Борьба против школьных неудач

Материалы о средствах «лечения» этих неудач ку­да более малочисленны, чем критические исследова­ния.

Однако в подавляющем большинстве стран обеспо­коены тем, что слишком велик процент подростков, заканчивающих школу без достаточной квалифика­ции и что слишком многие из этих подростков после обязательного школьного обучения чувствуют, что по­лучили недостаточно.

Для борьбы со школьными неудачами принимает­ся множество мер, которые направлены на облегче­ние воздействия на детей перечисленных выше фак­торов.

· Социальные меры

Речь идет о том, чтобы помочь ученикам, которые в силу социального происхождения и среды, половой или расовой принадлежности не могут найти себе по­добающее место в школе.

Среди этих мер фигурируют такие, как единая школа, классы совместного обучения, новые формы экзаменов и специальные программы поддержки малообеспеченных детей, например «Headstart» в Со­единенных Штатах и «Секторы приоритетного воспи­тания» в Великобритании.

По всей вероятности, именно в США стали приме­нять наиболее продвинутые и усовершенствованные программы, имеющие целью сгладить те препят­ствия, которые ожидают подростков — выходцев из наиболее незащищенных слоев (23). Эти программы предлагают индивидуальное обучение в маленьких группах, двуязычные классы, сохраняется также возможность подрабатывать вне школы (например, под­ростку доверяют ученика младших классов, чтобы помогать в учебе), что позволяет подросткам обрести веру в себя.

· Психологические меры

После того как было установлено, что процент школьных неудач снижается, стоит только взрослым внимательнее заняться с подростком, войдя с ним в личные доверительные отношения, начали разво­рачивать структуры, призванные помочь детям в за­труднениях психологического характера.

Так, в школах работают детские психологи, логопе­ды, консультанты по социальному ориентированию (20).

В самом деле, многие исследователи считают, что профессиональное и социальное ориентирование подростков, переживающих неудачи в школе, — это решение проблемы (22).

Разумеется, предпринимаются усилия вовлечь и семью в школьную жизнь детей.

Создаются также медико-психо-педагогические центры, чтобы помочь подросткам, испытывающим трудности.

· Педагогические меры

Реформа методов, трансформация программ и про­цедуры экзаменов — все направлено на одно: адапти­ровать школу к детям.

Предпринимаются попытки заменить «педагогику провала» «педагогикой успеха»: надо больше хвалить за хорошие ответы, чем упрекать за плохие, больше Подчеркивать значение групповой продуктивности, Чем отмечать индивидуальные успехи, придумывая Мотивации, которые могли бы устранить угрозу от­ставания, второгодничества...

Система школ, призванных отвечать потребностям именно тех детей, которые испытывают затруднения в обычном процессе обучения, развивается на пери­ферии школьной системы, но в ее рамках именно они призваны бороться с проблемой школьного отстава­ния (Дания, США).

Однако если для предупреждения школьного от­ставания делается много, то изучением и удовле­творением потребностей подростков, которые оконча­тельно покинули школу, занимались, судя по всему, всегда мало, и положение в лучшую сторону не меня­ется.

Японский вариант

Японская система воспитания имеет ряд неоспо­римых преимуществ, которые привели ее к уровню, мало кем из европейских стран достигнутому: и, дей­ствительно, педагогика здесь прежде всего занима­ется контролем того, как усваивают знания разные группы учеников, что в принципе исключает отстава­ние; переход из класса в класс происходит в Японии без сбоев.

Ученики, у которых есть трудности, получают по­стоянную специальную помощь в форме дополни­тельных занятий или лекций, которые читаются фа­культативно (26).

Эффективность японской воспитательной системы объясняется еще и структурой японской семьи, цели­ком обращенной на развитие ребенка; роль матери в школьных достижениях очень важна.

Процент охвата школьным обучением подростков от пятнадцати до девятнадцати лет в Японии выше, чем в странах Запада: 94% всех молодых людей за­канчивают школу второй ступени, и 40% из них по­ступают в университеты.

Однако такие успехи достигаются ценой больших усилий, которые с трудом даются детям и плохо на них отражаются, так что приходится отказываться иногда от первоначальных целей системы. Шесть часов ежедневного присутствия в классе и еще не менее двух часов в вечерней школе, а конкуренция чудовищная: чтобы поступить на работу в хорошую фирму, надо иметь диплом престижного университе­та; чтобы пройти конкурс в престижный университет, надо закончить престижный лицей; чтобы быть при­нятым в престижный лицей, надо закончить хорошую начальную школу; так что конкуренция начинается в детском саду (27).

