Процесс Джеральда был рождением из хаоса, в котором он выжил, пройдя через полное мук существование — или, луч-

ше сказать, через битву с не-существованием, во взвешенности оппозиции слияния-дистанцирования. Ужас, что его не сущес­твует, пронизывал всю его жизнь, и после того, как мы прора­ботали его комплекс слияния, а особенно после того, как об­нажилась его ярость и масштаб пассивной жизни в фантазиях (в качестве суррогатной кожи), Джеральд начал ощущать себя отдельным Я. Он больше не нуждался в том, чтобы я думал за него. Он начал приближаться к своему хаосу внутри, а не ярос­тно цепляться за мысли или внешние объекты. Его тонкое тело постепенно исправлялось, так что он смог почувствовать неко­торые свои ужасные состояния, когда-то доминировавшие в его жизни; не будучи поглощенным ими. К примеру, он вспоминал: «Я помню время, когда у меня было ощущение, что меня заса­сывает, словно бы я могу упасть в черную дыру, и я немедленно вскакивал, шел в другую комнату, и начинал раскачиваться. Это воспоминание относится к одиннадцатилетнему возрасту, но, возможно, я это всегда испытывал». Такие наблюдения и рост силы эго стали общим местом в нашей совместной работе. Са­мость, наконец-то, начала воплощаться, как будто бы началась жизнь Джеральда.

9. Отвращение*, обвинение и передача

Н

аша способность быть глубоко убежденным в чем-то, что выражало бы суть нашей природы, спотыкается под мощной дланью комплекса слияния. Вместо того мы становимся кем-то другим — фальшивыми, частич­ными, нереализованными. То, что лежит глубоко внут­ри нас, — наши лучшие и взлелеянные желания, которые, как мы знаем, существуют, даже если мы имеем о них лишь самое отры­вочное впечатление — остаются мертворожденными, подвешен-ными в «невозможных» оппозициях комплекса слияния.

Вместо того, чтобы распознать в страданиях комплекса слия­ния тропу индивидуации, мы стараемся укрыться во внутренней, безопасной территории фантазий и пассивности. Однако эти прят­ки лишь увеличивают нашу ношу стыда за непрожитую жизнь. В таком порочном круге мы изымаем комплекс слияния из сознания, не владеем собственными желаниями и исключаем самость, боясь подвергнуться риску атаки, неизбежной для жизни обособленного человека. В конце концов, презирая себя, мы чувствуем себя не лю­бимыми, ничего не стоящими, даже отвратительными⁷⁶.

Этот древний и все еще действующий человеческий сценарий проигрывается в анализе всякий раз, когда оживает комплекс слияния анализируемого. Анализируемый кажется аналитику отвратительным, даже омерзительным, способным замарать. Уничижение правит полем, создавая тенденцию со стороны

Abjection — понятие, трудно переводимое на русский язык, поскольку от­носится и к объекту, и к субъекту, — стало одним из центральных в теоре­тических построениях французского аналитика и лингвиста Юлии Кристе-вой (ее основная монография на эту тему, «Силы ужаса», издана на русском языке (Харьков-С.Петербург Ф-Пресс— Алетейя 2003), но, к сожалению, отвратительно). Мы решили передать понятие abjection по-русски несколь­кими словами: «отвращение», «уничижение» и «презрение». (Прим.ред.)

аналитика уйти в себя как от поля, так и от анализируемого, из­бегать запачкаться энергией, желаниями, телом и безумием дру­гого человека. Ощущение странности и антипатии просачивает­ся в поле, особенно тогда, когда оппозиция слияния-сепарации далека от сознания, глубоко сплетена с бессознательным.

Например, анализируемый рассказывает, что к нему обра­тился некий человек с вопросом, не нужна ли ему работа по проводке электричества, а именно такой была специальность анализируемого. Он знал, что работа ему не нужна, но, как рас­сказывает он, не сказал твердого «нет». Он «как бы сказал нет», и описал этот процесс как «липкий» — хорошая метафора для уничижительного качества комплекса слияния.

