Пространство для нового поколения

Я сам хочу решать за себя.

Филипп, 13 лет

Если бы в десять-одиннадцать лет ты знал, что в пятнадцать будешь совершеннолетним, ты бы к этому подготовился.

Франсуаза Дольто

15 глава

Права и обязанности

Современное законодательство ограничен­но, обтекаемо, алогично и даже противоре­чиво, так что права подростков скорее становятся правами на них взрослых...

Так и есть. Более того, если обратиться к судебной практике апелляционного суда, который занимается спорными случаями, то можно заметить, что эти права постоянно оспариваются, интерпретируются. Сколько раз о них вообще не вспоминают, несовершеннолет­ние знают об этих правах мало, не осмеливаются от­стаивать их, не понимая, куда обращаться с жалобой. Если подростки идут в полицейский комиссариат, их снова отсылают к родителям.

Законный ребенок или незаконный, и особенно — если незаконный, если он несовершеннолетний, он не свободен и не может до восемнадцати лет покинуть родительский дом без разрешения. Он не может сво­бодно посещать кого захочет, потому что в рамках закона родители могут запретить ему видеться с кем бы то ни было, кроме дедушки и бабушки. Не может послать письмо «до востребования» без раз­решения одного из родителей.

Не может и получать письма на адрес своих роди­телей, о которых мог бы не отчитываться.

Что касается корреспонденции, теоретически, если только это не судебное решение, родитель-опекун не имеет права вскрывать письма, потому что иначе на него может быть подана жалоба за нарушение тайны переписки.

До восемнадцатилетия девушки или парня такого понятия, как «нарушение тайны переписки», просто не существует.

Один из судей занимался этим вопросом и вынес обвинение семье, которая вскрывала почту ребенка. История Ги Беара показывает, как подобное вмеша­тельство в частную жизнь может привести к дра­ме. Певец сдержанно пишет об этом в своих воспо­минаниях «Безумная надежда»: когда он был студен­том, мать перехватила его письмо, и это разбило его первую любовь.

Свобода и зависимость
[Опрос газеты «Экспресс», 5—11 сентября 1977 г.]

Требую, чтобы я мог свободно:	Девочки (%)	Мальчики (%)
Получать и отправлять письма
Свободно ходить куда угодно с другом (подругой)
Выбирать для себя газеты, развлечения, места посещений
Самому выбирать, кем быть и чему учиться
Распоряжаться своими деньгами
Я не свободен:	Девочки (%)	Мальчики (%)
Распределять время по своему усмотрению
Свободно ходить куда угодно с друг-ом (подругой)
Отстаивать что-то и участвовать в демонстрациях

Артист Мишель Симон говорил, что он так никогда и не сумел забыть происшествия, случившегося, ко­гда ему было девять лет: он написал любовную запи­ску восьмилетней девочке, это нежное послание было конфисковано и прочитано родителями девочки. Они устроили жуткий скандал и запретили ему видеть­ся с дочерью, этот запрет изменил его сексуальные наклонности. Он рассказал об этом жестоком разрыве с малышкой, которую обожал и с которой ему было запрещено видеться. Мало того что его письмо было присвоено другими, — его обвинили бог знает в чем, тогда как у детей все было на вполне дозволенном уровне, никакого кровосмешения и, как говорил Ми­шель Симон, вполне целомудренно. Какая путаница! Идиотизм взрослых помешал ему пережить эдипов комплекс самым здоровым образом, перенести свою гетеросексуальность на ребенка, который находится вне рамок его семьи, и благодаря этому сохранить до­верительную нежность со взрослыми у себя в доме, не переживать свою сексуальность, как переживают ее дети с отставаниями, которые вынужденно остаются наедине со своими проблемами, и им приходится все рассказывать папе-маме и т. д. Подобное вербальное насилие оборачивается настоящей катастрофой. Это трагедия для маленького ребенка пяти-шести лет. Чтение писем детей может довести их до нарциссиз­ма, особенно если к этому есть склонность. Когда мать ревнует к любовному увлечению своего сына или отец имеет невыраженные гомосексуальные наклонности, они начинают вскрывать письма. Или отцы, которых преследует мысль об инцесте со своей дочерью. Это очень серьезно.

Другое ограничение — это религия: до восемна­дцати лет молодой человек не имеет права выбрать религию, родительской властью решается, прини­мать ли ему ее и какую...

Родительская власть — выражение идиотское, луч­ше сказать «родительская ответственность».

