Паранойя и параноидные душевные расстройства

Видный 62-х летний господин (случай 58), который сегодня нам вежливо и с известным достоинством представляется, про­изводит своими тщательно выхоленными усами, своим пенсне, своим хорошо сидящим, хотя несколько поношенным, кос­тюмом — впечатление светского человека. Он сначала несколько недоволен, что его расспрашивают в присутствии молодых лю­дей, но скоро вступает с нами спокойно и деловито в продолжи­тельный и связный разговор. Мы узнаем от него, что молодым человеком он отправился в Америку, перенес там разнообразные превратности судьбы и в конце концов жил в Квито, где ему уда­лось в качестве купца приобрести небольшое состояние, с кото­рым он возвратился на родину 21 год тому назад, но при ликвидации своих коммерческих дел был обманут на значитель­ную сумму. Дома он жил сначала на свои сбережения, проводил время в беседах, чтении газет, игре на бильярде, прогулках, по­сещениях кафе. Одновременно он занимался разного рода пла­нами, надеясь, что они, будучи признаны, принесут ему выгоду. Так например, он с картой в руках предлагал первому министру план распространения владений Германии на ряд еще незанятых областей земного шара, именно в Африке, далее в Новой Гвинее и особенно на островах Галапаго, которые охотно уступит рес­публика Эквадор и которые приобретут особое значение с про­рытием Панамского канала. Вскоре после того этот министр поехал в Берлин и тогда началась германская колониальная по­литика, причем настоящий ее виновник не получил должной благодарности. Затем больной выработал план культивирования в наших колониях хинного дерева и какао, сделал несколько изобретений для лучшего соединения между собою железнодорожных рельс, чем предотвращались бы толчки при езде и этим устранялась бы важная причина схода с рельс. Наконец, он до­бивался ряда должностей, которые ему казались подходящими, например, места консула в Квито, но при этом всегда терпел не­удачу.

Так как он считал ниже своего достоинства идти на компро­миссы, то постепенно он истратил все свое состояние; к тому же, по его мнению, и в управлении его имуществом не все было безупречно. В общем, однако, он не очень об этом заботился, так как был убежден, что человеку с его способностями и знани­ями, владеющему тремя иностранными языками и объехавшему весь свет, достаточно только пожелать, чтобы найти должность, удовлетворяющую его требованиям. Однако, в конце концов, он очутился в стесненных обстоятельствах, так как ему не удалось получить из Америки причитавшихся ему долгов. Таким обра­зом, он уже не был в состоянии оплачивать свои жизненные рас­ходы и должен был в расчетах с людьми ссылаться на свои будущие доходы, в верности которых невозможно сомневаться; у различных зажиточных отцов семейства он просил руки их доче­рей и был очень удивлен, получая отказ... Наконец, он попал как больной в клинику где, по его мнению, его задерживают проти­возаконно. Такова благодарность отечества за его заслуги, — за­канчивает он с горечью свой рассказ.

Все эти сведения больной передает совершенно спокойно и, толково; в общем они соответствуют действительности. Бросает­ся в глаза прежде всего лишь повышенное чувство собственного достоинства, переоценка своей деятельности и своих способно­стей, тем более, что из способа его изложения видно, что он не обладает большим образованием. Далее заслуживает внимания та уверенность, с которой больной устанавливает связь между его разговором с министром и началом немецкой колониальной политики, а равно и та самоуверенность, с которой он, несмотря на все неудачи, жил со дня на день, тратил свое состояние и даже теперь еще ждет почестей и выгод от своей деятельности. Когда ему указывают на несоответствие между его надеждами и дейст­вительностью, он говорит, что нет пророка в своем отечестве, он для этих господ оказался слишком умен. Наконец, с пренебре­жительным жестом он бросает замечание: “чего Вы хотите — юбка!”