Этот мужчина не мог полностью сказать да или нет, потому что сделать это — то есть сознательно присвоить свою власть — казалось табуированным. Следовательно, его клиенты часто оказывались в замешательстве. Уничижительное качество ком­плекса слияния размывает границы и противится им, посколь­ку сепарация, которую они означают, будет угрожать той фор­ме безопасности в слиянии, которой этот человек достиг своей нечеткостью. Его «липнущее» поведение одновременно и само­кастрирующее (что типично для комплекса слияния), например, ему сложно выставлять клиентам счет.

По мере того, как этот анализируемый описывал свой «липкий» процесс я чувствовал, словно бы отшатываюсь от него, тревожно избегаю всякого эмоционального контакта. На своем собственном опыте, как и в супервизии множества случаев, в которых комплекс слияния был центральной темой, я увидел, что аналитик шараха-ется в сторону от чувства «липучести», исходящего от анализиру­емого, как будто бы любой эмоциональный контакт приведет к не- обратимой передаче чего-то чуждого и глубоко беспокоящего.

Концепция «слизи» Жана Поля Сартра описывает это. Слизь—это то, что «проявляет себя как сомнительное по сути, поскольку жижа медленно движется; в этой текучести присутс-твует липкая вязкость», которая грозит образовать «ужасаю- щую новую сущность»⁷⁷. Малькольм Булл комментирует:

- . ■ I

«Слизь только растекается сама в себе; она угрожает растворить и другие границы тоже. Прикоснуться к слизи — значит, риск- нуть раствориться в липкой мути; как эта мерзость прилипает к

пальцам, так и здесь, в акте присвоения мути, это мерзкое и лип­кое начинает владеть мной, уничтожая различение между «я» и «не-я». Растворение различия незамедлительно заражает»⁷⁸.

Из-за страха превращения в «ужасающую новую сущность» через размывание границ аналитик часто отворачивается, от­шатывается от эмоционального соединения с анализируемым. При этом часто он (или она) воздерживается от того, чтобы по­делиться этим опытом на супервизии, поскольку стыдится свое­го сопротивления вступлению в поле вместе с анализируемым.

Уничижительные состояния в анализе могут вызвать раздра­жение и замешательство по поводу того, что, казалось бы, суть вещи прямолинейные, например, составление расписания. Так, аналитик из моей супервизорской группы в попытке прояснить то, что обсуждалось на прошлой встрече, спросил анализируе­мого: «Так вы будете здесь на следующей неделе?» В смятении, анализируемый уточнил, что уже четыре раза повторял, что будет в отъезде! И в самом деле, в записях предыдущих сессий это утверждение появлялось четыре раза. Но все же всякий раз мелькало и какое-то другое «упоминание», что-то вроде: «Ну, может быть, я и буду здесь, я еще точно не уверен». Эта проти­воположная заявка не была облечена в форму ясного утвержде­ния, не была даже «анти-миром» психотического процесса, но, скорее, являлась потаенным сомнением-ловушкой, обволаки­вающим ответ анализируемого. Это густое, темное и странное качество презренной внутренней жизни комплекса слияния сообщалось в каждом заявлении, так что внутренне аналитик сомневался в каждом ответе анализируемого.

Другой аналитик рассказал, что его привело в замешательс­тво на первый взгляд вполне ясное утверждение анализируемой: «Меня не будет в течение двух недель». Услышав это, он начал задаваться вопросом, действительно ли анализируемая имеет это в виду, или есть шанс, что она сможет прийти на встречу. Он не был уверен, как следует отвечать на эти слова⁷⁹, чувствуя, что, вырази он свое сомнение, он инфантилизирует ее, словно бы она не знает, что хочет на самом деле сказать.

Аналитик поделился своей рефлексией о собственном внут­реннем процессе и о прошлом опыте взаимодействия с этой анализируемой:

i

«Если я ничего не говорю и вычеркиваю встречу с ней из мое­го графика, то позже она часто просит меня о дополнительном времени. Более того, она просит об этом так, что подразумева­ется, что ее покинули, лишив этих часов. Однако, если я держу это время пустым, она спросит, не занял ли я еще его, а потом скажет, что все еще не уверена в том, что нуждается в этих ча­сах, и начнет жаловаться на несправедливость того, что опла­чивает это время. Так бывало уже несколько раз, и я чувствую себя сбитым с толку, меня беспокоит такое взаимодействие.

На этот раз я сказал: «У вас есть еще масса времени на отме­ну. Я предпочитаю пока держать время незанятым». На что она ответила: «Вы так делаете со всеми или только со мной?».