Умерев, ребенок может рассчитывать, что его волю выполнят. Был такой случай в судебной прак­тике: больной ребенок, который всегда был ревност­ным католиком, письменно выразил свою волю быть похороненным по православному обряду... У него был очень ясный ум, как у многих больных детей. Мать, однако, хотела похоронить его не по православному обряду, а по обычаям римско-католической церкви. Судья в конце концов решил дело в пользу исполнения воли ребенка.

Если дело дошло до судьи, значит, родители не жи­ли вместе и, наверное, один из них был православ­ный, а другой — католик. Но что может быть хуже то­го, что убеждения ребенка принимаются во внимание лишь после его смерти?

Ребенок, живущий с родителями разного веро­исповедания, переживает противоречия в религи­озном плане. Если отец мусульманин, мнения ре­бенка не спрашивают, он автоматически стано­вится мусульманином. Было время, когда мужчины-католики не могли жениться на протестантках, и в этом случае люди вынуждены были менять веру. Молодежь, может быть, и не выражает свой выбор, но он наверняка у кого-то есть. Причем стоит ого­вориться, что закон предусматривает выбор веры самим ребенком лишь в восемнадцать лет. А ведь У протестантов первое причастие в пятнадцать! Но закон запрещает выбирать конфессию до восем­надцати, если выбор ребенка отличается от роди­тельского!

Такое ограничение чрезмерно.

Так же и с системой воспитания — родители са­ми ее выбирают, не спрашивая мнения ребенка. То же в области образования. Если ребенок захочет самостоятельно переориентироваться и заняться больше немецким языком, чем английским, он не мо­жет решить этого самостоятельно.

Лицеи не считаются с мнением ребенка, если ро­дители не согласны с ним. Даже в том, что касается иностранного языка...

Еще более жестко обстоят дела с сексуальной жизнью подростков. У девочек до пятнадцати лет ее не существует, то есть, если какой-нибудь мальчик вступил в интимные отношения с девочкой младше пятнадцати лет, пусть по взаимному соглашению, все равно он может быть привлечен к ответу в суде, занимающемся проблемами детей.

Сексуальные отношения подростка с девочкой того же возраста наказуемы. Но они не являются таковы­ми, если девочка пятнадцати лет встречается со взрос­лым человеком. Если же с несовершеннолетней спит юноша, которому еще нет полных пятнадцати лет, он может быть подвергнут судебному преследованию.

Просматриваются две в общем-то парадоксаль­ные тенденции: с одной стороны, мальчик, которому нет пятнадцати лет, не должен иметь сексуальных отношений с несовершеннолетней, с другой — девоч­ки могут прибегать к противозачаточным сред­ствам без разрешения матерей. Гинеколог может отказаться выписать пилюли, но рискует при этом услышать от своих посетительниц: «Доктор, если вы этого не сделаете, я пойду к другому». Некоторые врачи полагают, что контрацептивы желательны в том или ином случае, другие так не считают, но рецепты выписывают, чтобы не терять будущих клиенток.

Если несовершеннолетняя девочка достаточно ин­формирована и у нее есть основания просить выпи­сать контрацептивы, она имеет на это право, но под­разумевается при этом, что она состоит в интимных отношениях со взрослым мужчиной, поскольку маль­чику ее лет запрещается вступать с ней связь.

Брак разрешен только по достижении полных пятнадцати лет для девочек, то есть не раньше, чем на шестнадцатом году, и в восемнадцать пол­ных лет, то есть на девятнадцатом году, для маль­чиков. Чтобы выйти замуж в тринадцать лет, де­вочка должна получить разрешение от президента Республики.

Чтобы получить его, достаточно, чтобы она была беременна и родители с обеих сторон были готовы взять на себя расходы по содержанию ребенка, кото­рый родится на свет.

Несовершеннолетний может требовать, чтобы его похоронили в соответствии с его желаниями.

Однако родители могут воспротивиться вскрытию трупа ребенка, умершего в результате несчастного случая, и использованию его органов в медицинских целях, даже если публично, например в классе, во время какого-нибудь обсуждения, он сказал, что хо­тел бы распорядиться своим телом именно так: «Если я умру в результате несчастного случая, я хотел бы, чтобы мое тело послужило другим». Родители имеют право препятствовать этому, хотя учитель и осталь­ные ученики могут подтвердить, что малыш говорил это в классе во всеуслышание, что он хотел бы быть донором. Мне рассказали про одного ученика, кото­рый даже спрашивал в классе, каким образом он мо­жет завещать свои органы медицине. Ему ответили: «Пока ты маленький, ты ничего не можешь сделать, но ты можешь сообщить об этом родителям и всем остальным».