НОВЫЕ ПОДХОДЫ

Группа педагогов под руководством Арно Бюртена изыскивает новые методы предупреждения устой­чивого школьного отставания.

Эти исследователи, так же как мы в Мезон Верт [О работе Мезон Верт см.: Дольто Ф. На стороне ребенка. Екатерин­бург: Рама Паблишинг, 2009. С. 605—675. — Примеч. ред.], стали проводить наблюдения над зрением и слухом детей. В Мезон Верт это делалось перед по­ступлением детей в ясли. Арно Бюртен же занимал­ся с десяти-, одиннадцати-, двенадцатилетними детьми, которые начинали испытывать затрудне­ния в школе, и его интересовало, кто из них имеет развитую зрительную память, а кто — слуховую. Учитывая особенности запоминания каждого ре­бенка в этой группе, вроде бы удалось добиться от детей хороших результатов в школе. Как считал Арно Бюртен, дети отставали, так как не знали, какой метод запоминания им применять, чтобы удержать в памяти то, что задают. Если у ребенка более развита визуальная память, то ему можно помочь, используя соответствующие метки в учеб­нике. Если же у подростка лучше слуховая память, стоит подключить для запоминания определенный ритм физических движений, как это делают ара­бы или раввины в синагогах... Талмудисты запоми­нают наизусть всю Тору, раскачиваясь, модулируя звук, монотонно бормоча...

Возможно, это правильный путь. Тем более что в Мезон Верт мы чрезвычайно внимательно относим­ся к аудиовизуальной памяти малышей. Мы говорим: «Вот тот малыш слушает пластинки, значит, у него действительно есть слух, а тот — художник». А вот этот малыш шести — девяти месяцев хочет дотянуть­ся до красной игрушки, хотя она в метре от него. Он ее видит и думает, что она совсем близко, но ему ее не достать. Нужно объяснить малышу, что дело не в его неспособности: «Просто ты далеко, я пододвину к тебе игрушку, и тогда ты сможешь достать ее рукой, но вот я отодвигаю ее, ты хоть и видишь ее и тебе кажется, что ты можешь достать игрушку, раз ты видишь и ее, и свою руку, но это не так».

Когда объясняют это ребенку девяти месяцев, слова зарождают в нем уверенность в собственных способностях. Иначе он может потерять веру в се­бя...

И вероятно, вполне возможно, хотя это и прозвучит с некоторым опозданием, сказать ребенку, находяще­муся в латентном периоде или даже в начале отро­чества: «Видишь, ты не запоминаешь, не усваиваешь материал и не следишь за преподавателем, потому что не знаешь, что у тебя своя особая манера запоми­нания, нужно понять, как ты включаешь механизмы памяти и понимания, как следишь за процессом».

Специалисты группы Бюртена провели опрос среди молодых людей, обладающих блестящей мен­тальной реакцией, например студентов политехни­ческих университетов, и попытались применить их методы работы к «черепахам». Тем объяснили, как можно разрешить затруднения, разложив задачу на элементы и сузив ее границы до пределов простых понятий, до того, что они уже знают, и сказали им: «Для того чтобы ты мог прийти к такому-то выво­ду, нужно разложить целое на части, опираться на то, что уже известно, потом идти дальше и дойти до той части, которая тебе пока неизвестна».

Сказать подростку, что он может прекрасно учить­ся, работая в своем собственном ритме, с учетом своих индивидуальных качеств, — это уже значит преодо­леть провал, создать климат доверия. В прежние вре­мена детей не отправляли учиться до шести лет, то есть пока не закончится эдипов период. Вся работа велась в семье — работа по осознанию языка и всего того, что ребенок делает в семье, когда все занимают­ся одним и тем же... Но теперь, когда дети попадают в учебные заведения с трех лет, они еще ничему не могут научиться дома, разве что открывать кран или нажимать на кнопку. Их тактильный опыт почти ра­вен нулю.

