II . Роль перенесения при гипнозе и суггестии
Парижская неврологическая школа (школа Чаркота) рассматривала в качестве главных факторов при гипнотических явлениях периферические и центральные раздражающие воздействия на нервную систему (оптическое фиксирование предметов, поглаживание кожи головы и т. д.). В противоположность этому школа Бернгейма (школа Nancy ) видит в подобных раздражениях только вспомогательное, как бы транспортное средство для «введения» представлений, в частности при гипнозе — представления о погружении в сон. Полагают, что удавшееся внушение такого представления способно вызвать «состояние диссоциации в мозгу», и в этом состоянии якобы особенно легко осуществить дальнейшие внушения, то есть гипноз. Это был чрезвычайно прогрессивный взгляд — первая попытка чисто психологического объяснения феноменов гипноза и суггестии, свободная от физиологических умствований; но и она не смогла объяснить истинной причины гипноза. С самого начала казалось невероятным, что фиксирование взгляда на каком-то блестящем предмете может быть основной причиной тех глубоких изменений в психике, которые возникают в результате гипноза. Немногим более приемлемым выглядит предположение, что причиной таких изменений могло бы быть какое-то «заданное» бодрствующему человеку представление, например идея сна, без содействия более мощных психических сил. Наоборот, все говорит за то, что в процессе гипноза и суггестии главная работа исполняется не гипнотизером, не внушающим, а самим пациентом, его личностью, которая до сих пор принималась в расчет в основном лишь как «объект», а не как активный деятель при внушении. Убедительные доказательства сказанному, с одной стороны, факты самовнушения и аутогипноза, с другой — то, что явления, которые могут наступить при гипнозе, заключены в определенные границы, установленные индивидуальностью «медиума». Вмешательству экспериментатора отводится в причинной цепи этих явлений подчиненная роль. Итак, в целом приходится признать, что вопрос о конкретных условиях интрапсихической переработки суггестивных влияний все еще покрыт мраком.
Только психоаналитическое обследование нервнобольных по методу Фрейда помогает проникнуть в те душевные процессы, которые разыгрываются при суггестии и гипнозе. Психоанализ позволяет с уверенностью констатировать, что гипнотизер может избавить себя от труда вызывать это «состояние диссоциации» (что, впрочем, вряд ли ему удалось бы), так как эту диссоциацию, одновременное наличие рядом друг с другом различных слоев психики, он уже застает готовой даже у бодрствующего человека. Но помимо констатации этого несомненного факта, психоанализ дает ранее неизвестные сведения и о содержании комплексов представлений, а также о направлении аффектов, из которых составляются деятельные бессознательные слои психики у людей, подвергшихся гипнозу и суггестии. Оказалось, что все инстинкты, вытесненные в процессе индивидуального культурного развития, складируются в «бессознательном» и постоянно готовы «переносить» свои ненасыщенные и ненасытные, раздраженные аффекты на лиц и предметы внешнего мира, бессознательно соотносить их с «Я», то есть «интроецировать». Если мы именно в этом смысле представим себе психическое состояние человека, которому должно быть что-то внушено, то гипноз предстанет под совершенно иным углом зрения. Оказывается, активным началом здесь являются бессознательные душевные силы «медиума», в то время как гипнотизер, которого раньше считали всемогущим, вынужден довольствоваться ролью всего лишь объекта, и бессознательное вроде бы послушного «медиума» использует этот объект в своих интересах.
Среди психических комплексов, которые, фиксируясь в течение детства, имеют значение для оформления всей жизни человека в более поздние годы, на первом месте стоят «родительские комплексы». Все исследователи, всерьез занимающиеся этой проблемой, подтверждают заключение Фрейда о том, что эти комплексы являются причиной психоневротических симптомов у взрослых. Я попытался аналитически исследовать психосексуальную импотенцию и пришел к выводу, что и она часто обусловлена «инцестуозной фиксацией» либидо (Фрейд), то есть слишком жестким (и нередко бессознательным) закреплением сексуальных желаний на ближайших родственниках, особенно на родителях. Тем самым подтверждаются подобные наблюдения Штейнера и В. Штекеля. Значительно обогатились наши знания о последствиях родительских влияний благодаря К. Г. Юнгу и К. Абрахаму. Первый доказал, что психоневрозы в основном возникают из конфликта между фиксацией на родителях (бессознательной) и стремлением к индивидуальной самостоятельности. Второй интерпретировал склонность к холостяцкому образу жизни или к браку с близкими родственниками как симптом все той же психической фиксации. Кроме того, следует отдать должное И. Задгеру, вскрывшему эти отношения.