В пятнадцать лет незаконнорожденный ребе­нок носит фамилию своей матери, а не отца, пото­му что именно она признала его юридически. Если отец, в свою очередь, признает ребенка, он должен выразить свое согласие перед опекунским судом. Но в этом случае отец не может распоряжаться сво­ей властью: «Я его признал, он будет носить мот фамилию». Необходимо, чтобы опекунский суд полу­чил согласие ребенка. Это один из тех редких случа­ев, когда у ребенка спрашивают его мнение и когда взрослый не может решить за него.

Это очень важно — узнать мнение ребенка, чью фа­милию он будет носить, но в пятнадцать лет — позд­новато. Есть и другие серьезные вопросы, по которым заинтересованное лицо не имеет право высказывать­ся до шестнадцати и даже до восемнадцати лет.

Когда опека осуществляется государством, опека­емый может по достижении тринадцати лет быть выслушан в суде по вопросам семьи и детства...

По достижении тринадцати лет судья может вы­звать ребенка в суд, но может и не делать этого, даже если ребенок хочет, чтобы его выслушали. Судья ре­шает, целесообразно или нет выслушать тринадцати­летнего ребенка. Так что не всегда решает ребенок.

Он может потребовать протоколы суда...

Теоретически может. Но кто скажет ему о том, что доступ к документам свободный? В школе этому не учат. Необходимо, чтобы несовершеннолетние зна­ли свои права и обязанности еще со школьных лет. Знать, какое можно принять решение относительно самого себя, — не есть ли это тот минимум, который положен, если процесс, на котором решается судьба ребенка, идет при закрытых дверях и в его отсут­ствие?

Мне приходилось слышать ужасные вещи на со­браниях специалистов по воспитанию детей. Напри­мер, один профессор медицины, который занимался детьми, решительно провозгласил: «Никогда не надо говорить ребенку, что в учреждении или семье, в ко­торой он живет, что-то меняется, надо ставить его пе­ред фактом и говорить: „Одевайся и будь готов через полчаса, ты отсюда уезжаешь". — „Но куда?" — „Не знаю, потом увидишь"». Когда ребенок попадает-де в новые условия проживания, не надо ему говорить, сколько времени продлится его пребывание там, ни­чего вообще, потому что, видите ли, если сказать, он поднимет скандал, а если не сказать... Ребенок есть ребенок... Через три дня он все забудет. Такая по­зиция заставляет меня с горечью вспоминать о пере­сылке заключенных. Печально известные поезда, гремевшие по всем дорогам Европы, — они были за­полнены греческими евреями, депортированными в Польшу, которые не знали, куда их везут. Они едва не сходили с ума от страха.

А одна бывшая узница концлагеря рассказывала: в Дранси, перед погрузкой в Германию, она должна была отдать все деньги, которые были при ней. «Не беспокойтесь, заполните декларацию. Вам вернут всю сумму там, где вы будете работать». Она сделала все необходимое, и была уверена, что деньги обменяют и вернут там, куда ее везли... Предположение, что ре­бенок будет выражать беспокойство при переезде, ба­зируется на логике ответственных за депортацию. По сути дела, дети и без того живут, в какой-то степени сталкиваясь с подобной логикой, даже при самых без­обидных родителях. Их тащат куда-то на уик-энды, без всякой подготовки, не обсудив с ними программу. Их все время таскают за собой — этакая часть роди­тельского багажа.

Несовершеннолетний, который пишет или со­чиняет музыку, не может ничего опубликовать без разрешения родителей, но при этом он может ре­шить не публиковаться.

Мину Друэ могла бы воспротивиться публикации своих стихов. Юная школьница, которая в 1987 году опубликовала свой первый роман и была названа но­вой Саган, имела право запретить публикацию. Если речь идет о несовершеннолетнем художнике или дизайнере, он не может выставлять свои работы без родительского разрешения, зато может отказаться от выставки.

