Пять исключительно креативных качеств человека с точки зрения психоаналитической теории нарциссизма Кохута и теории ролей Морено.

Феномены исключительной человеческой креативно­сти, например гениальности и мудрости, всегда являлись загадкой для психологов и психоаналитиков. Однако по-настоящему удовлетворительного объяснения развитию человека в высшую творческую личность не давалось. Один из наиболее интересных и несомненно вплотную приблизившихся к прояснению этого феномена подходов можно найти в работе Кохута «Формы и трансформации нарциссизма» (60).

Для лучшего понимания того, о чем будет говориться в дальнейшем, следует упомянуть, что психоаналитическое понятие «нарциссизм» проистекает из греческого мифа о юноше Нарциссе, который, увидев свое отражение в пру­ду, был настолько очарован им, что влюбился в самого се­бя. В психоанализе под этим термином понимается либидинозный катексис «Я», то есть любовь к самому себе, и различаются следующие три формы нарциссизма?

Первичный нарциссизм, то есть нарциссизм младенца с его физическим (соматическим) чувством блаженства и всемогущества; нарциссическое "Я", проявляющееся прежде всего в самолюбии ребенка, который на фрустра­цию, например, тут же выдает психическую реакцию и испытывает при этом нарциссическую обиду; и, наконец, идеал <Я», который в качестве интроекта идеализиро­ванного образа родителей с его социальными нормами и ценностями становится — особенно у подростков — до­стойным любви и уважения представлением о самом себе, в большей степени переживаемым как цель. Кохут полагает, что нарциссическое распределение либидо не является ни болезненным, ни вредным, однако в на­шей западной культуре оно имеет негативную оценку и противопоставляется любви к объекту, которая считает­ся более ценной. Соответственно этому к целям психоа­налитического лечения обычно относят превращение нарциссизма в любовь к объекту. Именно здесь, возмож­но, следует искать причину до сих пор присущего психо­анализу недопонимания пяти исключительных человече­ских способностей, или ориентации. Кохут считает их трансформациями нарциссизма. Ими являются: 1) твор­ческая одаренность и работа; 2) умение вчувствоваться; 3) способность сознавать ограниченность собственной жизни; 4) чувство юмора; 5) мудрость. Кохут усматри­вает в них превращение нарциссических констелляций, но не в любовь к объекту, а в «более дифференцирован­ные достижения и установки личности». Такое расшире­ние психоаналитической теории Кохутом было вынуж­денным, поскольку общепринятый в психоанализе образ человека, ограничивающийся тремя категориями — «Оно», «Я» и «Сверх-Я» — или, пользуясь терминоло­гией теории ролей, соматическим, психическим и соци­альными уровнями, не способен исчерпывающе объяснить перечисленные способности. Они раскрываются в трансцендентном интегративном измерении, на собствен­но человеческом уровне. А поскольку именно они зани­мают в творчестве и космическом образе человека Море­но центральное место, представляется вполне оправдан­ным попытаться рассмотреть работу Кохута под углом зрения психодраматической теории ролей с ее пятью эта­пами ролевого развития (см. с. 93) и таким образом при­близиться к феномену креативности. Для этого мы по­пробуем соотнести пять исключительных свойств челове­ка, рассматриваемых Кохутом, с пятью этапами ролево­го развития, описанными Морено. При этом в определе­ниях данных пяти этапов мы заменим слово «мать» на «мир» или «космос». Примечательно, что уже в дефини­ции первого этапа ролевого развития Морено не просто говорит об отношении ребенка к матери, а заменяет по­нятие «мать» понятием «мир» («космос»).

1. В ходе обсуждения творческой одаренности и ра­боты Кохут цитирует философа Гринейкр (41), кото­рая, рассуждая о психологии творческого человека, го­ворит о его «отношениях любви со всем миром». Одна­ко, в отличие от Гринейкр, Кохут понимает эти отноше­ния любви творческого человека со всем миром не в зна­чении любви к объекту, а в значении первичного нарциссического восприятия мира. Лучшей иллюстрацией точ­ки зрения Кохута может служить стихотворение поэта Христиана Моргенштерна:

Моя любовь просторна, как душа моя,

Все вещи покоятся в ней.