Затем он пояснил, что захотел отделаться от нее, и испытал вину. В свою очередь, он затем попытался убедить анализируе­мую в том, что она -- особенная. Что угодно, лишь бы остано­вить это болезненное взаимодействие!

Общение с человеком с сильным комплексом слияния напол­нено противоречивыми оппозициями. Редко удается нам услы­шать фразу, сообщающую о чистом ощущении боли. Хотя мы и слышим об ужасных страданиях и унижениях души, неспособной добраться до своей красоты и потенциала, тем не менее все произ­несенное как-то неуловимо вымывается, так что к концу каждой попытки выслушать мы чувствуем себя так, словно все, что мы по­думали или почувствовали, ушло, как вода сквозь решето. Само по себе это может оказаться полезным, если мы сможем понять, что подобное отсутствие контейнера — как раз то, от чего страдает че­ловек. Однако наше собственное смятение и боль в эти моменты слишком часто препятствуют такого рода полезной рефлексии.

***

Когда активирован комплекс слияния, субъект может демонс­трировать острую чувствительность, ассоциирующуюся с глу­бокими психическими способностями. Этот «дар зрения» может стать проклятием, поскольку человек компульсивно использует его, чтобы оставаться в слиянии с другими, в свою очередь, на­ходящими этого человека отвратительным.

Один из таких анализируемых, Фрэнк, испытывал мощные па­нические атаки, как только выезжал в летние лагеря или школы в другом штате или стране. Если его не привозили домой, он прояв-

лял суицидальные наклонности — а как только оказывался дома, то снова был в порядке, словно бы ничего не происходило. Анти­депрессанты никогда не помогали больше, чем на неделю или две. Фрэнк и его родители были в отчаянии, и задавались вопросом, не придется ли ему провести всю жизнь неподалеку от дома.

На протяжении четырех лет Фрэнк встречался со многими психотерапевтами, и ему было поставлено множество диагно­зов, включая депрессию, диссоциативное расстройство иден­тичности, инфантильное расстройство личности и паническое расстройство. Еще один аналитик подчеркивал, что главным токсичным элементом была семейная динамика. Все эти разно­образные диагнозы всегда несли в себе некоторую изначальную надежду понять, что происходит, но все они были полезнее тера­певтам, чем Фрэнку, и, что касается собственно лечения, ни один из них не привел особо далеко. Это изменилось, когда Фрэнк на­чал работать с аналитиком под моей супервизией, и работа с его случаем стала вестись через призму комплекса слияния.

Аналитик разглядела, что чрезвычайная сенситивность Фрэнка, его способность к сканированию держала его на дис­танции от нее, и что в первую очередь тело Фрэнка, а не его ра­зум, переполнялось фрагментарными чувствами и ощущени­ями. Во время беседы с человеком, когда тревожность Фрэнка внезапно возрастала, он мог выпалить: «Что случилось?» Чело­век, к примеру, член семьи Фрэнка, обычно раздражался и чувс­твовал себя обвиненным в каком-то неверном поступке. «Не­верным» для Фрэнка могло быть легкое уклонение собеседника от разговора — не открытый уход от общения, но тон голоса, изменение позы или эмоционального состояния, которое Фрэнк учуял. Раздосадованные и разозленные постоянными требова­ниями близости от Фрэнка, члены его семьи и друзья считали его невыносимой «занозой в заднице» и избегали общения с ним, оставляя его с ощущением полной изоляции.

Для терапии Фрэнка было чрезвычайно важным, чтобы ана­литик озвучила его дистресс. Это означало описывать, возвра­щая назад Фрэнку, все, что он переживал. Однако подобная тех­ника была эффективной только тогда, когда аналитик сохраняла связь со своим собственным осознаванием этого уровня сенси-тивности и со своим собственным чувством опасности «упасть в ничто». Более того, ей нужно было описать эти состояния ума

9-8869 129

и тела как полевые качества, которые она испытывала, когда ос­ваивала поле вместе с Фрэнком, а не рассматривать их как на­веденные состояния, исходящие от комплекса слияния Фрэнка. Если же она говорила «из головы», то никакое утверждение, не­важно, насколько верное, не приносило пользы.