Дизайнер Сеннеп зарабатывал себе на жизнь с де­сяти лет, ежедневно публикуя рисунок на тему дня... Джонни Холлидей еще до восемнадцати лет имел весьма приличные гонорары, однако его опекун, муж его двоюродной сестры, забирал деньги, не отдавая ему ни одного су, говоря при этом: «Это возмещение убытков за твое содержание с шестилетнего возрас­та». Этот же опекун не позволил Джонни поступить в консерваторию в Лозанне, как тот хотел. Когда он впервые давал концерт в «Олимпии», то думал про се­бя: «Я получу большой гонорар и не увижу его, потому что я несовершеннолетний». Он посоветовался с адво­катом, который сказал ему: «Послушайте, есть у вас какой-нибудь друг, серьезный человек, с которым вы можете пойти к импресарио подписать контракт, и вы получите наличными половину предусмотренного контрактом гонорара, половину, не больше, другая половина по закону принадлежит вашему опекуну». Моему сыну Жану тогда было столько же лет, то есть шестнадцать с половиной, он был другом Джонни, и они вместе пошли к нанимателю. Сын был очень отзывчивым по отношению к тем, кого любил, и он очень серьезно отнесся к своей роли «гориллы». Нани­матель согласился выдать половину гонорара налич­ными. В конце каждого выступления, в момент «рас­платы», мой сын представал перед шоу-бизнесменом, и тот отсчитывал деньги, которые должен был выпла­тить Джонни. Такого еще не случалось, и менеджер насторожился: «Вы уверены, что это законно и меня не будут преследовать за совращение малолетних, по­тому что я даю деньги несовершеннолетнему?» И это происходило не только потому, что хотели нажиться на несовершеннолетнем; этот импресарио действи­тельно боялся жалоб со стороны двоюродного брата, который отвечал за Джонни как законный опекун.

При нынешнем состоянии прав подростков есть два положительных момента: молодой человек, который подвергается насилию, с которым плохо обращаются, может по достижении пятнадцати лет подать жалобу за побои, однако при этом нуж­но иметь медицинское свидетельство, иначе вроде бы и не было факта насилия, так, подзатыль­ники...

Да, «корректировка в воспитательных целях». Не всегда легко засвидетельствовать следы ударов, если они нанесены так, что обнаружить их невозможно. Например, изнасилование девочки... или педерастия отца, направленная на сына... Сексуальные извраще­ния совсем не редкость: мальчики, как и девочки, ста­новятся их жертвами. Однако, если нет медицинского освидетельствования, факт не принимается в расчет. Выигрывает тот, у кого есть бумага.

И второе: несовершеннолетний может пойти к врачу, к которому хочет, сам, лично, и может по­требовать сохранения медицинской тайны; врач, естественно, волен отказать в подобной консульта­ции, но закон вовсе не побуждает его говорить роди­телям ребенка: «Я не хотел принимать такого-то или такую-то, но он (она) обратился ко мне». Кстати, даже если врач не осматривал юного посетите­ля, он тоже может сохранить это в секрете.

Позитивный элемент, который содержит нынешнее законодательство о правах подростков, касается толь­ко здоровья. Спрашивается, не последовать ли этому примеру и не постараться ли «подтянуть» все прочие аспекты: тайну частной жизни, свободу вероиспове­дания, выбора гражданства, передвижения и т. д... Нужно все-таки сбить кокосы с кокосовой пальмы. Со­временное законодательство не приспособлено к жиз­ни и часто может быть истолковано самым противо­речивым образом. Я вспоминаю одного отца, который воспротивился тому, чтобы его дочь, учившаяся музы­ке, сдавала переводной экзамен в консерватории, по­тому что именно в это время он обычно навещал ее... Она пропустила экзамен, поскольку время из-за нее изменить не могли, а отец так и продолжал считать свой день посещения дочери чем-то святым: «Можешь и пропустить экзамен: это день, когда ты видишься со мной». А девочке было шестнадцать лет...

О границах родительской власти много говори­лось по любому поводу, особенно в случае сохранения ребенка при разводе. Обратимся к определению, дан­ному в законодательстве: «Права и обязанности по содержанию, присмотру и воспитанию осуществля­ются совместно отцом и матерью».

Что невозможно осуществить на практике. Концеп­ция зыбкая. Нужно время, чтобы законники и пред­ставители общественной власти выработали другую концепцию родительской власти.

Судья из Тулузы Филипп Шейю опубликовал бле­стящую книгу с очень верным видением этой пробле­мы. Он предлагает заменить концепцию родительской власти на концепцию родительской ответственности. Главное — внушить ребенку, что он сам должен от­вечать за себя, учиться постепенно сам принимать ре­шения, особенно если родители разошлись. Ведь обя­занность родителей — сделать ребенка самостоятель­ным и способным самому помочь себе, когда он уйдет от них. Цель опекуна — подготовить ребенка к само­стоятельной жизни, чтобы он не нуждался в опекуне, а стал бы опекуном самому себе.