Все они есть только я,

И нет ничего вне меня (77).

Разумеется, наиболее зрелые «установки и достиже­ния» нельзя непосредственно связывать с первичным нарциссизмом как самой ранней стадией человеческого развития. Тем не менее уже из слов поэта и термина «матрица вселенской идентичности», как в теории ролей называется стадия развития, относящаяся к раннему дет­ству, можно сделать вывод об их соответствии. Тем са­мым мы получаем возможность исследовать, определяет ли ранний детский интеракциональный модус творческие достижения взрослого или по крайней мере развивающегося человека, и если да, то в какой мере. Давайте вспомним определение первого этапа ролевого развития у Морено. Оно звучит: «На стадии идентификации себя с миром (матрица вселенской идентичности) ребенок воспринимает другого человека (мать) как часть самого себя» (96); и если мы заменим слово «ребенок» на «че­ловек», а «мать» на «космос», то становится очевидным, что между психодинамикойтворческого человека в том виде, как ее описывает Кохут, и интеракциональным мо­дусом ребенка на первом этапе ролевого развития и в са­мом деле имеется заметное сходство.

По-видимому, у взрослого человека истинно творческое событие на сознательном уровне и в интеракции с космосом во многом сходно с актом принятия пищи и умиротворения, первичным переживанием вселенской идентичности. Оно всегда, пожалуй, характеризуется преходящим пережива­нием того упоминаемого в психоаналитической литературе «океанического чувства», о котором Кохут почему-то начи­нает говорить только при обсуждении третьей способности. В психоанализе существует гипотеза, что океаническое чув­ство — это чувство целостности, испытываемое младенцем в практической и эмоциональной интеракции с матерью, и это то же самое чувство, которое захлестывает взрослого чело­века, давно уже не знающего подобной интеракции с ма­терью, но вступающего иногда в еще более интенсивную ин­теракцию с миром.

Свидетельством того, что эта аналогия была известна уже в древности, являются древнеегипетские изображе­ния и скульптуры фараона, припавшего к вымени небес­ной коровы Хатор. \В древнеегипетской мифологии - богиня любви и судьбы. — Прим. ред.\ Здесь фараон приобщается к творче­ской субстанции и легитимируется в своей сопряженной с высочайшей ответственностью роли. Подобно тому как ребенок в интеракции с матерью получает необходимую для своего роста пищу, фараон, вступая в творческую интеракцию с космосом, получает знания, например о ге­ометрии и тригонометрии звездного неба, на которых зиждется духовное развитие человечества.

Однажды вечером, за много лет до того, как я впер­вые стала размышлять об этой тематике, мне явился со­ответственный образ, выраженный в следующих словах:

Так дни мои пройдут,

Исчезнут вдалеке знакомые мне люди...

Но я останусь.

Останусь здесь,

с тобой,

о бытие,

с тобой одним,

вечным питьем и вечной жаждой.