При дальнейшем расспросе он сначала уклоняется от ра­зъяснения этого выражения, но затем мало-помалу рассказыва­ет, что девушка, которую он называет прозвищем “Бульдог”, дочь английского консула в Квито, уже 23—24 года преследует его своими брачными планами и чтобы сделать его более подат­ливым старается всеми способами становиться ему на дороге. Уже в Америке за последнее время дела его шли не так, как он хотел; у него были украдены со злости при помощи подобранно­го ключа сотни птичьих чучел, везде он замечал проделки “Буль­дога” и его сообщников. “Если все делается иначе, чем мне это хотелось бы сделать, значит за этим что-то кроется неладное”. Полусумасшедшая американка поехала вслед за ним на родину, поселилась по соседству от него, имела наглость переодеваться мужчиной и чтобы заставить его на себе жениться, препятство­вала ему подыскать занятие и довела его таким образом до нуж­ды. Эта хитрая особа старалась приблизиться к нему под самыми различными именами, хотя он ей всегда говорил, что такими ка­верзами нельзя приобрести любви мужчины. Он, быть может, был бы самым богатым человеком в Калифорнии, если бы ему в этом не помешал “Бульдог”. Она же виновна и в его помещении в больницу — “иначе кто же?” На улице, как и дома, она уже не­однократно, ему встречалась. В своих башмаках он обнаружил дыры, на своей одежде пятна, которые иначе не могли появить­ся, как только по вине “Бульдога”.

Все возражения, приводимые против этого, больной встречает с презрительной, недоверчивой миной и они бесслед­но отскакивают от его твердого, как скала, убеждения в своей правоте. Сразу видно, что он не только не верит в серьезность наших возражений, но даже думает, что мы стараемся его пере­убедить вопреки нашим собственным взглядам.

Наиболее существенными проявлениями душевного рас­стройства у нашего больного, у которого восприятие, память и внешнее поведение не представляют никаких уклонений от нор­мы, являются, с одной стороны его идеи преследования, с дру­гой — сильная переоценка собственной личности. Особенно первые явно носят на себе признаки бреда. Они противоречат всякому разумному опыту, больной их совершенно не обосно­вывает и все-таки держится за них с необыкновенным упорст­вом. Они существуют, по-видимому, свыше 20 лет приблизительно в одной и той же форме и со своей стороны влекли за собою бредовое истолкование событий жизни. Все ма­ленькие неприятности, в последнее время даже помещение в бо­льницу, он объясняет не естественным ходом вещей, но сознательными действиями определенного лица и его сообщни­ков. Таким образом, больной создал себе до известной степени бредовое миросозерцание, с точки зрения которого он перерабаты­вает новые данные опыта.

Обманы чувств, насколько можно судить, не играют ника­кой роли в развитии бреда. Напротив, его идеи преследования базируются на безразличных и допускающих разные толкования событиях действительной жизни, которым лишь он сам придает особое толкование. Впрочем, он сообщает с массой подробно­стей об одном бредовом переживании, при котором, после гром­кого предостережения, в него был произведен выстрел и в то же время показался с ножом в руке враждебно к нему настроенный адвокат, чтобы изрезать ему лицо за то, что он был слишком близок к его жене. Без сомнения, однако, при этом сложном происшествии дело идет о ложном воспоминании.

Настроение больного не представляет ничего особенного. Он естественным образом относится к происшествиям и окру­жающим лицам, читает книги и газеты, занимается по собствен­ному почину чертежами и проектами, наблюдает за другими больными, следит за событиями дня, болтает с врачами, заводит новые знакомства, сердится, когда случаются неприятности, до­волен когда ему оказывают внимание. Его внешний вид и его манеры совершенно безупречны и ничем не выделяются.

Эта своеобразная болезнь, при которой очень медленно раз­вивается бред преследования и переоценки собственной лично­сти при отсутствии самостоятельных расстройств со стороны воли и эмоциональной жизни, мы обозначаем названием пара­нойя или первичное помешательство. Здесь дело всегда идет об интеллектуальной переработке бредовых идей, об образовании бредового миросозерцания, “системы”. Болезнь ведет к весьма постепенному “смещению” точки зрения, с которой больной смотрит на события жизни. Сначала возникают предположения, которые постепенно превращаются в уверенность и непоколеби­мое убеждение. Бредовые представления присоединяются к дей­ствительным наблюдениям, которые, однако, истолковываются болезненным и предвзятым образом; вместе с тем, часто встре­чаются ложные воспоминания.

Так как бред здесь развивается из особенностей личности, то он не поддается излечению1. С другой стороны, он не гос­подствует безусловно над деятельностью больного. Напротив того, больные до известной степени сохраняют способность приспособляться к обстоятельствам действительной жизни; они часто бывают в состоянии в течение долгого времени без особенно грубых столкновений зарабатывать средства к жизни. В психиатрическую больницу они попадают поэтому довольно редко и поздно, по какому-либо исключительному поводу и за­тем вследствие своего правильного поведения по большой части скоро снова получают свободу.