Но понятие власти включает в себя понятия на­казания и не предусматривает ни передачу опыта, ни пробуждение творческих сил.

Ответственность родителей состоит в том, чтобы снаб­дить ребенка оружием, с помощью которого он мог бы об­ходиться без них, — оружием физическим, моральным и технологическим, то есть профессией. Они обязаны научить его, согласно Десяти заповедям, любить только Бога, почитать родителей и жить жизнью плодоносяще­го дерева, будь то мужчина или женщина, то есть де­лать как они — дать ребенка этому миру и отвечать за него. Роль родителей — вырастить ребенка, способного быть для своих потомков тем, чем отец и мать были для него самого, чтобы, войдя в возраст, он сам мог бы зара­батывать на жизнь, оставив родителей.

Самостоятельный ребенок может свободно выби­рать, где ему жить. И почему бы не у отца или не у матери?

Почему бы и нет? В этом случае это действительно свободный выбор.

Не внести ли предложение в законодательные органы расширить понятие самостоятельности и дать ребенку право «разводиться» со своими родите­лями?

Нет, не «разводиться», иначе возникает глубинная двусмысленность, допускается возможность инцеста, предшествующего разводу. Может быть, ребенку не­обходимо предоставить возможность заявить, что он порывает отношения с родителями? Но в настоящий момент это утопия, потому что у нас нет соответствую­щих институтов, способных устроить ребенка на жи­тельство.

А может быть, передвинуть признание самосто­ятельности на более ранние сроки?

Мне часто приходится слышать от работников соци­альных служб, что совершеннолетие в восемнадцать лет — это слишком поздно: по их утверждению, несо­вершеннолетние, которые долго живут в родительском Доме, долго ходят в школьниках, не способны в во­семнадцать лет принимать самостоятельные реше­ния. Тогда нужно установить, что же именно является признаками этой социальной незрелости. Так же как Налоговое управление, выпустив закон о налогах, ста­вит всякого налогоплательщика в положение потен­циального обманщика, работники социальных служб ставят восемнадцатилетних молодых людей в положе­ние слабоумных, лишенных самостоятельности лиц. Можно ведь сказать об этом и по-другому: «Теперь, ес­ли ты поймешь, что не сможешь сам себя содержать, найти жилье и работу, ты можешь обратиться в учреж­дения, где совершеннолетние, как ты, могут зареги­стрироваться и требовать социальной помощи». Вместо того чтобы стимулировать подростковую самостоятель­ность, их заставляют подписывать бумагу, которая освобождает их от всякой ответственности.

Итак, передвинуть возраст совершеннолетия?

Законное совершеннолетие должно наступать по­просту в пятнадцать лет, а начиная с тринадцати — признание возможной самостоятельности, которая постепенно становится самостоятельностью полной. Предвижу возражение: «Родители ничего не будут де­лать для таких подростков». Это только докажет, что они и раньше ничего для них не делали. Когда взрос­лый человек по той или иной причине — несчастный случай или продолжительная болезнь — стал либо временно, либо постоянно нетрудоспособным, приня­то помогать ему. Надо предусмотреть нечто аналогич­ное и в положении о совершеннолетии подростков, которые в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет не смогут выбраться сами из трудной ситуации, но это — исключение.

Если бы родители согласились на предоставление самостоятельности ребенку по его настоянию, они бы­ли бы вправе не давать ему больше ни одного су и полностью оставить его без средств. Но если они так сделают, значит, они уже давно его бросили. Если же. наоборот, они чувствуют ответственность за ребенка, то они могут перестать ему помогать совсем не потому, что он стал самостоятельным. Ведь никто не за­прещает помогать, но это не обязательно. Почему они делают это при нынешнем порядке вещей? Потому что это обязательно? Нет, они делают это, чтобы не потерять власти над своими детьми. И тут уж любые аргументы бессильны. Пусть даже ребенок дебил, ну и что? А ведь есть же взрослые инвалиды, обладаю­щие полной самостоятельностью, но нуждающиеся в уходе...

Какие меры вы предлагаете для создания благо­приятной ситуации при предоставлении юридиче­ской самостоятельности подросткам?

Никакой самостоятельности не будет, если мы не введем в каждой школе курс гражданской этики для всех детей независимо от возраста. Они будут знать, в каком возрасте и какие имеют права и обязанно­сти. Гражданское воспитание безнадежно устарело. Их учат в восемь лет, как голосовать за президента Республики, тогда как голосовать они начнут только в восемнадцать. Гражданское воспитание ограничи­вается изучением хороших манер: как подать руку престарелой, плохо видящей даме, чтобы перевести ее через улицу. Вместо того чтобы как можно раньше внушать им существующие идеологические установ­ки, лучше было бы вовремя ввести их в курс дела в от­ношении их прав и обязанностей в семье и в обществе. Знания норм личной и общественной морали чрезвы­чайно не хватает детям и подросткам.