2. Следующей способностью, которую рассматривает Кохут в связи с превращениями нарциссизма, является способность вчувствоваться, или эмпатия. Он опреде­ляет вчувствование как «ту модальность, благодаря ко­торой мы познаем психические факты, имеющие отноше­ние к другим людям, и которая позволяет нам предста­вить себе, что они переживают, когда говорят о том, что они думают и чувствуют, хотя непосредственное наблю­дение невозможно». Кохут отмечает, что «наше первое восприятие чувств, желаний и мыслей другого человека происходило в рамках нарциссической концепции мира и оно является изначальным достоянием человеческой души. Однако неэмпатические, отличные от «Я», на­строенные на объекты формы познания заслоняют эмпатическую модальность восприятия реальности и в значи­тельной мере затрудняют свободное проявление ее функ­ции». Согласно теории ролей, переход от эмпатического переживания к дискурсивному пониманию мира характе­ризуется сменой первой психической вселенной на вто­рую. Сохранившиеся после первой вселенной эмпатическне формы наблюдения Кохут считает «вне сферы пси­хологии архаичными, поскольку они ведут к ложному, дорациональному, анимистическому пониманию мира». Однако то, что это не всегда так, причем когда речь идет как раз о великих изобретателях и ученых, доказывают многочисленные свидетельства выдающихся исследова­телей. Леонардо да Винчи, универсальный гений которо­го с самого начала современной эпохи оказывает влия­ние на нашу культуру и технику, отмечает в своих запи­сях эмпатический характер своего исследования природы, позволяющий постичь ему некоторые причины, ле­жащие в основе феноменов природы: «Ogni nostra cognizione principia dasentimenti» \Всякое наше знание имеет свою причину в ощущении (итал.). — Прим. авт.\ (64)

О неэмпатических формах нашего познания Кохут пишет, что они «не настроены на переживания других людей и приводят, если их. используют в психологиче­ской сфере, к механистическому, нежизненному понима­нию психической реальности». Эмпатию, которая, как мы знаем, имеет огромное значение в психодраме, Кохут считает важной для психологии; он отмечает, что при «благоприятных обстоятельствах способность восприя­тия душевных проявлений материи, которая образуется в результате иррадиации всеобъемлющего нарциссического катексиса, могла бы стать исходным пунктом для ряда ступеней развития, в конечном счете ведущих к со­стоянию, в котором «Я» может выбирать между исполь­зованием эмпатических и неэмпатических возможностей в зависимости от реальных потребностей окружающего мира, который «Я» намерено наблюдать и понять. С по­добным подходом мы повсеместно сталкиваемся при умелой оценке человека по первому впечатлению. В этих случаях эмпатическое целостное понимание, вероятно, опережает остальные способы оценивания».

Эмпатическую способность к восприятию душевных проявлений матери Морено также рассматривает в связи со способностью к вчувствованию взрослого человека, в частности при дублировании. Он описывает второй этап ролевого развития следующим образом: «Ребенок кон­центрирует свое внимание на этой особой, чужеродной для него части самого себя (на матери)» (96). Если сно­ва перенести эти слова о ролевом развитии на отношения взрослого человека и его творческую интеракцию с кос­мосом, заменив слово «мать» «космосом» или «приро­дой», мы можем непосредственно воспользоваться цита­той Херцфельд, в которой описывается отношение неуто­мимого исследователя Леонардо да Винчи к природе: «Он постоянно ищет, чему поучиться у природы; он пол­ностью отдает себя природе, как сын матери» (48).

Кохут считает свои рассуждения об эмпатии чересчур умозрительными. Он полагает, что для их верификации необходим, по всей видимости, психоаналитически ори­ентированный экспериментальный метод. В психодраме такой метод, теоретически обоснованный и пригодный на практике для верификации человеческой способности к вчувствованию, уже имеется. Особенно ценной в экспе­риментальном отношении является психодраматическая техника «дублирование». То, что Морено выводит эту технику в рамках своих представлений о психологии развития из второго этапа ролевого развития, полностью соответствует умозрительным рассуждениям Кохута.

3. Исключительную способность человека созна­вать ограниченность собственной жизни Кохут считает признаком еще более высокой формы нарциссизма. Он имеет в виду тот взгляд на жизнь, который назывался римлянами sub specie aeternitatis. \С точки зрения вечности (лат.) — Прим. ред.\