В психоанализе считается непреложным тот факт, что между «нормальными» и «психоневротическими» душевными процессами существуют только количественные различия и что результаты исследования души психоневротиков, mutatis mutandis (с соответсвтующими оговорками (лат.)), применимы и в нормальной психологии. Таким образом, можно предположить с большой долей вероятности, что внушение, которое один человек «задает» другому, приводит в движение те же самые комплексы, которые мы видим в действии и при неврозах. Необходимо, однако, подчеркнуть, что к такому взгляду меня привели не априорные ожидания, а реальные опыты в психоанализе.
Фрейд первым заметил, что при проведении анализа наталкиваешься на сопротивление, которое, кажется, делает невозможным продолжение работы. Анализ застопоривается до тех пор, пока не удается доказать анализируемому, что его сопротивление есть реакция на бессознательные чувства симпатии, которые в действительности относятся к другим лицам, но в данной ситуации связываются с личностью врача.
Иной раз можно наблюдать, как анализируемый прямо-таки обожает врача, и это поклонение граничит с культом. Как и все остальное, это обожание подлежит анализу. И тогда оказывается, что врач служит условной личностью, нужной для того, чтобы пациент мог дать волю аффектам, в основном сексуальным, которые относятся к другим, гораздо более значимым для него личностям. Но нередко течению анализа мешают немотивированная ненависть, опасение или страх пациента по отношению к врачу; в бессознательном эти чувства тоже связаны не с врачом, а с лицами, о которых пациент вообще не думает в данный момент. Просматривая вместе с пациентом ряд личностей, к которым относятся эти аффекты позитивного или негативного свойства, мы сначала наталкиваемся на тех, кто играл какую-то роль в недалеком прошлом пациента (например, супруга, возлюбленная), потом появляются неисчерпанные аффекты юности (друзья, учителя, герои фантазий), и наконец, после преодоления самого большого сопротивления, мы достигаем вытесненных мыслей сексуального, насильственного и пугающего содержания, которые связываются с ближайшими родственниками, чаще всего — с родителями. Таким образом, в каждом человеке продолжает жить испуганный, полный опасений ребенок, горячо желающий, чтобы его любили, а более поздние чувства любви, ненависти и опасений — это перенесения или, как говорит Фрейд, «переиздания» тех эмоциональных потоков, которые были приобретены в «первом детстве» (от рождения до четырех лет включительно) и впоследствии вытеснены.
Зная это, мы можем осмелиться на следующий шаг и предположить, что та безграничная власть, с которой мы, гипнотизеры, распоряжаемся психическими и нервными силами «медиума», есть не что иное, как проявления вытесненных инфантильных влечений гипнотизируемого. Я нахожу это объяснение гораздо более мягким, чем предположение о том, что внушение обладает способностью создавать диссоциацию в психике. Подобное предположение могло бы заставить гипнотизера испугаться собственного богоподобия.
Мне могут возразить, что с давних пор известно, как сильно симпатия и уважение к врачу благоприятствуют его суггестивному влиянию; этот факт не мог ускользнуть от добросовестного наблюдателя и экспериментатора. Но до сих пор не были известны другие факты, и узнать о них мы смогли только благодаря психоанализу: во-первых, что эти бессознательные аффекты играют главную роль при осуществлении каждого суггестивного воздействия, и во-вторых, что они оказываются in ultima analyst (в конечном счете (лат.)) манифестациями либидинозных инстинктивных влечений, которые чаще всего были перенесены от комплексов представлений, связанных с отношениями между детьми и родителями, на отношение врач — пациент.
То, что симпатия или антипатия между гипнотизером и медиумом влияет на успех эксперимента, признавалось всеми и всегда. Но не было известно, что «чувство симпатии» и «чувство антипатии» — это многосоставные, доступные более глубокому анализу психические образования, которые можно разложить на элементы, пользуясь методом Фрейда. При таком разложении в них находят в качестве фундамента первичные бессознательные либидинозные желания-влечения, а над этим фундаментом — бессознательную и предсознательную надстройку.