Не следует тем не менее слишком много теорети­зировать по поводу значения аудиовизуальной памя­ти. Это метод анализа, но не панацея. Есть и другие подходы, например развивать и мобилизовать в де­тях тактильную память, как это делают в школе в Не­вилле [Fabienne Lemaître et Michel Amram, château de Tachy, 77650 Chalmaison.], за деятельностью которой я наблюдаю вот уже двадцать пять лет. Это одна из немногих школ Фран­ции, где работает детский психоаналитик. Думаю, что в Невилльской школе, где не работают по методу Бюр-тена, пришли к такому простому выводу: школа — это только часть жизни, учиться, конечно, важно, но не менее важно уметь готовить, вести хозяйство, зани­маться спортом или собираться вместе, чтобы обме­няться своими горестями, поспорить о принятом рас­порядке и предложить что-то изменить. Когда кто-то страдает от заведенного распорядка или расписания, значит, распорядок этот плохой, потому что хороший распорядок устраивает всех. Тогда никто не страдает от принятого порядка вещей, не чувствует себя угне­тенным или, наоборот, угнетателем. В этой школе нет уборщиц. Дом содержится в порядке всеобщими усилиями. Преподаватели и ученики по очереди го­товят, убирают, моют полы, занимаются физическим трудом. Причем учиться не более важно, чем вести дом. И кроме того, остается время и для разговоров, дважды в неделю все собираются, чтобы поговорить о том, что у кого на душе. В книге жалоб каждый день записывается все, что не получается. Среди детей, которые поступают в эту школу, уже через три года не остается ни одного отстающего. Никаких проблем с успеваемостью. Некоторые дети сразу же осваивают книгопечатное дело или работают в области инфор­матики. Их не привлекает обучение второй ступени, но они с увлечением занимаются чтением и письмом, тем, что необходимо для выбранного ими занятия. Нынче печатное дело стало слишком наукоемким, но они держатся на уровне. Они читают классиков, но не тратят времени на теоретизирование. Они вника­ют прямо в технологию. Такая школа осуществляет огромную работу по спасению тех, кто не успевает в школе.

Опыт показывает, что, как бы то ни было, нужно всегда думать об отношениях между обучающим и обучаемым. Не так важно школьное отставание, как отставание ребенка в социальном смысле, ибо, если отставание в школе сопровождается успехами в му­зыке, технике или ручном труде, это еще не отстава­ние в плане человеческом. Если математик отстает по другим предметам — что же с этим поделать? Если он общителен, если нашел свой путь, то, может, ему и не годится та программа, что приготовлена для всех. Успехи во всех дисциплинах одновременно тоже мо­гут настораживать.

Чтобы снять проблему школьного отставания, может, стоит поставить проблему обязательно­го обучения до шестнадцати лет? Может, просто снизить возраст обязательного обучения или отка­заться от его обязательного характера?

На мой взгляд, нельзя отказаться от обязательно­го характера обучения чтению, письму и счету. Это единственное, что должно быть обязательным и че­го нужно требовать; нельзя выйти из школы, не на­учившись читать, писать и считать, даже если при­дется сидеть там до двадцати лет, нужно потратить на это время. Но это единственное требование. Обя­зательное же обучение до шестнадцати лет, которое оплачивается государством, можно было бы заменить возможностью получить образование в течение всей жизни... не всегда бесплатно, но пусть будут курсы, школы даже для взрослых. Но думаю, что делать чте­ние, письмо, счет и курс гражданского права необяза­тельным нельзя.

Во время президентской кампании 1988 года кан­дидаты предлагали значительно расширить про­фессиональную ориентацию учеников. Встает во­прос: надо ли переносить акцент на профобучение, что повлечет за собой известную сегрегацию — лю­ди физического труда по одну сторону, «белые во­ротнички» — по другую?

