На протяжении этого мучительного периода я остро осознаю себя, надеясь, что она не замечает, что я избегаю ее, не замеча-

ет моей отвлекаемости. Обычно у меня нет никаких мыслей. Я лишь нахожусь в режиме ожидания до тех пор, пока не пройдет это что-то, похожее на заклятие».

Черная Ночная Рубашка оказалась еще одним защитным контейнером, который и служил Наоми щитом против опасных, хаотичных состояний, характерных для ядра комплекса слия­ния, и изолировал ее от других людей, даже если она пыталась завязать отношения. Без него она могла «провалиться» в абсо­лютно невообразимую тревожность и панические состояния. Эта «замещающая кожа» была ужасным компромиссом, но ком­промиссом, спасающим жизнь.

На сессиях в следующие после сна месяцы Наоми смогла описать, как она воспринимала Ночную Рубашку.

«Когда я ощущаю тесноту [Ночной Рубашки], я чувствую месть. Кожа моя натянута и болит. Я делаю то, что, знаю, неверно для меня и моего здоровья. Я цепляюсь за что угодно: я хочу этого, того, сего... и никак не остановлюсь. Когда останавливаюсь, начинается паника. У меня нет контейнера, все грозит провалиться; это как психичес­кая диарея. Я чувствую, что регрессирую, но не разрешаю себе этого. Я рьяно пытаюсь удержаться, остаться целой. Мне негде отдохнуть».

Черная Ночная Рубашка — символ ключевого переживания комплекса слияния: это контейнирование со стороны ригид­ной формы тонкого тела, защищающее от ужаса сепарации. Без Черной Ночной Рубашки, без «цепляния за все» Наоми, похоже, грозит полная дезинтеграция.

Ужас Наоми перед сепарацией повлиял на ее способность выра­батывать свою позицию даже в самых очевидных, ясных ситуациях этической, моральной или логической определенности. Например, замечательно развив способности к доверию, она сформировала серьезные отношения с мужчиной, «Брюсом». Они уже собирались съехаться в одну квартиру и начать жить с общим бюджетом.

Когда Брюс позвонил ей, «чтобы сказать, что он изначально неверно подсчитал свои расходы, и попросил Наоми увеличить ее долю вложений в общее хозяйство, она нашла этому рацио-

нальное объяснение, решив, что он просто тревожится. Он лег­ко мог найти деньги, чтобы покрыть их изначальную договорен­ность, сказала она, и более того, их примерный общий бюджет по части расходов и так сильно уклонялся в сторону его потреб­ностей. Но она была огорчена тем, как он с ней разговаривал, черствым тоном его голоса, когда он просил ее о деньгах.

Я узнал обо всем этом несколько часов спустя после разгово­ра Наоми с Брюсом, когда она пришла на сессию. Наоми сказа­ла, что знает, что она переполнена эмоциями, и есть опасность, что она будет иррациональной, и что ей нужна помощь, чтобы решить, как ответить на просьбу Брюса.

В моих заметках после этой сессии сказано:

«Наоми записывает все, что я говорю, даже если я просто пы­таюсь предложить возможные пути разговора с ним, чтобы не утратить связи. Однако она пишет, словно под диктовку; похо­же, будто у нее нет ни своего голоса, ни своего мнения. Наоми прочитывает то, что записала: «Брюс, мы в этом участвуем оба, и мне хотелось бы обсудить тему денег», но затем, от себя, до­бавляет: «Я хотела бы платить меньше, потому что думаю, что это тест на твое принятие моей креативности».

Когда Наоми это произнесла, я съежился — в ее словах вовсе не было близости и звучали они враждебно. Я снова попробо­вал: «Возможно, вы хотите удержать отношения, и объяснить то, что, как вы мне сказали, вы знаете — что он этичный чело­век, и ему сложно не выполнить то, за что он взялся». Она ста­ла записывать это, слово в слово, словно бы я готовил для нее речь. Затем она прочла мне все снова, добавив: «Но у меня тоже есть потребности!» Последняя фраза была резкой, словно воо­руженный выпад, прицепленный к предыдущему утверждению, полностью стирающий любое эмпатическое понимание, кото­рого можно было бы добиться первой частью.

В целом, записывая все, что я говорил, и делая добавления к этому — казалось, компульсивные, — Наоми словно бы скле­ивала вместе две вещи, не подходившие друг другу, превращая свое сообщение в странный объект. Она не способна была пси­хически отвязаться от Брюса (и отчаянно жаждала эмпатии), но не могла и установить контакт с ним, ненавидя его за отсутствие внимания к ней; к ее потребности в финансовой безопасности.