В самых глубоких слоях психики, совсем как в начале психического развития, еще господствует примитивный и грубый «принцип неудовольствия», стремление к непосредственному, моторному удовлетворению либидо; по Фрейду, это слои (или стадия) аутоэротизма. У взрослого достичь этих слоев психики прямой репродукцией чаще всего не удается; открыть эту область можно только исходя из свойственных ей симптомов.
То, что можно репродуцировать, принадлежит уже большей частью «слоям» (стадии) объектной любви (Фрейд), и первые объекты такой любви — родители.
Все, что мы знаем, заставляет предполагать, что в основе каждого «чувства симпатии» лежит бессознательная «сексуальная установка» и что когда встречаются два человека (не важно, одного ли они пола или разных), то бессознательное всегда совершает попытку перенесения. («Бессознательное не знает слова "нет"... Бессознательное не может ничего другого, как только желать», — говорит Фрейд.) Если бессознательному, будь оно в чисто сексуальной (эротической) форме или в сублимированной, скрытой (уважение, благодарность, дружба, эстетическое удовольствие от общения), удается сделать это перенесение приемлемым для сознания, то между двумя людьми возникает симпатия. Если же предсознание отвечает отрицательно на бессознательное стремление к удовольствию, то возникает антипатия, степень которой зависит от соотношения сил обеих инстанций и иногда доходит до отвращения.
Классическим свидетельством в пользу реальности «сексуальной установки», выражаемой по отношению ко всем окружающим лицам, является пациентка Фрейда Дора, ее случай описан в «Отрывке одного анализа истерии». В ходе анализа (проводимого неоднократно) оказалось, что среди ее окружения не было ни одной личности, по отношению к которой ее сексуальность оставалась бы индифферентной. Дружественная семейная пара К. (и муж, и жена), гувернантка, брат, мать, отец — все возбуждали ее сексуальное либидо. При этом она — как и большинство невротиков — в сфере сознательного скорее ощущала себя чопорной и неприступной и даже не подозревала, что за ее теплой дружбой, ее симпатиями и антипатиями скрываются сексуальные желания.
Дора, однако, представляет собой не исключение, а типичный пример. Ее психика, тщательно проанализированная, дает верное отображение того, что происходит во внутренней жизни человека вообще, так как при достаточном проникновении в недра души любого человека (как «нормального», так и невротика) мы сможем найти те же явления, хотя их количественные соотношения могут быть разными.
Подверженность человека гипнозу и суггестии зависит от возможности «перенесения» или, говоря более конкретно, от позитивной бессознательной сексуальной установки гипнотизируемого по отношению к гипнотизеру; но самый глубокий корень перенесения, как и любой «объектной любви», лежит в вытесненном родительском комплексе.
Можно получить и другие, косвенные доказательства правильности такого взгляда, если привлечь данные об условиях подверженности гипнозу и суггестии, полученные из практических опытов.
Поразительно, насколько разнится у отдельных авторов процент удавшихся гипнозов. Один достигает успеха в 50%, другой — в 80—90, даже в 96% случаев. По единодушному убеждению опытных гипнотизеров, для того чтобы считаться пригодным к этой профессии, необходимо обладать некоторыми внешними и внутренними качествами (собственно говоря, только внешними, так как внутренние качества тоже должны проявляться в выразительных, внешне заметных движениях, в форме и содержании речи, а это, при наличии актерского таланта, можно изобразить и без внутренней убежденности). Гипноз осуществляется легче, если пациенту импонирует облик гипнотизера; а «импозантным» представляется человек с длинной, желательно черной бородой (Свенгали (Герой очень популярного в конце 19в. романа Джорджа дю Морье "Трильби", музыкант и гипнотезер)); недостаток этого атрибута возмещается могучим телосложением, густыми бровями, проницательным взором, строгим, возбуждающим доверие выражением лица. Общепризнанным считается, что самоуверенность в манерах, отголосок предшествующих успехов, глубокое почитание, которым окружены знаменитые ученые, а также вся их личность в целом способствуют удаче суггестивного воздействия. Большая разница в высоте общественного положения тоже облегчает осуществление суггестивного влияния. Во время прохождения военной службы я был свидетелем того, как пехотинец заснул в мгновение ока по приказу своего обер-лейтенанта. Это было как coup de foudre (удар грома). Мои первые опыты гипноза, которые я будучи студентом предпринял на учениках из книжного магазина моего отца, удались все без исключения; позднее я добивался далеко не такого высокого «процента» — видимо, мне недоставало той абсолютной самоуверенности, которую придает порой невежество.