Швейцарцы, такие осмотрительные, дебати­ровали в федеральном совете вопрос о снижении возрастного порога для вступления в брак до пят­надцати лет, они были убеждены, что эволюция морали происходит куда быстрее, чем эволюция за­конов. Проект был отложен. Парламентская комис­сия, изучив документы, пошла еще дальше и предло­жила установить этот порог в четырнадцать лет, что привело в ужас сенаторов в Берне. Если уж фе­деральное правительство Швейцарии считает, что возраст совершеннолетия — или сексуального совер­шеннолетия, — закрепленный на шестнадцати го­дах, надо снизить до пятнадцати, это значит, что на Западе решили пересмотреть старую, патерна­листскую систему воспитания.

Если избранники общества, очень консервативно­го, обнаруживают, что их законодательная деятель­ность отстает от развития морали, — это признак общего неблагополучия в обществе. Но во Франции реформаторы еще более отсталы, чем в Швейцарии.

Недавно был изменен закон о власти родителей в случае их развода. Я читала текст, напечатанный в «Журналь офисьель». Он оставляет желать лучше­го. Это возвращение на тридцать лет назад. Вместо ответственности перед детьми на каждой странице говорится о родительской власти.

Но обладание властью ведь не закажешь. Судья не может присудить власть своей волей тому или ино­му родителю. Она либо есть, либо нет. Это зависит от ребенка. Судья может говорить только об ответствен­ности отца или матери.

Если говорят, что у матери есть власть над ребен­ком, а ее на самом деле нет, то всех вводят в заблуждение. Почему не сказать ребенку: «Хотя у нее нет над тобой власти, она за тебя отвечает. Ты же, со своей стороны, должен подчиниться тому, что мать отвечает за тебя, даже если она не в состоянии этого сделать. Тебе надо отвечать за себя самому».

Второе изменение в тексте этого закона: законода­тельство говорит о «праве» родителей осуществлять материальное содержание и воспитание. Это не право, а обязанность. «Право» на посещение ребенка в другой семье — это отцовская или материнская обя­занность, свидетельство заинтересованности и внима­ния. Сыновний же долг ребенка — видеться с ними.

Ничего не говорится о взаимных обязанностях ро­дителей по отношению к детям и наоборот. Долг ре­бенка — поддерживать личные отношения с обеими родительскими сторонами, даже если один из родите­лей поссорился со своей прежней семьей или не ладит с новой.

Права смешивают с обязанностями.

«Родитель, который не осуществляет родительскую власть, сохраняет право на содержание и воспитание детей».

Даже если ребенок с ним больше не живет, роди­тель все равно несет за него ответственность. Ответ­ственность лежит на обоих родителях. Власть нельзя поделить. Ответственность же поделить можно. Раз­веденные родители продолжают нести совместную ответственность за своих детей. Судья может выне­сти решение передоверить ребенка третьему лицу. Только если ребенка отдают в какую-то семью, роди­тели лишаются и власти над ним, и ответственности за него! Абсурд! Хотят вырабатывать законы в обла­сти, которая не поддается никакой регламентации. Я получила трактат под названием «Разрешите им жить», ратующий за отмену права на аборт; вопросы совести не входят в компетенцию законников. Важ­но, чтобы за это не карали. И не голосовали за запре­щение абортов, потому что никакой закон не может взять верх над желанием ребенка жить.

Когда родители разводятся, выслушать ребенка, понять смысл его желаний — задача скорее психо­лога, чем судьи. То, что чувствует незаинтересован­ный посредник, должно быть выражено в виде совета, мнения, рекомендации, а не юридического решения.

Правильное использование своих прав гражда­нином, который хочет, чтобы его услышали, состоит в выполнении своих обязанностей.

Фильм «Крамер против Крамера»: закон переда­ет матери маленького мальчика, которого воспи­тывал отец, после того как мать бросила их семь лет назад, но теперь она потребовала соблюдения ее прав. В конце концов, видя, как прочно ребенок свя­зан с отцом, она, а не суд решает оставить его на попечении отца...