Об этой позиции Кохут пишет: «Она не содержит ни оттенка страха, ни оттенка волнения. Скорее ощущается тотальное творче­ское превосходство, с которым человек судит и поучает с чистой совестью. Я не сомневаюсь, что люди, способ­ные занять эту высшую позицию по отношению к жиз­ни, поступают так в силу нового, расширенного, транс­формированного нарциссизма. Это космический нарцис­сизм, трансцендирующий за границы индивида». Далее он продолжает: «Подобно тому как первичная эмпатия ребенка с матерью является предтечей способности к эмпатии взрослого человека, его первичная идентифи­кация с матерью может рассматриваться как предтеча распространения «Я» в последующей его жизни, когда он принимает как должное конечность своего индиви­дуального существования. Первоначальная психическая вселенная, то есть исходное восприятие матери, «при­поминается» многими людьми в форме возникающих порою смутных отголосков, известных нам под назва­нием «океаническое чувство». Подобно океаническому чувству, смещение нарциссического катексиса — как только человек полностью убеждается в конечной смер­ти — от «Я» и приобщение к надындивидуальному, не имеющему времени существованию также следует считать завоеванием, предуготовленным первичной иденти­фикацией ребенка с матерью. Однако в отличие от оке­анического чувства, переживаемого исключительно пас­сивно (и, как правило, мимолетного), настоящее сме­щение катексиса на космический нарциссизм является устойчивым, творческим результатом постоянной актив­ности автономного «Я», и лишь немногие люди способ­ны его достичь». Связь способности сознавать ограни­ченность собственной жизни с океаническим чувством или с лежащим в его основе исходным переживанием идентичности с матерью в концепции Кохута выглядит несколько нелогичной. В собственных его рассуждениях океаническое чувство совершенно правомерно связыва­лось с переживанием ребенком своей идентичности с матерью. Оно представляет собой упоительное, пьяня­щее чувство, присущее любому творческому акту. Од­нако же постоянная невозмутимость, с которой человек, живущий sub specie aeternitatis, осознает свой конец, соответствует скорее третьему этапу в ролевом разви­тии, который, правда, следует сразу же за пережива­нием ребенком идентичности с матерью. Морено опи­сывает этот этап следующими словами: «В континууме его переживания эта другая, чужеродная часть его са­мого (мать) начинает занимать особое положение. Эта часть (мать) становится более интересной, чем все ос­тальные части мира, включая самого ребенка, и, нако­нец, она воспринимается как самостоятельная (role-perception или role-recognition)» (96). Соответственно тому, что говорит Морено о третьем этапе ролевого раз­вития, человеческое достижение, которое Кохут усмат­ривает в жизни sub specie aeternitatis, можно было бы охарактеризовать следующим образом: смерть как кос­мический феномен начинает занимать в континууме че­ловеческих переживаний особое место. Она становится более значимой, чем все остальные феномены мира, и воспринимается в своей неизбежности.

Благодаря этому третьему этапу в развитии посреди прежнего целостного переживания впервые — в полной его самостоятельности и неизменности — познается и признается равноценным реальный противоположный полюс. Это достижение соответствует не избытку все­ленской идентичности, а серьезности конфронтации, исследованию и любовному принятию визави, в случае ребенка — принятию матери как очерченной персоны, в случае сознающего ограниченность жизни взрослого человека — воспринимаемому во всем его своеобразии осознанию смерти.

Оно находит свое выражение в стихотворении Море­но «Моя смерть» из сборника «Завещание отца», кото­рое в сокращенном виде звучит следующим образом:

О, это будет.

Мое завтра придет.

Ни одна птица не запоет.

Ни один ребенок не засмеется.

Кто-то приложит ухо к земле, послушает,

Встанет и скажет:

Да, он мертв.

О, это будет.

Мое завтра придет.

Окна в доме моем распахнуты будут настежь.

Жаворонки через них запорхнут в мою опочивальню,

Они найдут меня мертвым.

О, это будет.

Мое завтра придет.

Я буду мертвым спать в моей опочивальне.

Ветер овеет мои слепые глаза.

Затем все затихнет.

Ни одна птица не запоет.

Ни один ребенок не засмеется.

Все будет мертвым (79).