Приказы при гипнозе должны быть такими определенными и уверенными, чтобы противоречить гипнотизеру казалось совершенно невозможным. Пограничным случаем гипноза можно считать «гипноз врасплох» — прикрикнуть, испугать; кроме строгого тона, здесь очень помогут искаженное лицо или сжатые кулаки. Подобно взгляду на голову Медузы, такой неожиданный окрик может иметь своим немедленным следствием остолбенение от ужаса, а у предрасположенных людей — каталепсию.
Но существует и иной метод погружения человека в сон: полутемная комната, абсолютная тишина, дружелюбная мягкая
речь в монотонном, мелодичном ритме, а в дополнение к этому — легкое прикосновение к волосам, поглаживание лба, рук. Итак, в общем и целом в нашем распоряжении есть два средства, чтобы гипнотизировать, внушать, то есть вынуждать людей к послушанию против их воли и к слепой вере: страх и любовь. Профессиональные гипнотизеры «донаучной» эры, истинные изобретатели этих процедур, казалось, инстинктивно выбирали для погружения в сон и подчинения своей власти именно те виды устрашения и возбуждения к себе любви, эффективность которых оправдалась на деле в отношениях родителей к детям.
Гипнотизер с импонирующей внешностью, используя фактор испуга и неожиданности, имеет большое сходство с тем образом, который мог запечатлеться у ребенка от строгого, всемогущего отца; верить ему, слушаться его и стремиться стать таким же, как он, — высочайшая мечта любого нормального ребенка. А легко поглаживающая рука, приятные, монотонные, слова, от которых клонит в сон, — не повторение ли это сцен, которые сотни раз разыгрывались у постели ребенка между ним и ласковой матерью, поющей колыбельные песни и рассказывающей сказки. А разве не сделаешь все, что возможно, лишь бы мама была довольна?
Я не придаю значения разделению гипноза на отцовский и материнский; ведь нередко бывает, что отец и мать меняются ролями. Я лишь обращаю внимание на то, как хорошо подходит ситуация гипноза для сознательного или бессознательного нафантазированного возвращения в детство, как легко пробуждаются в этой ситуации спрятанные в каждом человеке реминисценции о послушании, взятые из детства.
Кроме того, усыпляющие средства, действующие посредством внешнего раздражения, как, например: удерживание взглядом какого-нибудь блестящего предмета, прикладывание к уху тикающих часов, — то есть те средства, которыми когда-то в первый раз удалось «приковать» внимание младенца, тоже могут быть очень действенны для пробуждения инфантильных воспоминаний и эмоций.
Многие, даже из тех, кто чужд психоанализу или относится к нему враждебно, согласны с тем, что и при обычном спонтанном засыпании большую роль играют испытанные в детстве привычки и церемонии и что при «отходе ко сну» участвуют элементы самовнушения (можно сказать — инфантильные, ставшие бессознательными). Все эти рассуждения заставляют предположить, что предварительное условие любой успешной суггестии (гипноза) — это чтобы гипнотизер «вырос» в глазах гипнотизируемого, а значит, смог бы разбудить в нем те же чувства любви и страха, то же убеждение в его, гипнотизера, непогрешимости, с которыми гипнотизируемый когда-то, будучи ребенком, взирал на родителей.
Здесь подразумевается, что подверженность суггестии, восприимчивость к внушению, склонность к слепой вере и послушанию связаны с аналогичными особенностями детства не только генетически. Скорее дело в том, что при гипнозе и суггестии «ребенок, дремлющий в бессознательном взрослого», как будто бы оживает вновь (Фрейд). Да и не только в гипнозе обнаруживается существование этой второй личности, оно выдает себя по ночам во всех наших сновидениях, которые, как мы знаем благодаря Фрейду, всегда «одной ногой в детстве»; а днем мы можем поймать свою психику на инфантильных тенденциях и инфантильных методах работы при некоторых промахах (описках, оговорках) и при выражениях остроумия. В недрах нашей души мы всю жизнь были и остаемся детьми. Grattez I ' adulte et vous у trouverez l ' enfant (поскребите взрослого - и вы найдете в нем ребенка (фр.)).