Другую форму душевного расстройства с образованием бреда представляет писатель 51 г. (случай 59), который резко отклоняет нашу попытку вступить с ним в общение. Он, по-видимому, усер­дно поглощен чтением газеты, не обращает на нас никакого вни­мания, не отвечает на наше приветствие и не дает никакого ответа. Внезапно он вскакивает в бешенстве и кричит: “я с вами не разговариваю! чего вы от меня хотите? Оставьте меня в покое!” Так как он вместе с тем принимает угрожающий вид, то мы воз­держимся от дальнейшего разговора с ним и обратимся к анамне­зу. Физическое исследование крепко сложенного и умеренно упитанного больного в настоящее время также невыполнимо.

В его семье бывали разного рода душевные заболевания. Один брат матери был долгое время душевно болен, другой кон­чил жизнь самоубийством. Одна сестра матери отличалась странностями, другая умерла от удара. Отец был вспыльчивый и распутный, сестра два раза покушалась на самоубийство, у дру­гой сестры временами бывало расстройство настроения. Сам бо­льной обладал очень живой фантазией, но в школе учился плохо. Сильное влечение привело его от научного призвания, за которое он было взялся, к профессии писателя, в которой он имел решительный успех. Его труды вращались, с одной сторо­ны, в области сумасбродно-ужасного, с другой, в области самой язвительной насмешки и беспощадного глумления над полити­ческими и религиозными установлениями. Такое направление принесло наряду с известностью и тяжелую борьбу, причем дело доходило до запрещения отдельных его сочинений и один раз до судебного приговора. Уже 10 лет тому назад, по его описанию, он страдал длительным расстройством настроения. После отбы­тия своего наказания он жил, как уже и раньше, заграницей. Его многочисленные сочинения делались все более неумеренными в смысле выражений и содержания и вместе с тем странными по форме и правописанию. Он попал в новые неприятности, ви­новником которых 6 лет тому назад стал открыто называть “са­мое высокое место в Берлине”, “своего личного врага Вильгельма II”. Подобные намеки он делал, когда, тремя годами позднее, возвратясь в Германию, он был подвергнут психиатри­ческому исследованию. Он далее утверждал, что кайзер играл также важную роль в деле Дрейфуса и что тогда во Франции все ожидали его отречения. Подобным же образом кайзер, будто бы вмешивался и в другие процессы, имевшие в то время место в Германии, и всячески старался вымогать деньги, так как он на­ходится будто бы в постоянных денежных затруднениях и не имеет больше кредита. Больной рассматривает возбужденные против него самого судебные процессы, как комедию, как поли­тическое мошенничество, поэтому он не станет выбирать себе защитника, так как все единодушно против него. Эксперт также не даст о нем беспристрастного заключения, напротив того, он замечает, что из “высокого места” производится давление на эк­сперта, чтобы понудить объявить его душевнобольным.

Несмотря на эти выраженные бредовые идеи, больной про­жил еще 2 года заграницей, конечно вполне замкнуто, деля свое время между весьма усердным чтением, сочинительством и длительными одинокими прогулками. Однако, год тому назад “начался ряд подвохов, которые в виду обширности операций заставляли предполагать совместную деятельность большого числа шпионов”. При этом дело шло однажды о “затухании огня, засорении камина, порче водопровода, повреждении зам­ков в доме”, затем об “утонченных посвистываниях, рассчитан­ных на самые мучительные повреждения нервной системы”, которые докучали больному и дома, и на улице, и даже во время его прогулок. Чтобы убедиться, что это не галлюцинации, он за­крывал себе уши и констатировал, что тогда звуки прекраща­лись; он утверждал, что двое из его знакомых также слышали свистки. Во время имевшего характер бегства путешествия, ко­торое он предпринял, сначала его оставили в покое, но затем его снова начали беспокоить, правда, в значительно более слабой степени. Кроме того, он заметил, что ревностно старались его женить, пока он серьезно этого не запретил в письме к своей ма­тери. Все эти преследования привели его к предположению, что должно быть тайком опубликовали его ненапечатанные сочине­ния, чтобы этим снова раздражить его противников.

Больной стал тогда стараться поступить в психиатрическую больницу, чтобы получить доказательство своего душевного здо­ровья и вместе с тем действительности преследований, но заме­тил и там, что над ним издеваются самым очевидным образом. Поэтому он снова вернулся к прежнему образу жизни, к интен­сивной писательской деятельности, к одиноким прогулкам, но сильно страдал от тяжелого беспокойства, причиняемого “далеко достигающими свистками металлического характера”, которые ему надоедали на каждом шагу, даже ночью. Однажды он сделал попытку на самоубийство, но в конце концов не привел его в исполнение; бывало, что он ругал и угрожал встречным прохожим, которых он принимал за полицейских шпионов. К своим квар­тирным хозяевам относился спокойно и правильно, но отсылал обратно приходившие на его имя письма и часто днями не при­нимал пищи, 3 месяца тому назад он в одной рубашке побежал по улице, чтобы добиться таким образом своего поступления в кли­нику и установления там факта своего психического здоровья.