Один развод, случившийся в городе близ Лиона, показывает, как извращенно толкуют расставшие­ся супруги закон, признанный принести благо юно­му гражданину! Отец, у которого было право на по­сещение своего ребенка, пришел повидаться с ним. Под предлогом, что ребенок не готов, — еще не надел анорак, отец его с собой не берет. Ребенок ждет от­ца два часа. Отец настаивает на том, чтобы его слова были записаны судебным исполнителем: «Отметьте, что ребенок был в пижаме». Шестилетний ребенок протестует: «Это не пижама, это воскресный костюм!» Или: отец должен был провести со старшим сыном ка­никулы. Этот пятнадцатилетний мальчик, прекрас­ный ученик, будучи в летнем лагере от своей школы, приготовился к побегу. Однако судье сказал, что не собирался ехать с отцом, потому что тот устраивает ужасные скандалы.

Отец, врач по специальности, хочет видеться с деть­ми. У него их трое, младшему пять лет. Он заявляет, что придет, и не приходит. Когда он все-таки появля­ется, оказывается, что он опоздал на несколько часов. Он говорит, что дети не готовы. Старший осмелива­ется возразить: «Ты тоже один раз не пришел, когда должен был прийти». — «Замолчи!»

Трое детей предстали перед группой психологов. Глава группы сказал матери: «Видно, что у ваших де­тей психологическая перегрузка, они более развиты, чем другие дети. Им опасно оставаться с вами. Они слишком самостоятельны. Умеют выпутываться сами, без вас». Мать — врач и сама должна зарабатывать себе на жизнь. Отец только и делает, что устраива­ет сцены. Дети предоставлены сами себе. «Вы только посмотрите! — кричит отец. — Как они изменились!» Конечно, они изменились, ведь они несчастны.

Ситуация драматическая, и это не редкость.

Дети потверже характером сопротивляются упор­ней. Одна из причин, по которой молодые люди боль­ше не хотят жениться, и состоит в том, чтобы не раз­водиться, чтобы их дети не оказались в положении детей разведенных родителей. Но молодым людям не избежать этого, потому что суд точно так же подходит к детям, родившимся в неофициальном браке, если таковой распадается. Лучше было бы сказать сразу: «Вы сожительствуете, и, следовательно, закон вам не указ, но с детьми все-таки придется разбираться». Не нужно лишать детей их права на счастье.

Бывают дети, которые безболезненно переживают разрыв родителей. Конфликтная ситуация заставля­ет их быстрее взрослеть. «И как они с этим справля­ются, мои бедные родители!» То и дело видишь моло­дых людей, которые испытывают здоровое сочувствие к своим родителям: «Им сейчас, наверное, не до ме­ня», «Такие уж они есть».

Часто можно услышать: «Это не мать». Да нет, это его мать. Кто же тогда мать, если не женщина, кото­рая приходится матерью...

Многие супружеские пары ссорятся из-за детей. Один из супругов находит другого слишком терпи­мым или слишком суровым... не то что папа или кто-то, с кем сравнивается спутник жизни. Сколько детей слышат, как мать говорит отцу: «Ты не муж». А тот возражает: «Ты не жена».

Такое часто встречается и в крепких семьях, где су­пруги таким образом снимают напряжение.

Подросток может принять эти перепалки фило­софски, ребенок же рискует запутаться, и подобная ситуация в семье может привести его к отрицанию института супружества.

Очень трудно вызвать на откровенные разговоры о разводе тех подростков, которые страдают из-за не­го. До этого нужно облегчить для них разговор о браке вообще. Брачное законодательство должно быть изме­нено. Женятся как в XVIII веке. Законы, относящиеся к сохранению прав на ребенка, существуют с тех же времен. Брачный контракт, как и в те времена, напи­сан для общества, где сохраняются права на имущество, на землю. Женятся в интересах семьи. Но брач­ный контракт более не соответствует изменившимся реалиям жизни, и легко объяснить, почему молодые люди живут вместе, рожают детей, но при этом не же­нятся. «Между нами нет никаких корыстных интере­сов», «вместе живем, потому что это нас устраивает, не из-за какого-то интереса».

Очень трудно убедить директоров учебных заведе­ний, что они не должны присутствовать на собеседо­ваниях взрослого человека, пришедшего со стороны, с учениками его учебного заведения, что нужно, что­бы ученик мог свободно и бесконтрольно высказаться.