Тот, кто присоединится к этому мнению, неизбежно изменит свои взгляды на «забывание». Опыт анализа убеждает, что забывание, бесследное исчезновение столь же мало имеет место в душевной жизни, как и исчезновение энергии или материи в физическом мире. Представляется, что психические процессы обладают большой силой инерции и через десятки лет после «забывания» могут быть разбужены в виде неизмененных связных комплексов или реконструированы из своих элементов.
Благоприятный случай помог мне утвердиться в том, что подчинение чужой воле можно объяснить как бессознательное перенесение «детских» эротически окрашенных аффектов (любовь, уважение) на врача. Вот несколько примеров.
1. Пять лет назад я успешно гипнотизировал одну пациентку, которая заболела истерией страха после того, как уличила своего жениха в неверности. Примерно полгода назад, после смерти ее любимого племянника, она пришла ко мне по поводу рецидива болезни, и я провел с ней психоанализ. Характерные признаки перенесения выявились тотчас же, и, продемонстрировав их пациентке, я дополнил свои наблюдения, поняв, что она уже тогда, при гипнотическом лечении, предавалась осознанным, направленным на врача эротическим фантазиям и повиновалась моим внушениям «из любви».
Анализ вскрыл — говоря языком Фрейда — перенесение, созданное гипнозом. Оказалось, что при гипнозе я вылечил пациентку своим дружелюбием, состраданием, утешительными словами, предоставив ей некую замену ее несчастной любви, вызвавшей первую вспышку заболевания. Но и склонность, которую она питала к неверному возлюбленному, была в свою очередь суррогатом — заменой утраченной любви старшей сестры (из-за вступления последней в брак). С сестрой они в детстве жили в тесной дружбе и на протяжении многих лет взаимно онанировали. Однако самым глубоким ее страданием было раннее отчуждение матери, которая прежде любила ее безумно и невероятно баловала. Более поздние попытки любви были только суррогатами этой первой, инфантильной, но насквозь эротической склонности к матери. После прерывания курса гипноза ее либидо в, казалось бы, сублимированном, а на самом деле в откровенно эротическом виде было поглощено маленьким восьмилетним племянником, внезапная смерть которого вызвала рецидив истерических симптомов. Покорность при гипнозе была следствием перенесения, а изначальным объектом любви моей пациентки, который никогда никем не мог быть заменен, была, без сомнения, мать.
2. Один 28-летний служащий в первый раз пришел ко мне примерно два года назад с тяжелой истерией страха. Я уже имел дело с психоанализом, но по ряду причин решил применить гипноз и простыми уговорами («материнский гипноз») достиг мгновенного улучшения его душевного состояния. Но вскоре пациент пришел снова по поводу рецидива страха, и я время от времени повторял гипноз все с тем же, но всегда только временным успехом. Когда я решился на анализ, то имел величайшие трудности, связанные с перенесением на мою персону (перенесение наверняка было взращено гипнозом). Отступили эти трудности тогда, когда выяснилось, что на основании поверхностных аналогий он идентифицировал меня с «доброй матерью». А к матери он, когда был ребенком, чувствовал необычайную привязанность, ее любвеобильные ласки были для него потребностью; он добавил, что испытывал сильное любопытство к сексуальному общению родителей; он ревновал к отцу, воображал себя в роли отца и т. д. Некоторое время анализ протекал гладко. Однако как только я однажды нетерпеливо и резко ответил на какое-то его замечание, у него случился сильный приступ страха — и течение анализа было нарушено. После того как мы обменялись мнениями о сильно взволновавшем его инциденте, анализ углубился в реминисценции о похожих происшествиях, и вот когда мы разобрались в его отношении к друзьям, имевшем гомосексуально-мазохистский оттенок, и проанализировали некоторые неприятные сцены с профессорами и начальниками, на свет вышел отцовский комплекс. Пациент живо представил «ужасное, искаженное, сердитое лицо раздраженного отца» и тут же затрепетал как осиновый лист. Одновременно нахлынул поток воспоминаний, которые подтверждали, насколько он любил отца, как гордился его силой и величием.
Это всего лишь эпизоды из анализа сложного случая, но они отчетливо показывают, что и при гипнозе возможность влиять на состояние пациента мне дал только его материнский комплекс, тогда еще им самим не осознанный. Но, вероятно, я мог бы испробовать в этом случае с тем же успехом и другие средства внушения: запугивание, импонирование — то есть апеллировать к отцовскому комплексу.