У нас он был сначала доступен, вполне рассудителен, и да­вал ясные сведения о предполагаемых преследованиях, как о по­будительных причинах своего странного поведения. Он составил подробное жизнеописание, безупречное по форме и содер­жанию, если оставить в стороне проскальзывающие бредовые идеи а также тщательно обработанное ходатайство относительно устранения наложенной на него опеки. Кроме того, он усердно занимался чтением и писательскими работами. Однако, уже че­рез несколько недель его поведение изменилось. Он выражал недоверие, чувствовал, что к нему плохо относятся, сделался не­словоохотливым и все более недоступным.

В одном письме он описывал, что он страдает от сильной то­ски и мучительного чувства страха и временами находится в со­вершенно беспомощном душевном настроении, при котором он более не в состоянии нести ответственности за свои действия. Посредством строгого поста и принципиального ослабления всех телесных сил он старается держать себя в равновесии. Его продолжали беспокоить свистки, за которые он считал ответст­венными некоторых больных, действующих по поручению по­лиции. Продолжал он заниматься и личностью кайзера; он думал, что того уже быть может нет в живых, или же он сидит в больнице, так как более новое его изображение в журнале со­всем иначе выглядит и вероятно представляет подставного “фи­гуранта”. Поведение больного часто бывало очень странным. Одного больного он называл “высочеством”, преподнес ему на тарелке стихотворение. Намочил свой платок в вытекавшей из ранки крови другого больного и сделал затем оттиск на бумаге. Говорил громко сам с собою, казался погруженным в размышле­ние. Окно он держал широко открытым даже во время сильного холода; пищу принимал неравномерно. Недавно жаловался но­чью на боли в животе, которые причинены ему ядом в пище, и резко отстранил от себя приглашенного врача. По большей час­ти он бывал крайне раздражен против нас, но бывал временами более доступен; с отдельными служителями и больными он мог разговаривать дружелюбно и правильно.

У этого больного мы также имеем дело с постепенным раз­витием и разработкой бреда, в первую очередь с идеями пресле­дования; лишь в предположении относительно личной враждебности к нему кайзера и чудовищных средств, которые пущены в ход против него, отражается неумеренная переоценка больным собственной личности. Значительную роль играют в построении бреда слуховые галлюцинации, хотя, впрочем, нача­ло болезни относится к более раннему времени; следует отме­тить далее идеи отравления с соответствующими живыми ложными ощущениями. Болезнь самым определенным образом влияет на поведение больного. Он уже давно сделался странным и непонятным, не мог уже более приспособиться к окружающей обстановке, увидел себя запутанным в тяжелую борьбу угрожаю­щего характера. Его настроение преимущественно раздражите­льное, полное отчаяния, несмотря на все время снова прорывающуюся полную язвительности защиту своих прав. На­конец, констатируется, хотя медленное, но постоянное нараста­ние того превращения, которое коренным образом изменяет его личность. Всем этим данный случай болезни отличается от рас­смотренного перед этим. Очевидно, здесь страдание гораздо глубже проникает в душевную жизнь, чем там, и связано с мучи­тельным внутренним расщеплением в отличие от паранойи, ко­торая представляет некоторым образом хотя и болезненное, но все же последовательное развитие, щадящее душевный меха­низм. Напротив, здесь мы имеем дело, по-видимому, с разруши­тельным болезненным процессом, который рано или поздно непременно исключает больного из общественной жизни.

Здесь следует вспомнить о параноидальных формах прежде­временного слабоумия, с которыми наш случай представляет сходство в некоторых отношениях. Однако развитие и течение несравненно медленнее; несмотря на большую продолжитель­ность здесь не наступило, как там, быстрого и заметного распада душевной личности с эмоциональным оскудением, отсутствуют независимые от бреда и настроения расстройства в сфере деятель­ности, негативизм, автоматическая подчиняемость, стереотипия, манерность, импульсивность. Несмотря на эти различия, все же, быть может, существует внутреннее родство этих болезней. Провизорно же эти случаи мы обозначаем как “систематизированные парафрении”. Течение обыкновенно неблагоприятное. Вследствие своих идей преследования больные делаются опасными для окру­жающих и поэтому теряют свою свободу, а затем ведут длитель­ную ожесточенную борьбу, чтобы добиться освобождения. В дальнейшем выступают все более на первый план бредовые идеи величия; вместе с тем у больных обнаруживается все более разо­рванности и своеобразности в мыслях и действиях, они делаются все более странными, при этом не теряя вполне рассудительности и внешней сдержанности1.