Если говорить о здоровой реорганизации систе­мы образования, то следует охватить всех детей ручным трудом и интеллектуальными дисципли­нами, создать полноценную образовательную осно­ву, не расставляя учеников по разные стороны бар­рикады — подмастерья и «белые воротнички», од­нако в наше время это нелегко: все области труда стали очень технологичны и требуют специализа­ции. Мой муж Борис Дольто занимался школьной системой в России до революции 1917 года. Ручной труд не был отделен там от интеллектуального. По­лучение специальности для тех, кто учился в гимназии [Речь, видимо, идет о системе реального образования и реальных (в от­личие от классических) гимназиях, переименованных в дальнейшем в реальные училища. — Примеч. ред.], было обязательным, и, чтобы сдать экзамен на бакалавра [Бакалавр — звание, которое присваивается во Франции выпускникам полной средней школы. В царской России выпускник гимназии сда­вал экзамены на аттестат зрелости. — Примеч. ред.], надо было иметь профессиональный аттестат. Степень бакалавра сочеталась с дипло­мом по ручному труду, слесарному или столярному делу. Получение этих навыков начиналось с шесто­го класса; дети год занимались столярным делом, год — слесарным, а последние два года — либо тем, либо другим, и вместе с экзаменом на бакалавра они сдавали экзамен по ручному труду на слесаря, медника, кузнеца или, например, плотника. Те, у кого были способности и желание, продолжали учиться на краснодеревщика, инкрустатора. Каж­дый день полтора часа отводилось на ручной труд. В 13.30 устраивали получасовой перерыв, чтобы не­много перекусить бутербродами, как нынче в Кана­де, где у учеников есть не более чем получасовой перерыв, а потом до 15.30 у них полтора часа ручно­го труда. Такова была школьная программа для де­тей начиная с одиннадцати лет и до шестнадцати-семнадцати, когда сдают экзамен. Те, кто прошел такое обучение, могли и должны были учить негра­мотных у себя в деревнях. Муж говорил, что хозяе­ва, даже мелкие земельные собственники, если они нанимали рабочих и служащих, были обязаны об­учить их какому-нибудь ремеслу. Конечно, в стра­не, где не так, как сейчас, была развита технология и не было тех условий, которым соответствует нынеш­нее воспитание в семье, это было возможно. Но можно разработать новую систему применительно к новей­шим технологиям и общему уровню знаний.

Умение читать, писать и считать — это общая основа. На школьном уровне дети сами впишутся в ту дисциплину, которая их заинтересует. Очевидно, что с восьми, девяти или с одиннадцати лет необхо­димо ориентировать детей на то, что им интересно, и касаться в преподавании можно всего понемногу, и так до тринадцати-четырнадцати лет, до момента окончательного пубертата. До этого времени у ребен­ка есть право быть творцом во многих областях одно­временно. Когда ребенок физически созреет, он сам выберет то, что ему подходит, только в этом возрасте он должен будет решить, заниматься ли ему наука­ми или ремесленничеством, причем так, чтобы всег­да было можно поменять их местами. Если выбран ручной труд, то чтобы можно было, когда ему этого захочется, получить интеллектуальное образование. Если, наоборот, сначала выбраны интеллектуальные дисциплины, ребенок должен иметь возможность, когда ему захочется, продолжить профессиональные занятия. И это — за счет государства и на протяже­нии всей жизни. Такой я вижу школу будущего.

Если на предприятии есть те области применения ручного труда или те технологии, на которые можно брать служащих на стажировку, пусть короткую, то хорошо бы предоставлять эту стажировку подросткам моложе шестнадцати лет. На уроках проходят, что та­кое снег, зелень, море, но почему бы не изучать и что такое деньги, причем такой производственный стаж должен бы быть оплачен той отраслью, где подросток думает трудиться в будущем.

Предприятия должны были бы привлекать и за­интересовывать подростков тринадцати лет; но это невозможно, потому что не существует такого места, где дети могли бы жить без родителей. Если они за­хотят продолжить обучение далеко от дома, им же нужно где-то жить, но так, чтобы они могли по пятни­цам возвращаться домой... Для этого следовало бы от­крыть пансионы, на которые ушла бы часть средств, расходуемая сейчас на школу.

Но это уже не реформа национального образова­ния — ни в коей мере. Это социальная революция.

13 глава

Распавшаяся семья

В декабре 1987 года демонстрации лицеистов против проекта закона Деваке удивили Францию силой и мощью движения, развернувше­гося вокруг основополагающих слов «равенство воз­можностей», это было сравнимо разве что с едине­нием в антирасистской солидарности. Равенство, братство — как далеко это зайдет? В чем это выразится, кроме речей и выступлений? Солидар­ность — в какой мере она проявится в действиях! Здесь все надо делать, создавать заново, даже са­ми лозунги. Эдгар Фор, председатель комитета по празднованию двухсотлетия Революции, говорил за год до своей смерти, что эта годовщина, независимо от того, что она является фактором всенародного объединения, может стать для французов также стимулом не повторять Революцию, но взять дру­гие бастилии — крепости нетерпимости, расиз­ма. Таким образом, через двести лет после взятия Бастилии, в 1989 году, он призвал французов заду­маться над содержанием и воплощением в жизнь слова «братство». Это правда могло мобилизовать молодежь. Участвовали они в движении или нет, но молодые люди, казалось, действительно были за­хвачены этой идеей, идеей братства, даже больше, чем идеей равенства. Но ограничатся ли они толь­ко словами?