3. Третий случай, о котором я хочу рассказать, — 26-летний портной, обратившийся ко мне по поводу эпилептиформных припадков. Опираясь на его слова, я счел их истерическими. Его скромный, жалкий, покорный вид прямо-таки взывал к суггестии, и он на самом деле повиновался всем моим приказам, как послушный ребенок: он испытывал анестезию, паралич и т. д., совершенно подчиняясь моей воле. Я не мог отказаться оттого, чтобы предпринять хотя бы неполный анализ его состояния. При этом я узнал, что в течение многих лет он был лунатиком, вставал по ночам, садился к швейной машине и обрабатывал воображаемую ткань, и так до тех пор, пока его не разбудят. Это трудовое рвение появилось у него в ту пору, когда он был учеником у строгого портновского мастера, который нередко бил его; он же любой ценой пытался соответствовать высоким требованиям. Это тоже было только за маскированное воспоминание об отце, которого мой пациент уважал и боялся. Нынешние его припадки начинались с того, что им овладевал трудовой порыв. Ему чудилось, что он слышит внутренний голос: «вставай!», после чего он садился на постели, снимал ночную рубашку и делал движения, имитирующие шитье, которые вырождались в судороги. Потом он не мог вспомнить об этих моторных явлениях и узнавал о них только от своей жены. Криком «Вставай!» в свое время отец будил его каждое утро, а его руки, казалось, все еще выполняли те приказы, которые он получал от отца, когда был ребенком, и от своего начальника-мастера в период ученичества. «Такие остаточные воздействия запретов и угроз, имевших место в детстве, можно наблюдать при заболеваниях спустя еще столько же десятилетий (одно с четвертью — период, примерно равный периоду детства) и даже больше», — говорит Фрейд. Он называет это явление «остаточным послушанием».
Я подозреваю, что этот вид «остаточности» у психоневротиков имеет много общего с постгипнотическими командными автоматизмами. В обоих случаях совершаются действия, мотивы которых или вообще нельзя объяснить, или можно объяснить лишь отчасти, так как здесь выполняется какой-то давно вытесненный приказ (в неврозе) или «заданность» (при гипнозе), о которых уже забыто.
То, что дети охотно и даже радостно слушаются родителей, в сущности, не такое уж естественное явление. Следовало бы ожидать, что требования родителей дети должны воспринимать как принуждения и испытывать от этого неудовольствие. Действительно, так обстоит дело в первые годы жизни, пока ребенок знает только аутоэротическое удовлетворение. С началом же «объектной любви» все меняется. Любимые объекты интроецируются, «Я» присваивает их. Ребенок любит родителей, а это значит, что в мыслях он идентифицирует себя с ними. Обычно ребенок идентифицирует себя с родителем одного с ним пола и в фантазиях воображает себя во всех его ситуациях. При таких обстоятельствах повиновение не причиняет неудовольствия; выражение отцовского всемогущества даже льстит мальчику, который в своих фантазиях присваивает себе всю его власть и поэтому, подчиняясь воле отца, тем самым как бы повинуется самому себе. Понятно, что такое добровольное повиновение имеет свои границы, различные для каждого индивидуума; и если родители в своих требованиях переходят эту границу, если горькая пилюля принуждения не заворачивается в сладкую облатку любви, то как следствие возникает слишком раннее «отвязывание» либидо ребенка от родителей, что влечет за собой серьезное нарушение психического развития, как это установил К. Г. Юнг в своей работе о роли отца.
В прекрасной книге Мережковского «Петр Великий и Алексей» очень живо изображены отношения между жестоким отцом-тираном, сожалеющим о любом своем сентиментальном порыве, и безвольно преданным ему сыном, который скован своим «отцовским комплексом», замешанным на любви и ненависти, и потому не способен к энергичному протесту. Волею поэта-историографа образ отца часто возникает в грезах царевича. Как-то раз царевич видит себя маленьким ребенком и перед своей кроваткой — отца.
«С нежною сонною улыбкой, протянул он руки, вскрикнул: "Батя! Батя! Родненький!" — вскочил и бросился отцу на шею. Тот обнял его крепко, до боли, и прижал к себе, целуя лицо и шейку, и голые ножки, и все его теплое под ночною рубашечкой сонное тельце». Но потом, по мере взросления сына, царь стал применять чрезмерно строгие методы воспитания. Наиболее точно его взгляды на педагогику выражены в историческом высказывании: «Не дай сыну власти в юности, но сокруши ребро, донележе ростет; аще бо жезлом его биеши, то не умрет, но здравее будет».