Значительно ближе стоит к картине паранойи случай 42-х летнего портного (случай 60), который вел упорную борьбу с су­дом: 7 лет тому назад он обанкротился и ему пришлось вести оже­сточенную тяжбу с адвокатом некоторых своих главных кредиторов. Впоследствии он переселился в другой город, но не мог там устроиться и впал в долги. 4 года тому назад он должен был выехать из одного дома, который вследствие продажи пере­шел в другие руки. Новый владелец хотел в обеспечение долга за квартиру вернуть от больного часть мебели через посредство су­дебного пристава, но наткнулся при этом на сильное сопротивле­ние. Больной просто запер судебного пристава и его спутников, чтобы успеть тем временем подать жалобу в суд: его привлекли к ответственности за лишение свободы и он был приговорен к на­казанию.

Относительно этого дела в одной газете появилось короткое юмористическое сообщение, в котором это происшествие было неправильно названо “взятием в залог” и было прибавлено, что подсудимый питал глубокую ненависть к судебному приставу, который был у него частым гостем. Наш больной был очень воз­мущен этим описанием и послал в газету опровержение, которое было напечатано лишь в сокращенном виде. Он написал редак­тору раздраженное письмо, на которое последний ответил тем, что давал подробные отчеты и о дальнейшем ходе судебного процесса. То обстоятельство, что название “портной” было на­печатано курсивом, привело больного в крайнее раздражение и побудило его привлечь редактора к ответственности сначала за оскорбление личности, затем за причиненные убытки вследст­вие подрыва кредита и, наконец, за грубое бесчинство.

Все эти жалобы в виду их недостаточной обоснованности были оставлены судом без последствий. Больной на таком реше­нии не успокоился и пустил в ход всевозможные средства, чтобы достигнуть своей цели, сначала в виде обычного хождения по инстанциям вплоть до высшего местного Суда и до общеимпер­ского суда. Затем пошли жалобы, пересмотры, ходатайства о кассации дела, о восстановлении в правах, далее прошения в ми­нистерство юстиции, великому герцогу, кайзеру, а также адми­нистративному суду и провинциальному комиссару. Кроме того, проектировались еще жалобы в ландтаг, в союзный совет, интер­пелляция имперскому канцлеру в рейхстаге, так как он ответст­венен за исполнение законов в государстве. Наконец, больной старался добиться отвода судей и судов, обращаясь с жалобами к председателям судебных инстанций, и имел в виду ходатайство­вать перед великим герцогом о возбуждении дисциплинарного преследования против прокурора и обратиться с воззванием к обществу о защите правого дела.

Бесчисленные прошения, которые он сочинял в течение по­следних лет, по его словам большей частью ночью, необыкно­венно растянуты и в довольно бессвязном виде всегда повторяют одно и то же. По форме и способу выражения они напоминают юридические акты, начинаются словами: “по поводу”, приводят повсюду “доказательства”, заканчиваются ссылкой на “основа­ния”, испещрены полупонятными или же совсем непонятными специальными терминами и параграфами самых различных за­конов. Часто они написаны наскоро и, по-видимому, в состоя­нии возбуждения, содержат многочисленные восклицательные и вопросительные знаки даже среди предложений, простые и мно­гократные подчеркивания, иногда красным и синим каран­дашом, пометки на полях и дополнения, так что оказывается использованным каждое свободное местечко на бумаге. Некото­рые прошения написаны на обороте решений и предписаний разных властей.

Вследствие этого неотступного надоедания властям он, на­конец, был отдан под опеку как душевнобольной, но против этой меры он пустил в ход всевозможные юридические средства и теперь мы должны по требованию высшей инстанции еще раз дать о нем окончательное заключение. Свою мастерскую он тем временем продолжает вести, хотя и с некоторыми затруднения­ми, и помимо своих прошений ничем не выделялся и никого не беспокоил.

