начальной шко­лы, которая вызвала мать одного ученика и заявила: «Ваш сын смотрит прямо в глаза, когда ему делаешь замечание. Какая наглость!» Одну девочку дважды переводили из одной школы в другую, потому что она смотрела прямо в глаза. Взрослые боятся той энергии, которая заключена во взгляде ребенка.

Некоторые молодые учителя, которые плохо вос­приняли опыт 1968 года [Имеются в виду рев