Думаю, что наиболее активные движения — из­раильское, например, или африканское, или мало-азийское женское движение на Ближнем Востоке, которое все более и более набирает силу, — движе­ния действующие, особенно женские движения, и все они, как мне кажется, суть часть общепланетарного процесса, когда женщины начинают играть все более и более важную роль в разрушении мужских стерео­типов. Мужское начало в женщине более динамично, чем мужское начало в мужчине. Может быть, это про­исходит оттого, что детей раньше было очень много, сейчас же важность роли женщины-«наседки» снизи­лась. Материнские функции ослабели, неожиданно место женщины в обществе стало значительным, роль женщины-гражданки сделалась гораздо важнее, чем женщины — хозяйки дома, мамы, которая полностью посвящала себя детям, произведенным ею на свет. Болезни и высокая смертность, неусыпный присмотр, отсутствие структуры детских учреждений — техноло­гия жизненного распорядка требовали некогда посто­янного присутствия матери в доме. В «современных» супружеских парах мать, а не отец может принимать решения и выбирать тот или иной путь во всем, что касается жизни детей.

В больнице Неккера во время конференции, по­священной изменению ролей отца и матери в совре­менных семъях, психиатрами было отмечено, что появление большего числа матерей-одиночек, а так­же увеличение числа разъездов супругов и разводов существенно изменило ситуацию в пользу матери, которая стала иметь большее влияние на ребенка. Традиционная роль отца потеряла свое значение. Не слишком ли поверхностный анализ социальных от­ношений делают психиатры?

Думаю, раньше превалировала мысль, что без мужчины женщина не сможет содержать семью, что одна она не сможет нести на себе все практические заботы и одновременно зарабатывать на жизнь. Но теперь дети прекрасно видят, что женщина может работать по восемь часов ежедневно и при этом, с помощью общества, может поставить детей на но­ги и без мужа, благодаря профессии, которая у нее есть. И наоборот, дети начинают чувствовать себя неуверенно, если родители теряют работу. Если их спросить: «Ваша главная забота, что вас беспокоит больше всего?» — они отвечают: «Что родители по­теряют работу». Родители, а не только отец. В преж­ние времена такого бы никто не сказал, потому что у матери было достаточно работы по дому, это не называли работой, но это была работа! Теперь, ког­да матери имеют оплачиваемую работу и заботят­ся о детях, оба родителя могут остаться без денег («Что со мной будет?»), но страх не в том, что «у па­пы их нет», а в том, что «у мамы больше нет денег». Труд женщины стал источником семейного дохода. Думаю, что отныне женщины после развода могут снова стать незамужними и при этом ничего не по­терять в глазах своих детей. Раньше такого не бы­ло: разведенные женщины были унижены в глазах общества, они теряли свою общественную ценность и социальный статус, ребенок же разведенных ро­дителей испытывал на себе презрение окружаю­щих. Так что к личной драме, вызванной разрывом между родителями, прибавлялось страдание от то­го, что мать такого ребенка, с точки зрения других людей, чем-то хуже. Теперь же одинокая мать, кото­рая сама поднимает детей, вызывает скорее уваже­ние, чем осуждение.

Однако во время тех же Неккеровских чтений бы­ло замечено, что дети разведенных родителей более ранимы, чем дети в полноценных семьях...

Надо сказать, что им не очень-то помогают понять, что именно произошло... Однако я настаиваю на со­ображении, которое высказала много лет назад и ко­торое в конце концов проникло в умы: нормальный развод лучше плохого брака.

Еще одна вещь была констатирована во время Неккеровских чтений: когда семья разрушается и у родителей случаются другие браки или смена пар­тнеров, у детей становится больше, чем раньше, сводных братьев, сводных сестер, что меняет на­правление агрессивности. Кроме прочих отношений, которые могут образоваться, у каждого ребенка по­является шанс разбавить свою агрессивность кон­фликтами со сводными братьями и сестрами без попыток убийства родственников по крови, как это было у Атридов [Атриды — дети царя Атрея Агамемнон и Менелай. Однако здесь реч) идет об Агамемноне, совершившем убийства ближайших родствен­ников и ставшем одновременно жертвой собственных преступлений.]. Нельзя ли предположить в связи с этим, что распавшаяся семья уничтожает ком­плекс Атридов?

Да, негативная сторона семейного шовинизма, в результате которого ищут сексуального партнера среди братьев и сестер, не воспроизводится.

Но попытки инцеста чаще регистрируются меж­ду сводными братьями и сестрами, чем между род­ными?