Прекрасна моя смерть.

Мертва моя смерть.

Ничего не воскресит моя смерть.

Что могло погубить его, отца?

Что могло бы вернуть его к жизни? (79).

4. Следующим исключительным качеством, которое мы должны рассмотреть, является юмор. Кохут полага­ет, что следующий этап на пути понимания бренности существования и чуть ли не религиозного торжества кос­мического нарциссизма лежит через исследование этой, присущей лишь человеку способности, юмора. Он счита­ет неслучайным, что Фрейд начинает свою статью о юморе (33) с шутки, в которой человек преодолевает страх перед неминуемой смертью и благодаря юмору поднимается на более высокий уровень. « Когда преступ­ник, которого в понедельник ведут на виселицу, говорит: «Да... хорошо неделя начинается», он развивает... юмор (и) юмористический процесс, очевидно, приносит ему некоторое удовлетворение». Фрейд констатирует далее, что «юмор несет в себе «нечто освобождающее», а также нечто «грандиозное и возвышающее». Он — это «три­умф нарциссизма» и «триумфально утвердившая себя неприкосновенность "Я"». Фрейд, однако, метапсихологически заявляет, что этот триумф нарциссизма «дости­гается благодаря тому, что персона юмориста снимает психический акцент со своего «Я» и перемещает его на "Сверх-Я"».

Насколько характерна для настоящего юмора приве­денная шутка, настолько путаны некоторые связанные с нею фрейдовские замечания. Когда Фрейд полагает, что видит в этой форме юмора «триумфально утвердив­шую себя неприкосновенность "Я"», совершенно непо­нятно, каким образом обреченный на смерть человек су­мел так сильно принизить в шутке значимость своего «Я», как утверждает сам Фрейд, говоря, «что персона юмориста снимает психический акцент со своего "Я"» и перемещает его на «Сверх-Я». Почему она была обя­зана переместить его именно на репрезентирующее со­весть «Сверх-Я»? Будь это так, преступник, наверное, воспринял бы приговор как справедливый, но ни в ко­ем случае над ним бы не посмеялся!

Юмор гораздо вернее объясняется исходя из четвер­того этапа ролевого развития. Связанные с ним процес­сы Морено описывает следующими словами: «Ребенок не только воспринимает роль другого человека (мате­ри), но и может теперь представлять себя в этой роли (role-taking) и играть ее (role-playing)» (96). Если, принимая во внимание соответствующую ступень развития взрослого человека, мы снова заменим «мать» на «космос», то для персоны приговоренного к смерти юмориста получится, что он снял психический акцент не только со своего «Я», но и с существования своей персоны во времени и, сообразно принятой на себя дру­гой, не свойственной «Я» роли, переместил его на веч­ное существование внеличностных космических сил. Психический акцент лежит на надындивидуальном кос­мическом бытии. Значимость «Я» уменьшается. Только с этой высоты можно увидеть комизм эфемерных собы­тий, даже собственной экзекуции.

5. В заключение Кохут обсуждает феномен мудро­сти: «В восходящей линии информация — знание — мудрость первые две категории всегда можно опреде­лить исключительно в рамках процесса познания. Тер­мин «информация» относится к накоплению отдельных данных о мире; знание — это уже ткань, сотканная из этих данных, которые удерживаются вместе благодаря матрице абстракций. Мудрость же выходит за рамки когнитивной сферы, хотя, естественно, она ее в себя и включает». Далее он продолжает: «Человек достигает мудрости благодаря своей способности возвыситься над своим нарциссизмом и признать границы своих психи­ческих, интеллектуальных и эмоциональных сил. Ее можно определить как амальгаму психической установ­ки, связанной с отказом от нарциссических желаний, с более высокими процессами познания. ...Суть этого ве­ликого завоевания — в значительном устранении нар­циссических иллюзий... и в чувстве надындивидуально­го приобщения к миру».