Проговорить вопросы финансов, какими она их представ­ляла, означало бы отделиться от Брюса, а ее отчаянная пот­ребность в близости не позволяла этого. Когда я показал это Наоми, она спонтанно произнесла: «Я впала в зависимость от эмпатии. Без нее я могу провалиться в пропасть. Эмпатия — это единственный канат, способный удержать меня от падения. Чтобы ухватить его, я буду отрицать реальность. В такие мо­менты я не верю в действенность вещей, как они есть».

Страх сепарации наполнял Наоми стыдом и ненавистью к себе; между тем, она рассказала мне сон, в котором не смогла успешно закончить курс.

«Я демонстрирую себя не такой, какая я есть. Я притворя­юсь, будто я абсолютно самостоятельная и сильная. Такой видят меня люди. Я не подлинная; я не хочу, отличаться от Брюса или от кого-нибудь другого. Я хочу оставаться в ту­мане. Поэтому я и не выпустилась во сне. Я ненавижу его за его неаутентичность. Я позволяю себе быть убаюкан­ной, заснуть до бессознательного слияния с ним, и от это­го я ненавижу его еще больше».

Тот же туман или сон был характерен и для обволакивающе­го заклятия, наложенного Ночной Рубашкой на наши сессии; от него поле становилось темным, тусклым, с низкой энергией, лишенным всякой связанности. Подобные качества, вполне воз­можно, были архетипическим аспектом комплекса слияния — аспектом, принимающим форму Ведьмы в волшебных сказках, фигуры негативной архетипической матери, создающей бессо­знательные и трансовые состояния.

В такие моменты все, что я переживал вместе с Наоми, было полностью за пределами того, что я мог бы прочувствовать как происходящее внутри меня. Скорее, я чувствовал, что сам был внутри чего-то, оказывался субъектом этого вместе с ней. Мою собственную тревогу и напряженность в этом состоянии легко можно было разглядеть; труднее было разобраться со зловещим чувством присутствия в кабинете какого-то заклятия и с сопро­вождающими его чувствами ментальной безжизненности и не­моты. Я не мог понять, были ли эти состояния, только «моими» или они были созданы полем между нами. В этом мертвенном

состоянии у меня не было ни эмоциональной, ни ментальной связи ни с Наоми, ни с самим собой. Это, скорее, было телесное ощущение без ментального содержания, и не имело смысла ду­мать, что оно «исходит от Наоми», или использовать его как ключ к тому, что происходит внутри нее. Подобные идеи оказа­лись бы лишь моими собственными защитными конструктами.

И только пережив подобное вместе много раз, после тща­тельного исследования того, что я чувствовал, Наоми все-таки начала вспоминать, как она сделала это и в отношении пузыр­ной структуры, что в детстве она ощущала свою мать так же, как сейчас ощущает меня — как скучную и безжизненную. Че­рез переживание темного и беспорядочного состояния поля вместе со мной Наоми сделала решительное открытие о том, что Черная Ночная Рубашка имела отношение к тому, как она воспринимала материнское тело.

Черную Ночную Рубашку можно рассматривать как архетипи-ческий образ тонкого тела Наоми, на которое негативно повлия­ли ее отношения с матерью. Эта формация олицетворяла резуль­тат попыток слиться с материнским телом, чтобы обезопасить себя от материнского психотического гнева и депрессии. Однако эта «суррогатная кожа» была сама по себе жалкой — как отрав­ленная одежда в фольклоре, например, хитон, мучивший гречес­кого героя Геракла⁶⁷, — и Наоми нашла защиту от ее крайне бес­покоящего воздействия в создании нарциссического пузыря.