И несмотря на все это, лицо царевича вспыхнуло от стыдливой радости, когда он «...увидел знакомое, страшное и милое лицо, с полными, почти пухлыми щеками, со вздернутыми и распушенными усиками... с прелестною улыбкою на извилистых, почти женственно-нежных губах; увидел большие, темные, ясные глаза, тоже такие страшные, такие милые, что когда-то они снились ему как снятся влюбленному отроку глаза прекрасной женщины; почувствовал с детства знакомый запах — смесь крепкого кнастера, водки, пота и еще какого-то другого не противного, но грубого солдатского казарменного запаха, которым пахло всегда в рабочей комнате — "конторке" отца; почувствовал тоже с детства знакомое, жесткое прикосновение не совсем гладко выбритого подбородка с маленькой ямочкой посередине, такою странною, почти забавною на этом грозном лице...» Такие или подобные описания отца довольно типичны при психоанализе.
Этой характеристикой отношений между отцом и сыном поэт позволяет нам понять, как случилось, что царевич, находясь в своем надежном убежище в Италии, по письменному зову отца оставил всякое сопротивление и безвольно отдался на волю тирана (который потом собственноручно забил его до смерти). Внушаемость царевича здесь совершенно верно мотивирована сильно акцентированным отцовским комплексом. Мережковский имеет в виду механизм «перенесения», когда пишет следующее: «Он (царевич) отдавал духовному отцу (Якову Игнатьеву) всю ту любовь, которую не мог отдать отцу по плоти. То была дружба ревнивая, нежная, страстная, как бы влюбленная».
По мере взросления ребенка чувство почитания родителей постепенно исчезает, как и склонность им повиноваться. Но потребность подчиняться хоть кому-нибудь остается; роль отца переносится на учителей, начальников, какую-нибудь авторитетную личность. Столь широко распространенная лояльность к власть имущим — по сути такое же перенесение. В случае с Алексеем отмирание отцовского комплекса по мере взросления было невозможно, так как его отец на самом деле был необычайно могущественным властителем, как раз таким, какими мы в детстве видим своих отцов.
У меня было две пациентки, на которых я увидел, что объединение в одном лице родительской власти и властных полномочий уважаемой персоны может явиться причиной фиксации инцестуальной склонности. Та и другая были ученицами у своих отцов. Почти непреодолимые трудности при психоанализе одной были обусловлены страстным перенесением, а другой — невротическим негативизмом. Безграничное послушание одной и упрямое сопротивление другой были детерминированы одним и тем же психическим комплексом — сгущением отцовского и учительского комплексов.
Эти и другие приведенные здесь наблюдения подтверждают мнение Фрейда о том, что гипнотическая податливость коренится в мазохистских компонентах сексуального инстинкта.
Но мазохизм — это удовольствие, получаемое от подчинения, и ребенок научается ему в детстве — от родителей.
В случае с робким и послушным портным мы видели, как родительские приказы продолжали действовать спустя многие годы, по типу постгипнотического внушения. У одного больного с неврозом страха (это уже упоминавшийся 28-летний служащий) я обнаружил невротический аналог так называемой «суггестии срока» ( Sugg . r echeance ). Его заболевание началось по совершенно незначительному поводу, а поразительным было то, что пациент слишком уж быстро примирился с мыслью уйти на пенсию в столь молодые годы. И вот в результате анализа он вспомнил о том дне, когда он, ровно за 10 лет до болезни, и притом очень неохотно, вступил на поприще служащего, неохотно потому, что считал себя способным к искусству; тогда он подчинился только желанию отца, но тотчас по окончании срока, дающего право на пенсию (10 лет), намеревался пойти на пенсию под предлогом какой-нибудь болезни. (Склонность к отговорке болезнью происходила из раннего детства, когда болезнь обеспечивала ему больше нежности со стороны матери и снисходительное обхождение со стороны отца.) Со временем он забыл о своем намерении; добился высокого дохода, и хотя конфликт между антипатией к канцелярской работе и предпочтением, отдаваемым сфере искусства (где он весьма успешно испробовал свои силы), существовал по-прежнему, но издавна укоренившееся в нем малодушие мешало отказаться от части дохода, что произошло бы после выхода на пенсию, поэтому он даже не помышлял об этом. Намерение, сознательное десять лет назад, все это время, казалось, дремало в бессознательном и сделалось подлежащим исполнению после истечения срока, подействовав подобно «самовнушению» и явившись одной из причин, вызвавших невроз. А то, что сроки играли такую значимую роль в жизни пациента, было симптомом его бессознательных фантазий, связанных с инфантильными размышлениями о сроках менструаций и беременности матери, включая представление о нахождении в материнской утробе и о собственном рождении.