В такие мгновения аналитик чувствовала, у нее нет защищенно­го тыла, как если бы она была уязвима перед психической атакой. Имея достаточно мужества вдохнуть, побыть в теле и почувство­вать собственные страхи как внутренние аспекты своего собствен­ного существа, с которыми она была связана, но не отождествля­лась, она смогла дойти до конца в переживании этого пугающего состояния, не впав в него. Испытав страх, она смогла восприни­мать Фрэнка так, что это позволило ей выразить его переживания в словах — озвучить его ужас перед уничтожением и его чувство отсутствия контейнера. Особое внимание она уделяла поиску слов для чрезвычайной уязвимости, ранимости Фрэнка, которая была ощущением разодранной психической кожи на спине..

Фрэнк мог показаться чрезвычайно патологичным с мен­тальной или психической точки зрения. Однако, когда аналитик восприняла Фрэнка через воплощенное и аперспективное осоз­навшие, задействуя информацию, транслируемую полем тон­кого тела, он показался не столько изначально патологичным, сколько чрезвычайно сенситивным.

Можно сказать, что расстройство Фрэнка характеризова­лось сильным культурным компонентом, поскольку он легко переполнялся тем особым видом логического непрерывного «действия» — своего собственного и других людей — которым заряжено современное технологическое общество. В культурах прошлого такие люди, как Фрэнк, становились целителями, шаманами и видящими. С современной, научной точки зрения они могут показаться весьма нездоровыми и нуждающимися в медикаментах для удержания в рамках их паники и тревож­ности, хотя такие люди очень плохо поддаются медикаментоз­ному лечению. С точки зрения «примитивного» или «магичес­кого» сознания они являются чувствительными камертонами, которые способны предложить многое и обществу, и отноше­ниям в нем. Они встречаются среди наиболее чувствитель­ных психотерапевтов, которых я знаю. Часто такие терапевты ужасно страдают в сфере личных отношений, но в безопасных,

-1

контейнирующих пределах своего кабинета они способны на чудеса.

Люди, испытывающие страдания в этой области психической жизни, сильно связаны с архетипическим ядром комплекса слия­ния, и, похоже, наделены исключительно чувствительными фибра­ми, невидимо привязанными к объекту. Они регистрируют мель­чайшие мгновения физического, душевного или эмоционального ухода, замыкания в себе. Как в случае с Фрэнком, это может крайне беспокоить его партнеров по общению, получающих столь неже-данное внимание, особенно если они вовсе не осознают того, что замкнулись в себе или дистанцировались. Однако чувствительный человек, фактически, обнажает те области, которые другой, под прицелом такого нежелательного видения, предпочитал бы оста­вить неизвестными. Легкое чувство раздражения, дискомфорт или сдержанная злость объекта бьет чувствительного субъекта мощ­ным и опасным током, еще более опасным, если это отрицается.

Гнев или механическое, лишенное близости отношение дру­гого, которое, по мнению объекта, вполне хорошо им контей-нируется или приглушается, может ощущаться чувствительным человеком как кинжал, насквозь пронзающий его или ее, что со­здает невероятный физический и психический дистресс. Объект часто в замешательстве — ведь это лишь легкое изменение тона, едва заметное чувство раздражения, и т.п. Однако субъект реа­гирует, как будто произошла катастрофа с самыми серьезными последствиями для отношений.

Поскольку даже не-проецируемые бессознательные состоя­ния, существующие в потенциале, могут нести в себе дестаби­лизирующий эффект для чувствительного субъекта, аналитик должен уметь взять на себя то, что ощущает анализируемый. Нужно искать, где анализируемый прав, а не где он преувели­чивает или коверкает что-то (что вовсе не значит, что не нужно конфронтировать там, где вы почувствовали искажение). Фрэнк сильно жаждал правды, и перед лицом правды он поистине по­разительным образом способен был простить всю ту боль, ко­торую выстрадал, считаясь парией.