В норме, если отношения между матерью и ребенком твор­ческие и здоровые, их взаимные проекции, особенно — мате­ринские фантазии о ребенке во внутриутробном состоянии и сразу же после рождения — приводят к формированию здоро­вого тонкого тела. Союз между аналитиком и анализируемым может удивительно целительно действовать на тонкое тело,⁶⁸ тогда как инкорпорирование материнского или отцовского без­умия может серьезно снизить возможность творческих состоя­ний союза и разрывать ткань тонкого тела. Мы с Наоми поняли, что черная ночная рубашка несла в себе безумие, депрессию и отчаяние ее матери — все те состояния, которые Наоми интуи­тивно воспринимала как следствие инцеста, жертвой которого была ее мать. По мере растворения «замещающей кожи» Черной Ночной Рубашки Наоми становилась ранимее к переживанию психотических качеств своей матери, которые она инкорпори-

ровала, поскольку эти «кожи» ранее служили ей защитой как от внутренних, так и от внешних атак. Ей снились красные ма­ленькие шарики, застрявшие у нее в глазу, а потом большой пе­нис, принадлежавший матери. Этот пенис был внутри Наоми, и она пыталась вызвать рвоту, чтобы избавиться от него.

Трансформация Наоми требовала того, чтобы она восста­новила свои ранние воспоминания о материнском безумии, от которых она отреклась. Этот инкорпорированный аспект мате­ри внес сильный вклад во внутренний хаос Наоми и в то, что ее ужасала как сила эмоций других людей, так и отсутствие всякой связи и отношений между ними и ей.

Исцеление в сфере комплекса слияния требует того, чтобы че­ловек собрался с духом и имел мужество воспринять то, что он (или она) однажды видел, а потом стал отрицать. Этот акт повтор­ного восприятия обладает целительной структурой, родственной тому, что так называемые примитивные или магически ориени-рованные культуры назвали бы изгнанием бесов (экзорцизмом).⁶⁹ Это окажется применимым к сумасшествию матери Наоми, осо­бенно к ее пугающей и не поддающейся остановке агрессивности.

Наоми была подвержена хаотичным, безумным состояниям, берущим начало в психотической интрузивности ее матери, ко­торые «поселились» в ней как внутренние состояния, которые нужно было изгнать, «выплюнуть», если пользоваться языком некоторых шаманских курсов лечения. Безумие, которое Наоми инкорпорировала в ранние годы, стало частью сплава (amalgam) между нами, и его нужно было увидеть.

Подобные состояния сумасшествия, называемые в прошлых культурах демонами, могли, в зависимости от их силы и от пси­хической структуры человека, быть интегрированы и таким образом переживаться как внутренняя часть личности, — но в других случаях это оказывалось невозможным. Тогда их нуж­но было изгнать, т.е. полностью исключить их влияние на эго. Путь экзорцизма — это не-ординарное восприятие. Так же, как шаман сначала называет источник болезни пациента, а потом входит в состояние транса, в котором его собственные силы бо­рются с демоном, так же и аналитик должен использовать свою силу восприятия и самопознания для того, чтобы помочь ана­лизируемому назвать демона, а затем воспринять его в прису­щей ему конкретной форме.

По аналогии с шаманским поиском источника проклятия, ответственного за болезнь, мое восприятие поля между нами облегчало Наоми путь к восстановлению ощущения того, как сумасшествие ее матери проникло в нее; что, в свою очередь, открывало дорогу оттоку этого безумия из ее психики и из поля между нами. Вновь обретя воспоминания о безжизненности матери, Наоми смогла начать лучше чувствовать свой ужас пе­ред материнским безумием, и видеть то, как она полностью от­щепила себя от переживания его. Позже, и в большой степени через сны, она смогла увидеть, что основная линия ее защиты заключалась в инкорпорировании этого сумасшествия, в бес­сознательном заглатывании его целиком и в отщеплении его от сознательного понимания. Подобные безумные содержания продолжали жить внутри Наоми, просачиваясь из своего «скле­па», но по сути, наглухо запечатанные — до тех пор пока пере­живания поля, которые мы оба разделяли, не начали отпирать их. Такое взаимодействие должно произойти не один раз, но оно обладает потрясающим целительным качеством.

В этом процессе отвергаемые воспоминания вернулись. Напри­мер, Наоми начала сессию замечанием о том, что она обнаружила воспоминание, которое, как она поняла, вытесняла в течение бо­лее чем сорока лет. Это было воспоминание о том» как она испы­тала крайнее чувство страха и ужаса: «Мама, говоря по телефону с подругой, пренебрежительно высказываясь о мужчинах, как она делала всегда. Она сказала: «Да останься он хоть единственным и последним мужиком на Земле, я не стану иметь с ним дела».

Наоми продолжила: она настолько была потрясена этим ут­верждением, что вообразила себя в полном одиночестве в этом мире, единственной оставшейся в живых. В течение многих лет после того у нее были ужасающие фантазии о том, что она единственный живой человек на Земле, и повсюду лишь трупы, разбросанные по окрестностям.