(Бессознательная фантазия родов в конечном итоге объясняла следующие, как оказалось, символически толкуемые строки, которые он как-то во время приступа страха записал в своем дневнике: «Ипохондрия опутывает мою душу как тонкая мгла или как паутина, словно ряска на болоте. Я чувствую себя так, будто погружен в трясину и мне надо вынырнуть, чтобы дышать. Я хочу разорвать, разодрать эту паутину. Но нет, никак! Ткань где-то прикреплена — надо бы вырвать колья, на которых она висит. Если это не выйдет, то придется медленно продираться сквозь сеть, чтобы глотнуть воздуха. Ведь не для того же человек приходит в этот мир, чтобы паутина окутала и задушила его, лишив солнечного света». Все эти чувства и мысли были символическими изображениями фантазий об утробе матери и родовом акте.)
Этот случай — так же, как и другие — подтверждает высказывание Юнга о том, что «волшебная сила, приковывающая детей к родителям», — это «сексуальность, с какой стороны ни посмотреть».
Соответствия между вскрываемым аналитически механизмом психоневрозов и явлениями, продуцируемыми гипнозом и суггестией, заставляют пересмотреть приговор, вынесенный в научных кругах Чаркоту, который понимал гипноз как «искусственную истерию». Некоторые ученые считают эту идею абсурдной уже потому, что они в состоянии загипнотизировать 90 процентов здоровых людей, а такое расширение понятия «истерия» немыслимо. Психоанализ тем не менее привел к открытию, что здоровые люди борются с теми же комплексами, которыми заболевают невротики (Юнг), что, следовательно, в каждом человеке сидит что-то от истерической предрасположенности, которая может заявить о себе при неблагоприятных обстоятельствах, тягостных для психики. Ни в коем случае нельзя принимать факты подверженности гипнозу здоровых людей в качестве доказательства неправомерности взглядов Чаркота. А если отделаться от этого предубеждения и сравнить внешние болезненные проявления психоневрозов с явлениями гипноза и суггестии, то придется убедиться, что гипнотизер не может показать ничего другого, чем то, что стихийно продуцируется неврозом: те же психические явления и те же явления паралича и возбуждения. Однако впечатление от далеко идущей внешней аналогии между гипнозом и неврозом превращается в убеждение, что они тождественны по своей сути, как только признаешь, что при том и другом состоянии все явления определяются бессознательными комплексами и что среди этих последних в обоих случаях огромную роль играют инфантильные и сексуальные комплексы, особенно те, которые относятся к родителям. Задача будущих исследований — проверить, распространяется ли это соответствие на частности; полученные до сих пор результаты позволяют ожидать, что такое доказательство будет найдено. Эта уверенность существенно подкрепляется тем, что не подлежит сомнению факт существования аутогипноза и аутосуггестии — состояний, в которых бессознательные представления, без намеренного воздействия извне, осуществляют все нейропсихические явления суггестии и гипноза. Осмелюсь предположить, что между психическим механизмом аутосуггестии и механизмом психоневротических симптомов, которые и есть реализация бессознательных представлений, должна быть далеко идущая аналогия. Но с тем же правом следует признать родство между неврозом и внушением извне, так как, по нашему мнению, какого-то «гипнотизирования», «внушения» в смысле психического введения чего-то в организм нет вообще, а есть лишь процедуры, которые могут приводить в движение бессознательные, уже существующие аутосуггестивные механизмы. Деятельность внушающего вполне правомерно сравнить с действием причины, вызывающей психоневроз. Конечно, нельзя отвергать возможность того, что между невротическим состоянием и нахождением под гипнозом имеются и различия. Разобраться в этих различиях — одна из задач будущего. Здесь я хотел тольк<