Если мы теперь предоставим слово самому больному, то Вы узнаете, что он не только вполне ориентирован и корректен, но может вполне свободно и находчиво толковать о своем судебном процессе. Он даже делает это с известным чувством удовлетворе­ния. Он никогда не затрудняется ответом на возражения, за­щищает свой образ действий, приводя все новые подробности, юридические основания и параграфы законов. При более про­должительном разговоре выступает, однако, утомительная мно­горечивость его рассказов, склонность перескакивать от одной мысли к другой, причем, в конце концов, получается повторе­ние одних и тех же оборотов речи, одних и тех же рассуждений. При этом выясняется, что настоящим источником своих непри­ятностей больной считает сутягу-адвоката, который действовал во время процесса о банкротстве, хотя уже в течение 6 лет ему не приходилось с ним более встречаться. Но когда он хотел подать свою жалобу на редактора, писец в суде отсоветовал ему это, ссылаясь на тот прежний процесс.

Из этого больному сделалось ясно, что адвокат настроил против него писца и в дальнейшем старается его погубить. Все позднейшие неудачи были лишь следствием этого влияния. Пи­сец направил жалобу ненадлежащим образом, так что она не могла иметь успеха, прокуратура составила себе неправильный взгляд на дело, и судьи разных инстанций из коллегиальных со­ображений не хотели вступать в противоречия с раз вынесенны­ми решениями; они все оказались “запутанными”. Поэтому-то его дело, попавши в столь исключительные обстоятельства, было бы отклонено любым судом. Таким образом, ему отрезыва­ется систематически путь к праву. Вся эта история является ре­зультатом “тайного комплота”, это — “дело масонов”, так как он считает, что его врач вступил в ряды масонов. Вся еврейская финансовая аристократия тоже заинтересована этим делом, так как, по его мнению, газета, которая о нем писала, субсидируется этой аристократией. К адвокату-преступнику присоединились “бандиты прессы”, “жидовское, злобство”, разные “судейские кляузы”, далее, “заговор” предоставленных ему судом адвокатов, с которыми он тотчас же оказался в разногласии, как только они не стали следовать его указаниям, наконец неспособность его опекуна, который решительно ничего не понимает в судебных делах. Во всех этих вопросах больного решительно невозможно разубедить.

В эмоциональной сфере мы замечаем у больного повышенное самодовольство. Он держится высокомерно, любит блеснуть сво­ими сведениями в области права и твердо ожидает, несмотря на все неудачи, благоприятного исхода своего дела, которому он приписывает совершенно особую важность, как “немецкий гражданин и отец семейства”, как “человек дела” своему “чувст­ву справедливости” он придает больше значения, чем всем ре­шениям судов. В то же самое время он необыкновенно чувствителен, отвечает на каждое направленное против него ре­шение грубыми ругательствами, обвиняет свидетелей в ложной присяге, судей в подкупности; говорит о “политически-религи­озном отравлении источников”, но при этом совершенно серь­езно думает, что он остается в рамках приличия.

Больше всего, однако, заслуживает внимания бессмысленное поведение больного в течение последних лет, благодаря которому он все глубже приводил к нищете себя и свое семейство. Он при­знает это сам, но всю вину перелагает на своих врагов и на суды, которые заставляли его все это делать и от которых он требует все большую сумму для возмещения убытков. Ему остается не­понятным, что самое лучшее было бы для него покориться и все свои силы посвятить своему ремеслу: гораздо больше он разду­мывает, какой путь остается ему еще открытым для восстановле­ния своих прав на тот случай, если и наше мнение окажется для него неблагоприятным.

Жизненная картина, которая сейчас развернулась перед вами в грубых чертах, есть картина душевнобольного кверулянта. С картиной паранойи она имеет общим медленное развитие бре­дового мировоззрения, развивающегося на почве неправильной переработки жизненного опыта и сохранение психической лич­ности, которое делает возможным участие больного в общежи­тии. Разница заключается в том, что здесь можно констатировать определенный эмоционально действующий по­вод — борьбу за право, как ограниченный исходный пункт обра­зования бреда, в то время как там мы имеем дело с общей наклонностью к бредовому толкованию и патологической пере­работке переживаемого. Поэтому здесь оказываются гораздо бо­лее однообразные картины болезни. Ежели удается каким-либо образом успокоить больных, хотя бы путем перемены окружаю­щей обстановки, бред может здесь отступить на задний план без того, однако, чтобы быть корригированным; то же самое бывает также, когда больные стареют, или когда они, благодаря своей безнадежной борьбе, становятся усталыми и апатичными1.

XXI лекция