Попытки кровосмешения чаще встречаются среди детей, родившихся от разных матерей; это не то чтобы сводные братья и сестры, они как бы не настоящие свод­ные братья и сестры. Они живут под одной крышей, не связанные узами крови, потому что это дети от перво­го брака каждого из родителей. У них нет барьеров, запрещающих кровосмешение, они товарищи по жиз­ни, у которых не существует сексуальных запретов, по­скольку матери у них разные. Когда мать одна и та же. дети обычно разного возраста, и это позволяет иденти­фицировать себя с младшим братом или сестрой, чтобы соперничать с супругом матери. Есть опасность повто­рения эдипова комплекса, если есть младший ребенок в семье или любимчик, с которым старший соперничает в отношениях к хозяину или хозяйке дома.

Когда супружеская пара распадается, дети боль­ше тянутся к дедушке и бабушке.

Да, но это тоже в прошлом. Дедушка и бабушка были неотлучно дома, тогда как теперь надо куда-то ездить, чтобы повидаться с ними. Для старшего поколения это очень хорошо, так как визиты вну­ков спасают от изолированности. Двадцать — три­дцать лет назад для подростка это было наказани­ем: «Какая скука!» Теперь, кажется, они не прочь, чтобы дедушка или бабушка предложили им прове­сти у себя каникулы. И подросток доверяет им.

Это благо — иметь возможность доверять кому-то, кто намного старше и кто находится вне сексуальных устремлений ребенка. Кто не испытывает неуверен­ности из-за денег и кто одновременно совершенно бескорыстен. И потом, бабушки и дедушки просто любят ребенка, не усложняя свое чувство желани­ем или подозрением в желании, потому что они тоже думают об этом гораздо меньше. Они и про­ецируют желания гораздо меньше. Чувство, кото­рое они испытывают к ребенку, не фиксируется на собственных сексуальных эмоциях, следовательно, эти эмоции и не могут проявиться. Потому молодым так нужны пожилые родственники или старшие друзья. Дедушки и бабушки помогают молодым от­крывать для себя постоянные ценности жизни. Ес­ли говорить о поколениях, то внуки, посещая в дет­стве бабушек и дедушек, могут констатировать, что в конце концов фундаментальные вопросы бытия не подвергаются изменениям. Это может дать им в подростковом возрасте ощущение своих корней, точку опоры, чувство, что у них есть люди, с которы­ми они чувствуют глубокую связь и которые могут их успокоить, потому что именно в стариках под­ростки находят все то, что в человеке неизменно.

У детей, родители которых вступили в новый брак, есть шанс найти сводных братьев или сестер. А значительное число детей из полных семей после школы находят дом пустым, а холодильник наби­тым, потому что и отец и мать на работе. Рабо­тающая мать говорит ребенку: «Ешь то-то и то-то, не жди меня». Все раньше и раньше мальчики и девочки начинают сами одеваться, сами питаться, сами путешествовать... Перед лицом раннего взрос­ления своих детей родители пускают все на само­тек и устраняются от их воспитания.

Но там, где нет детства, нет и зрелости.

Они взрослеют сами по себе и мало-помалу начи­нают завоевывать себе место в обществе. Думаю, что именно на этом переходе от одинокого взросления к самостоятельному внедрению в общество, когда под­ростки начинают ощущать свою незащищенность, их нравственное, социальное, гражданское воспитание остается незавершенным. Видя, как легко дети справ­ляются с жизнью в доме, где все автоматизировано, родители, которые редко бывают дома, часто говорят: «Пусть пробиваются сами, мы им не нужны». Они воз­держиваются от каких бы то ни было советов ребенку, не обсуждают с ним, как вести себя в том обществе, в котором они живут.

Подросткам же не хватает правил самовоспита­ния. Как они узнают, как вести себя в обществе, если родители не научили их на собственном примере и не поговорили с ними об этом? Телевизор становится единственным источником общения для одиноких де­тей в пустом доме без взрослых.

Они воспринимают телевидение как визуальный фон, вереницу сверкающих образов, щекочущих вооб­ражение. Их устраивают клипы. Те, кто посильнее, могут воспринимать этот фон, не становясь его рабами и не подвергая себя его гипнозу. Порой они выключают звук и смотрят на немые изображения под звуки радио. Так они сохраняют контакт с об­ществом. Но очень немногие из них могут в такой обстановке работать с необходимой концентраци­ей внимания.

Так теряется возможность общения. Когда родите­ли появляются, обмена словами не возникает. Дети не готовы к разговору. Родители дома. Но теперь уже дети уходят и проводят вечера с приятелями, вместе создавая приятную атмосферу; родители и дети сосу­ществуют без слов.