Это состояние полного одиночества было спрятано, никогда не обсуждалось. Оно преследовало ее, и точно имело отношение к тому, как она воспринимала свою мать: абсолютно вне всякого контакта с ней, отказывающейся «выйти за нее замуж», даже если бы Наоми осталась последней жительницей Земли. Наоми жила с бессознательной верой в то, что ни один человек никогда не захо­чет быть с ней. В этой изоляции, усиленной как ее нарциссичес-

ким пузырем, походившим на аутизм, так и ее Черной Ночной Ру­башкой, она, по сути, оставалась в комплексе слияния с матерью, напуганная сепарацией и одновременно пребывая в тревоге от того, что продолжает оставаться в столь ограниченных условиях.

Сон обозначил изменение в этом «невозможном» состоянии слияния. После нашей работы по восстановлению воспоминаний Наоми приснилось: «У меня невероятные испражнения. Я смотрю в унитаз и вижу спиральный объект, белый и, по крайней мере, в четыре дюйма толщиной. Меня беспокоит, что он может быть смыт, и я беру нож и начинаю резать его на маленькие кусочки».

Спираль — древняя форма соединения с энергией архетипа Матери. По мере того, как мы сосредотачивались на этом сне, у нас обоих появилась идея, что испражнения олицетворяли уда­ление безумия матери Наоми.

С течением времени этот инсайт все еще продолжал оста­ваться значимым (он согласовывался также и с ее более ранним сном, в котором она пыталась вытошнить материнский пенис). Сон был ключевым, и после него уровень безумия в поле между нами, как и в жизни Наоми, уменьшился.

К примеру, Наоми могла начать сомневаться в предположе­ниях, лежавших в основе ее прошлых отношений. Однажды, когда возникла ссора из-за того» что она резко судила Брюса, считая его ригидно сопротивляющимся-исследованию его бес­сознательных мотивов, ей хватило сознательности на то, чтобы вспомнить Ночную Рубашку и безумие, которое та в себе несла. Затем она пояснила, что чувствует:

«Я не хочу отношений. Я отчаянно убегаю от апокалип­сиса, от катастрофической тревоги. Я сейчас с мужчиной, который боится психики, у него просто фобия! Меня тош­нит. Убирайся, сейчас же! Когда я замечаю в нем что-то су­масшедшее, как в моей матери или отце, мне страшна Я не могу полагаться на него.

Потом у меня уже не было этой обусловленной реак­ции, я была в другом месте. Каким-то образом я оказалась без Ночной Рубашки. В Ночной Рубашке у меня фобия по поводу сумасшествия, и я ненавижу его, я боюсь. Я со­знаю, что он враг. Я святая; он — пария. Как я могу быть с ним, особенно, если я так ценю психику и развитие?»

Наоми признала, что Черная Ночная Рубашка, похоже, несла в себе критичность ее матери, и что ее собственные осуждаю­щие реакции, направленные на Брюса, были деструктивными. Человек с сильным комплексом слияния находится под уп­равлением «обвинений» и «вины» и отсутствия веры в то, что конфликт может быть разрешен⁷⁰. Так что чрезвычайно важно (и вероятно, это можно описать как качественное изменение в структуре личности), когда человек оказывается способен при­своить себе «теневое, достойное порицания качество» — такое, как склонность осуждать, не беря на себя полной ответствен­ности за дисфункциональные для отношений аспекты.

* * *

Когда защитные структуры человека — такие, как нарциссичес-кий пузырь Наоми или Ночная Рубашка — начинают распадаться и теряют некоторую часть своей контролирующей и контейниру-ющей силы, то у этого человека могут развиться симптомы дис­тресса. Наоми в течение нескольких лет страдала от серьезного заболевания пищеварения. Из человека, который мог есть любую еду в огромных количествах — как она говорила, с «луженым же­лудком», которым она гордилась — она превратилась в женщи­ну, которая могла есть лишь определенную пищу, по чуть-чуть, и даже от этого начинались боли в желудке и слабость. В один пре­красный момент она вовсе перестала переваривать пищу. За этим последовал период значительной потери веса. Однако Наоми те­перь могла лучше принять и сознательно прочувствовать свои пищеварительные проблемы как метафору некоего чужеродного «вещества» (психоза и депрессии своей матери), которое внедри­лось в нее и которое она не в состоянии переварить.