Принимая во внимание философско-антропологическую основу психодрамы, уместно отметить здесь, что это чувство надындивидуального приобщения к миру на­шло свое выражение в поэтическом сборнике Морено, вышедшем в 1922 году под названием «Завещание отца» (79), а в анонимности его публикации проявляется, кро­ме того, отсутствие нарциссических иллюзий. Поэтому мы хотим продолжить наше систематическое сравнение между пятью высшими человеческими завоеваниями, в которых Кохут усматривает превращения первичного нарциссизма, и пятью этапами развития согласно теории ролей Морено. Морено описывает пятый этап следую­щим образом: «Ребенок в игре входит в роль другого че­ловека (матери) и впервые способен с позиции этой роли (матери), как бы глядя на себя со стороны, восприни­мать себя извне. Происходит полная инверсия тождеств» (96). Если мы еще раз применительно к условиям разви­тия взрослого человека заменим слово «мать» на «мир» в значении космоса, то это будет означать, что человек отныне способен относиться к самому себе в роли «мате­ри», космической креативности, Творца.

Мореновские стихотворения в поэтическом сборнике «Завещание отца» возникли не только из чувства на­дындивидуального приобщения к миру, они порождены переживанием полного смещения психического акцента на надындивидуальный мир, «инверсией тождеств», «полной инверсией ролей» и поэтому, как уже отмеча­лось, появились не под его человеческим именем, а ано­нимно. В одном из стихотворений Бог, отец всего кос­моса, говорит:

Это Я

там и здесь.

Это ты:

я предо мною (79),

а в другом, активно вовлекая всех людей в процесс дальнейшего развития космоса, провозглашает:

Лишь ты один

будешь святым,

Я, который всех породил,

Всеми должен быть создан (79).

Психический акцент лежит на надындивидуальном бытии. Но значимость «Я» не принижается, а целостно вовлекается в космическую интеракцию. После того как мы соотнесли психодраматическую теорию ролевого раз­вития Морено с психоаналитическими рассуждениями Кохута о трансформациях нарциссизма в пять исключи­тельных творческих способностей, превосходящих обыч­ные способы поведения человека, и в ходе нашего систе­матического сравнения обоих методов обнаружили мно­жество соответствий между ними, встает вопрос, на­сколько мы приблизились благодаря этому к всеобъем­лющей антропологии, способной объяснить также и фе­номен творческого человека.

Основываясь на нашем сравнительном исследовании, мы можем констатировать следующее: во всех пяти иск­лючительных способностях творческого человека можно обнаружить непосредственную интеракцию с надындиви­дуальным космическим бытием. Человек трансцендирует здесь через обычные данности психосоциального ролево­го поведения.

Существенные различия между пятью изученными способностями основываются, возможно, на том, что че­ловек — соответственно этапам развития в теории ро­лей — в одном случае вступает в эмпатическую инте­ракцию с космосом с позиции собственного «Я», как это можно предположить для первых трех способно­стей, а в другом случае — с позиции надындивидуаль­ного бытия, от которого мы отталкивались, рассуждая о возникновении юмора и мудрости.

После того как мы перенесли пять этапов ролевого развития на уровень космического и на этом трансцен­дентном уровне положили их в основу пяти исключи­тельных способностей, описанных Кохутом в качестве трансформаций нарциссизма, представляется правомер­ным рассмотреть — те же, что и для ролевого поведе­ния, — четыре уровня проявлений нарциссизма (см. таб­лицу). По-настоящему понять расширение психоанализа космическим нарциссизмом по Кохуту, равно как и вы­текающую из мореновской теории креативности и теории ролей антропологию, можно только благодаря введению четвертого уровня.

			Трансцендентный, или интегративный, ролевой уровень
		Социальный ролевой уровень	Космический нарциссизм (выражающийся в исключительно креативных свойствах)
	Психический ролевой уровень	Идеал «Я»
Соматический ролевой уровень	Нарциссическое «Я»
Первичный нарциссизм