Дети смотрят телевизор в одиночестве, родителей нет, они или на кухне, или у себя в комнате, если у них нет желания выносить эти бесконечные теле­передачи. Стоит телевизор обычно в гостиной, кото­рую родители, если дети там, вынуждены покинуть. Но если родители принимают гостей, дети все равно включают телевизор.

В шестом классе одного из парижских лицеев был проведен опрос учащихся, и после него несколько че­ловек постоянно через определенное время снима­лись телекамерами. Прошло шесть лет их отро­чества. В шестнадцать-семнадцать лет у них при Нормальном развитии наблюдалась доминирующая тенденция к самоизоляции. Один из юношей, кото­рый в двенадцать лет подавал надежды в рисовании, перестал брать в руки карандаш. В семнадцать он просто перестал отрываться от компьютера и про­водил все свободное время у себя в комнате. Если его спрашивали: «Ты видишься с друзьями?» — он отве­чал: «Нет, да мне и не хочется».

Времяпрепровождение в компании не избавляет подростка от одиночества, он отрезан от мира взрос­лых. Те, кто занимается командными видами спорта, чувствуют себя значительно лучше тех, кто ищет для себя опору в таких видах спорта, как теннис, который весьма эгоистичен, или спортивная ходьба, которая изолирует спортсмена от людей на улицах города, да еще когда у этого спортсмена наушники на голо­ве. Одиночные виды спорта (яхт-спорт, гребля) пред­ставляют более здоровый контакт с самим собой. Но и тут не происходит обучения жизни в обществе, как в командных видах спорта. Множество молодых лю­дей находят в спорте прибежище — что-то вроде соб­ственной ниши. По крайней мере, это альтернатива наркотикам или мелкому хулиганству.

Ребенок, который рос в семье один, тяжелее пере­живает период отрочества, чем те, кто вырос в боль­шой семье. Такие дети-одиночки долго живут в ро­дительском доме, продлевая таким образом под­ростковый период, или покидают дом, чтобы попасть в зависимость от других взрослых (компании, секты, опекуны).

Они испытывают потребность уйти из дома, одна­ко по собственной слабости попадают в ловушку, рас­ставленную другими взрослыми.

Семья не провоцирует их уход. Они уходят, чтобы найти заменяющую семью, псевдосемью. После путешествий и отлучек они возвращаются домой по мало­душию. Отсутствие работы дела не уладит: «Я бы, ко­нечно, ушел, если бы у меня были средства».

Они не могут найти рабочего места не только в во­семнадцать лет, но и позже тоже могут остаться без работы.

Все большее число запоздалых подростков суще­ствуют в доме своих родителей и живут будто ужи. Каждый раз, когда кто-то пытается упрекнуть их в пассивности, бездеятельности, инертности, безраз­личии к тому, что происходит вокруг, в равнодушии к домашним делам, не меньшем, чем к поискам ра­боты, образования, к поиску своего места в обществе, они отвечают: «Это не ваше дело».

Этим молодым людям не хватает чего-то, за что они должны нести подлинную ответственность, будь то уборка квартиры, стирка или жизнь в семье за гра­ницей. «Ты участвуешь в жизни семьи. Ведь какую-то полезную деятельность ты можешь осуществлять, спустись на землю и ходи по ней вместе с другими людьми. Не убивай время зря, не болтайся без дела».

Их аргумент: «Я ничего плохого не делаю, и это мое дело, как я распоряжаюсь своим временем».

А родители за свое: «Ничего не желаю знать. Ин­тересно, что ты делаешь для нас? Или делай что-нибудь, или уходи. Ты целый день сидишь, задрав ноги на стол, ты рискуешь своим здоровьем. Хватит! По крайней мере, пока ты здоров, делай что-нибудь полезное для всех».

К несчастью, многие родители уже потеряли контакт с детьми. А подростки их провоцируют. Они страдают от отсутствия желаний. Вот еще одна причи­на, чтобы открыть им новую деятельность, которая за­ставит подростков встретиться с жизнью лицом к лицу.

Сколько раз во время войны бывало, что у людей не было желания жить — так глубока была депрес­сия. Но они выходили из психиатрических больниц. В день, когда нужно было получать хлеб и отстоять для этого в очереди с четырех часов утра, они встава­ли и занимали свое место в очереди. «Одержимый» желанием получить кусок хлеба человек не чувствует себя подавленным, он скорее выздоравливает.