Лишенная большей части защитной силы своих «замеща­ющих кож», Наоми оказалась крайне уязвимой перед Брюсом, особенно когда он бывал сердит или в плохом настроении, и их отношения стали шаткими. Без своей «старой кожи» она боя­лась его, но пережив свой пищеварительный кризис, поняв его значение и выжив в нем, она стала сильнее, и смогла прораба­тывать свое недоверие и страхи, оставаясь приверженной собс­твенной правде, что бы это ни приносило ей. Чувство уязвимости Наоми было замечательным достижени­ем. В каком-то смысле она начала перемещаться от непобедимос-

ти психотического всемогущества к большей человечности невро­за, но особенно — к способности иметь настоящие отношения, на контейнирующее качество которых она могла рассчитывать.

По мере того как Наоми продолжала размышлять о мощи Ночной Рубашки и о том, как ее идентификация с матерью, в свою очередь, столь сильно доминировала в ее жизни с Брюсом, она привела ряд следующих наблюдений:

«Я не уверена в том, что могу позаботиться о себе. У меня сейчас гораздо больше сочувствия к тем, у кого рецидив. Я напугана. Энергия Ночной Рубашки ощущается как пе­реполняющий меня ужас. И однако я вижу, что это защи­та против более глубокого внутреннего дискомфорта.

Моя эмоциональная угнетенность не так ужасна, как те­лесные ощущения из-за моих пищеварительных проблем, как вздутия и засорение желудка. В каком-то смысле ужас, ненависть и омерзение к себе не столь явно воплощены в теле, это немного на «более высоком уровне». Они блоки­руют мои более глубокие, хаотичные телесные ощущения».

После того, как ее пищеварительные симптомы начали схо­дить на нет, Наоми смогла увидеть, насколько они с Брюсом были похожи в своем желании бессознательности. Способность видеть неприятное качество в себе самом вместо того, чтобы проецировать его на партнера, — это ключ к формированию от­ношений, базирующихся на доверии.

Новое состояние привело к этому изменению позиции: «Я обжора — хочу съесть все —. [есть] руками, вот что меня при­влекает. Мне хочется ступора... желание, не имеющее отноше­ния к сознанию». До этого отрицание сознания для Наоми было равносильно отрицанию Бога у глубоко религиозного человека. Однако она смогла понять, что ее новоприобретенное обжорс­тво было ее версией отказа Брюса от всякого желания более глу­бокого осознавания. Она могла видеть, что она и Брюс разделя­ли между собой бессознательный процесс, в котором оба были против сознания, хотя и совершенно разными способами.

Подобного рода понимание продолжало смягчать ее критику Брюса, и фактически, она начала видеть, что он хотел большего осознавания, но по-своему. Брюс стал для Наоми более целост-

ным, одновременно и «хорошим» и «плохим», и оба качества стали все более и более переносимыми для нее. Способность Наоми к отношениям развивалась, превратившись в возмож­ность быть с Брюсом более реалистичным способом, вмещав­шим в себя и конфликты, и при этом продолжалась деконструк­ция комплекса слияния.

Обычно комплекс слияния время от времени продолжает заявлять о себе в отношениях, и Наоми с Брюсом не были ис­ключением. Их отношения, по мере роста, все еще напрягали ее тем, что ощущалось Наоми как крайняя неспособность Брюса поддерживать связь. В какой-то момент она начала сомневать­ся, не слишком ли это деструктивно — по-прежнему оставаться с ним. Она жаловалась: «Я не могу прекратить контролировать его, изменять его, настаивать на своем, когда, я знаю, уже пора остановиться, не могу не осуждать это отсутствие близости. Все, кого мы знаем, моя семья и друзья, понимают, насколько он невозможен. Может быть, это не хорошо для меня»;

А затем у Наоми был инсайт:

«Я зависимая. Вот я снова пыталась почувствовать ком­форт с Брюсом, нарциссом, и все это кончилось волнени­ем, фрустрацией, безысходностью. Это духовный вопрос. В перспективе Двенадцати Шагов я — на первой ступени. Я беспомощна против своего желания и действий, цель которых— получить эмпатию от Брюса. Это превращает мою жизнь и меня саму в неуправляемую».

Наоми была в полном слиянии с Брюсом и полностью не связанной с ним. Когда она смогла распознать свой комплекс слияния в действии, она достигла самообладания и смогла «от­пустить», начала радоваться отношениям, которые не были со­вершенными, но время от времени были вполне хорошими и вполне выносимыми.