Обычно при встрече с комплексом слияния аналитик испыты­вает интеллектуальную пустоту или фрагментированность, чувс­тво лишенности тела и переполненность, а иногда даже сильные телесные и психические боли, ведущие к отчаянию: «Я не смогу

9* 131

ничего улучшить. Что бы я ни говорил, все не так, ничто не при­нимается». На таких уровнях комплекса мы часто встречаемся с фундаментальными темами добра и зла. Аналитик может ока­заться не в состоянии ничего сделать против такого темного и деструктивного поля, так что он (или она) сможет лишь понять свою фундаментальную ограниченность во взаимодействии с ха­осом между собой и анализируемым. Аналитик должен принять субъективность своего опыта и никогда не впадать в ошибку, ре­шив, что этому анализируемому уже никто не поможет.

Необходима совместная воля на то, чтобы встретиться с де­монами безумия и другими уничижительными состояниями, а не помещать их внутрь одного человека или другого. Лишь тогда, когда паранойя одного или другого чрезмерно сильна, рушится доверие к подобным совместным усилиям. Тогда «дра­кон» слияния и хаоса оказывается не убитым, а вот терапия — возможно. Обычно в отношениях, как психотерапевтических, так и других, по моему опыту, человеку редко удается в одиноч­ку справиться со своим комплексом слияния. Скорее, судьба от­ношений будет зависеть от совместного желания признать, что оба являются субъектами поля, транслирующего чрезвычайно сложные состояния души и тела, которые каждый из участни­ков предпочел бы приписать другому.

* * *

Отвращение просачивается сквозь защиты. Жорж Батай пони­мал отвращение как «неспособность присвоить в достаточной степени императивный акт исключения презренных вещей (а этот акт устанавливает основы коллективного существова­ния)»⁸⁰. Уничижительное качество комплекса слияния никогда не собирается в трехмерной контейнирующей ясности внут­реннего и внешнего. Его природа — уничтожать любую форму субъект-объектного различения.

Чувствительность к передаче бессознательных аффектов в состоянии уничижения может быть настолько острой, что ка­жется непереносимой. Бессознательная психика аналитика воз­действует на анализируемого гораздо больше, чем его или ее со­знательные намерения. Например, желание аналитика «помочь» может быть разоблачено как потребность прекратить болезнен­ное взаимодействие с анализируемым и вывести на собствен-

ные чувства беспомощной ярости аналитика. В таких случаях любое из ощущений анализируемого, усиленное близостью к архетипическому уровню психики, может быть параноидным, но также может нести в себе элементы правды.

Аналитик может, стало быть, почувствовать себя на виду, при­чем разоблаченным в такой полноте, будто оказались выявлены его самые глубокие секреты. Чтобы как-нибудь прекратить боль этих ощущений, аналитик испытывает искушение согласиться с «правдивостью» того, что говорит анализируемый, однако любое подобное соглашение также кажется аналитику опасным, словно бы он обязался вступить в брак или в отношения, в которых сама его жизнь будет зависеть от договора с анализируемым.

Другой супервизируемый аналитик начал, свою сессию тем, что поделился своей тревогой, что соврал анализируемой. Он знал, что она знает об этом, но ни слова на этот счет не было произнесено. Они обсуждали фильм, который недавно пос­мотрела анализируемая; заметив интерес аналитика, женщина предложила ему книгу, по которой был снят этот фильм. «Я по­чувствовал себя замороженным», — сказал он мне. «У меня не было ни слов, ни чувств, просто неуловимая тревога. Я сказал: «Спасибо, у меня уже есть эта книга».

Он готов был перейти к следующему случаю, когда я понял, что словно бы пребывал в диссоциации, пока он говорил. По­думав, что это могло быть указанием на нечто важное, что ус­кользнуло от нас, я попросил его сказать побольше обо лжи. Почему, на его взгляд, он солгал? Он ответил, что не знает. За­тем, поразмыслив над этим, видимо, впервые с тех пор, как ви­делся с ней, он произнес: «Если бы я выразил свои чувства, ко­торые, думаю, были весьма запутанными и, возможно, там была злость и дистанцированность, то я бы очень сильно ее ранил. Мне пришлось бы выразить свое замешательство, тогда как она была явно столь любящей».

«И что бы произошло потом? Вы почувствовали, что чест­ный ответ был бы враждебным?»

«Мои слова не должны были быть враждебными. Мой ответ вполне мог быть заботливым, и она даже так бы его и восприня­ла. Но позже она пала бы духом и стала бы мне звонить. У нее появились бы мысли о самоубийстве, а я чувствовал бы себя об­виняемым».