Я предлагала свои услуги директору одного из па­рижских лицеев — надо было расшевелить учеников старших классов. В наше распоряжение был предо­ставлен актовый зал. Устраиваюсь на эстраде, под­нимаю голову и различаю на балконе смутные тени. «Кажется, наверху, на балконе, кто-то есть». Моло­дые люди оборачиваются: «А-а, это проекторская». — «Пойдемте посмотрим». Оказалось, что там сидит директор, который смущенно заявляет: «Ведь ничего плохого нет в том, что я посижу здесь как зритель!» В полутьме прятались еще восемь преподавателей. Я встаю: «Это, конечно, хорошо, но я ухожу!» — и го­ворю ученикам: «Посмотрите, как тревожатся ваши учителя, родители. Их беспокоит мысль, что вы буде­те задавать кому-то не те вопросы, что задаете им. Но естественно, если вы зададите их мне, человеку, кото­рого вы не видите каждый день, они и должны быть Другими. Однако такая возможность пугает учителей. Тут нет ничего смешного. Тревога — вещь мучитель­ная, она знакома вам, потому что вы тревожитесь за себя, а ваши учителя чувствуют ее и за вас и за себя, потому что несут ответственность за вас и ваше буду­щее».

Соблюдать это правило — беседовать с подростка­ми без их воспитателей и родителей — необходимо, потому что подростки не могут говорить в присутствии этих людей о том, что их беспокоит в глубине души. Гораздо легче говорить с человеком, про которого зна­ешь, что больше его не увидишь. Я одержала победу. На балконе зажгли свет, чтобы никто не скрывался в тени. У выхода натянуто улыбался директор. «Вы слишком беспокоились», — сказала я ему.

В лицее Монжерон, когда я собрала учеников старших классов восемнадцати-девятнадцати лет, детей разведенных родителей, чтобы спросить, что бы они хотели сделать, будь им лет четырнадцать-пятнадцать, они явились на это собрание «неподго­товленными». Директриса сказала им, что будет лек­ция об их правах...

Столько предосторожностей с будущими сту­дентами... Каковы же могут быть препятствия, если вы захотите поговорить с двенадцати-тринадцатилетними в стенах школы без контроля преподавателей ?

Дойдем и до этого.

В наше время преподаватели и даже директора школ или лицеев особенно боятся, что кто-нибудь из них будет обвинен — несправедливо — какой-нибудь ученицей-истеричкой в сексуальных домога­тельствах или покушении на девственность.

Что больше всего страшит преподавателей — так это отсутствие настоящих свидетелей: обвинение строится на свидетельских показаниях одной, двух или трех девочек. Одна начинает обвинять, за ней другая: «У меня было то же самое...»

Если обвинение звучит публично, делу быстро да­ется ход. Собственно, и «дела»-то нет. В одном канад­ском коллеже тринадцатилетняя девочка однажды заявила: «Господин такой-то меня не выносит, он не любит меня, но полюбил бы, если бы я его поцелова­ла...» Сказано это было при всех...

Как преподаватель мог защищаться?

А и не надо было защищаться. То, что высказы­вание было публичным, быстро снизило накал стра­стей. Манера, в которой девочка заявила: «Он меня терпеть не может, и он меня слишком любит» — была разоблачающей. Скорее это у нее самой проблемы. Ее отец оставил мать, когда девочке было одиннадцать лет, теперь ей тринадцать. Она все время думала о предательстве отца, который не интересовался ею. Все стало ясно. Девочку за это не ругали, ей просто сказали: «Ну раз так... Ты говоришь, уверена, что ему нравишься, тогда почему ты утверждаешь, что он те­бя терпеть не может? Говоришь, что он хотел бы об­ращаться с тобой как со взрослой девушкой, которая может встречаться с мужчиной, а ты еще слишком мала для этого...»

Все говорили об этом и быстро становились участ­никами событий. Но во Франции, если девочка по се­крету скажет подружкам, а потом своим родителям: «Ты знаешь, мой учитель пристает ко мне...» — семья тут же подает жалобу, и пошла крутиться юридиче­ская машина. В Канаде было совсем не так, потому что сказано было публично... Во Франции препода­ватель вынужден был бы менять работу. А на самом деле это девочка должна менять школу: «Видишь, ка­кая ты привлекательная, как ты нравишься...»

Любопытный парадокс общественной жизни, когда преподаватели в своем подавляющем боль­шинстве — женщины: подросток никогда не пойдет жаловаться на свою учительницу, что она хочет его соблазнить, делает ему авансы. Девочки будут меньше «разоблачать» преподавателей-мужчин, когда феномен смешанного обучения перестанет беспокоить сам преподавательский состав. В по­рядке подсознательной самозащи