В интересах детей, чтобы родители существова­ли как пара в лоне семьи, а не разыгрывали из себя жертв. Это лучший способ сохранять равновесие сил в семье и ослаблять напряжение: супружеская пара должна существовать и являть себя перед детьми именно как пара, даже если супруги собираются ра­зойтись. Родители должны сохранять свою свободу, как ребенок свою. Экономически родители вместе, но на время могут расстаться для того, чтобы соединить­ся позже. Если объяснить ребенку, что родители пе­ределывают свою жизнь именно потому, что не хотят ограничиться только ролью родителей, он прекрасно это воспримет; более того, подростка восхищает моло­дость мыслей его родителей.

Уменьшение количества детей в семье не обяза­тельно влечет за собой преувеличенную опеку над единственным ребенком — можно найти новые фор­мы семейной жизни, создать новые сообщества...

В Китае каждая семья должна иметь не более одного ребенка в силу экономической необходимости ограничения населения, но в масштабе страны это создает ситуацию, патологические последствия кото­рой на Западе известны.

Я знала одного китайца, который получил право на стипендию, чтобы четыре года учиться в Париже. Его деревенские родители были неграмотными. Он успешно закончил школу, и помогала ему вся дерев­ня. Он сдал очень трудные экзамены. Всего 400 че­ловек во всем Китае смогли их сдать. Этот молодой человек женился на девушке, тоже очень способной. Молодые супруги должны были обещать, что у них будет только один ребенок, причем через пять-шесть лет. А если в назначенный год у них ребенка не бу­дет, они теряют право иметь его в следующем году, если только не получат специального разрешения. Молодой человек делился со мной своими тревогами.

В старом Китае ребенок был королем в семье, осо­бенно мальчик, который становился объектом не­усыпного внимания и заботы. Это была эпоха пира­мидальных семей, когда прадедушка и прабабушка, дедушка и бабушка, а также родители жили под одной крышей. Теперь семья свелась к супружеской паре, в такой нуклеарной семье возникает избыток опеки, и известно, к каким печальным последствиям приве­ло такое положение дел на Западе. Мы в своей стране пережили это, и, казалось, Китай сможет учесть наш печальный опыт. Но там процесс повторился. Когда думаешь, что в масштабе почти целого континента устанавливается нуклеарная семья с единственным ребенком, то понимаешь, что это не может не повлечь за собой массовых неврозов родителей. Когда граж­дане этой страны отделаются наконец от неусыпно­го присутствия государства в жизни каждого, когда забота партии станет не столь подавляющей и хоть немного даст высвободиться глубинному индивидуа­лизму китайцев, которого никогда нельзя было вы­травить из них окончательно, обретение самостоя­тельности для миллионов единственных детей станет весьма проблематичным.

В настоящее время в Китае единственные де­ти, достигшие подросткового периода, рассеяны по всей стране в силу предписаний и разрешений вла­стей. С раннего детства их включают в коллектив­ную жизнь, в жизнь деревенской общины. Пока еще трудно говорить о том, к каким результатам приведет китайская нуклеарная семья. Надо подождать, пока подрастет поколение.

Социальный конфликт поколений — не потерял ли он свой смысл? В 1988 году пропасть между по­колением сорокалетних, которым было двадцать в 1968 году, и их детьми стала исчезать в связи с их общей ностальгией по шестидесятым и потребно­стью молодежи обрести точки отсчета и уцепить­ся за те же принципы, которыми руководствовались их родители.

В семидесятые же и в восьмидесятые годы под­ростки превратились для своих родителей в ино­странцев, потому что они говорили на другом язы­ке: новая математика, информатика, рок, новая манера одеваться. Сегодня трещина в отношениях со взрослыми проходит по демаркационной линии «травки» и наркотиков. У тех подростков, кто не курит «травку», конфликт с родителями не оче­виден.

Конфликт между поколениями какой есть, такой я есть. Молодые бегут от взрослых, но не противосто­ят им.

Они не принимают взрослых, критикуют их реши­тельно за все, но очень хорошо относятся к своим ро­дителям или сочувствуют им, считая их несчастными людьми. Открытая враждебность исчезла из семьи.

Когда подростки называют своих молодых роди­телей «мои старики», это не так уж безобидно...

Это выражение имеет неоднозначный смысл. «Ста­рики», потому что они будто бы немного дедушка и бабушка, которых хотелось бы видеть рядом, а те либо далеко, либо умер