«Обвинение»— главная валюта комплекса слияния. Это один из главных аффектов, транслируемых через уничижающее качество поля⁸', и он может восприниматься аналитиком как травмирующий, как это и было в данном случае.

Далее аналитик рассказал, что он испытывал отвращение к таившемуся в глубине страху перцептивных способностей сво­ей анализируемой. Чувствуя, что она может обнаружить, что вместо того, чтобы реагировать на каждое ее слово и чувство, он тревожился о дифференциации ее и себя, он соврал, чтобы избежать обсуждения книги и их потенциально возможного большего сближения.

Для него анализируемая была отвратительной, кем-то таким, кого стоило избегать любой ценой. Однако, как ее терапевт, он не мог позволить себе иметь подобные чувства. Так он опустил­ся в лабиринт противоречий, частых спутников любого анали­тика, который воспринимает своего анализируемого подобным образом. Лишь применив значительные усилия и моральную решимость, этот терапевт сумел реконструировать свои реаль­ные чувства во время сессии:

«Если бы я постарался подумать о том, что она предлага­ет мне что-то хорошее, и принял бы подарок, то почувс­твовал бы себя фальшивящим, потому что в тот момент я действительно не хотел этого. Я ощущал это как расши- рение ее власти надо мной. Но я почувствовал, что раз­рушил бы ее, если бы отверг подарок или принял бы его с недостаточным энтузиазмом. Книга угрожала стать по­добием клея, который соединял нас воедино, и не давал возможности отделиться и быть собой. Я чувствовал, что выбора нет — только соврать».

В поле, которое препятствует общению и в то же время тре­бует полного слияния, аналитику остается лишь один здоро­вый выбор, а именно: начать воспринимать свою внутреннюю жизнь, как находящуюся под воздействием комплекса слияния, и внутренне позаботиться о состоянии души, обуреваемой тре­вогой. Это мужественный акт сепарации от психики анализиру­емого, акт автономии на службе души. Ясно, что чтобы достичь этого, аналитик должен быть способен на связь с хаотическими

чувствами, порожденными комплексом слияния, не будучи пог­лощенным ими. В этом случае аналитику нужно развить в себе способность контейнировать свои чувства человека, находяще­гося под обвинением, и не приписывать их тому, что анализи­руемый что-то сделал по отношению к нему. Скорее, обвинения должны присутствовать там как часть их общего поля.

В общем, страх аналитика быть поглощенным — это как раз то самое, что пугает анализируемого, не способного добиться установления внутренних отношений с комплексом слияния лишь своими собственными усилиями. Анализируемый нужда­ется в помощи, но помощь может прийти только от терапевта, говорящего и чувствующего посредством осознания того же са­мого комплекса внутри собственной личности.

Мужские, рационально-дискурсивные формы сознания, до­минирующие в нашей культуре, особенно затрудняют контакт и восприятие уничижительных качеств поля. Обычно, в то время как мужчины стремятся к сепарации и расширению своего со­стояния бытия, женщины гораздо комфортнее чувствуют себя в застое и не-дифференцированности. Таким образом, говорит­ся, что женщины — пороговы, имея в виду их способность ос­таваться в «промежуточном» мире. Что бы ни говорилось о фе-минных модусах бытия (которые, несомненно, включают в себя тенденцию к бытию, а не деланию, и скорее лунное, чем солнеч­ное⁸² сознание), они, безусловно, олицетворяют позицию, на ко­торой они, могут «пребывать с» и, скажем больше, ценить пре­зрение, а не шарахаться от него в отвращении.

Царство Богини, бывшее когда-то реальностью для женщин, не управляется мужским пристрастием к сепарации, логике и надежным, повторяющимся объектам. Как объясняет Мэри Дуглас в своей книге «Чистота и опасность», с матриархальной точки зрения отвергаемые качества жизни, к примеру, истинные противоречия сплетенных, причудливых оппозиций, которые охватывает Сартровский термин «слизь», — священны. Однако в патриархальном обществе они являются табуированными и отвергаемыми⁸³. Возможно, идея совместно разделяемого поля с его собственными архетипическими качествами выстраивается в одну линию с женской мудростью, тогда как патриархальная тяга к сепарации, пониманию и контролю лишь добавляет чувс­тва уничижения.⁸⁴