И в сердце льстец всегда отыщет уголок

Сколько говорено о пристрастии нашего пола к ком­плиментам. Создается впечатление, что восторги лишь женская слабость, а мужчинам они до лампочки Как бы не так! Что питает и лелеет лесть? Тщеславие. А разве сравнимы масштабы женского и мужского тщеславия! У нас оно — камерное, домашнее. У них — вселенское. Нам требуются восторги одного человека, им — всего мира. Разве женщины изобрели политику, рыцарские турниры, ученые степени, титулы, награды, пирамиды? Разве хоть одна женщина пыталась по­корить планету любыми, самыми омерзительными ме­тодами? Разве мания величия не сугубо их болезнь? Мне что-то не доводилось слышать или читать, чтобы дама с поехавшей крышей воображала себя Наполе­оном или изобретателем вечного двигателя. А у них такого рода завихрения сплошь и рядом. Мне даже кажется, что тотальная мужская скупость на похвалы и неумение “говорить красивые слова” не от сдер­жанности или словарной ограниченности, а от глу­бинного убеждения лишь в собственной уникальности и несравненности. Только большинство жажду ком­плиментов прячет как не достойную мужа или просто не догадывается о ней.

Поэтому — льсти. Льсти безбожно и божественно, тонко и грубо, по поводу и без оного. Пой дифирамбы его красоте, мужеству, благородству, манере есть, дви­гаться, разговаривать, его деловым качествам, а уж о постельных достижениях и вовсе залейся курским соловьем. Не бойся переусердствовать — кашу маслом не испортишь. Не умеешь импровизировать готовь шпаргалки. И ничего тут зазорного нет. Лесть ис­кусство, а значит, требует тренировки, искушенности. Недаром существовала должность (именно долж­ность) придворного льстеца.

Будь любознательна. Чаще расспрашивай его о нем:

о детстве, школе, об отношениях с людьми. Скрупулез­но, бережно, по осколочкам складывай мозаику его жиз­ни. Ничего так не приятно человеку, как живой интерес к его прошлому, к глубинам его личности. Пожалуй, это единственный случай, когда за прабабкин порок тебя не выгонят из рая. Если, конечно, твое любопытство не ограничится выуживанием любовных историй, с непре­менным выводом в конце, что ты гораздо лучше всех своих предшественниц, вместе взятых.

И пусть его день заканчивается и начинается твоей (точнее, библейской) фразой: “Как ты прекрасен, воз­любленный!” Тем более что это — правда.

Один из корней мужской полигамности, всеяднос­ти — их карнавальность. Эта особенность давно под­мечена и обыграна, вспомни “Летучую мышь”, “Же­нитьбу Фигаро”. В чужом наряде, с чужим ореолом собственная жена становится неузнаваемой и желан­ной. Как ребенок, попавший в шикарный Дом игруш­ки, готов унести в своих маленьких ручках все— от оловянного солдатика до игрового автомата,— муж­чина не прочь был бы овладеть всеми представитель­ницами прекрасного пола по географической горизон­тали и вековой вертикали. И, движимый младенческим исследовательским инстинктом, распотрошить, раз­винтить, посмотреть: а что там, внутри? И впрямь разве не интересно, одинаково ли устроены королева

и прачка, монахиня и шлюха, испанка и таитянка, Мар­гарет Тэтчер и Алла Пугачева? Но физические, времен­ные и социальные рамки не позволяют разгуляться. Так протяни же страждущему руку помощи. Преврати свою спальню в маленькую сцену большого театра.

Что мы нашептываем любимым между поцелуями и в минуты близости? “Мне хорошо”, “люблю”, охи да вздохи — вот практически и весь арсенал интимного воркованья. Скудно, затерто, неинтересно. А попробуй пофантазировать. Ты же с детсада мечтала стать акт­рисой, мастерила из простыней и тюля бальные наряды Золушки, совершала тайные набеги на материнский гардероб. Растормоши свое спрессованное жизнью и бытом воображение. Его дар и дар слова — единст­венное отличие человека от зверя. Почему же мы так скупо пользуемся ими в любви? И разве не заманчиво ощутить себя наложницей ханского гарема, барышней, влюбленной в гувернера, рабыней, купленной с торгов богатым афинянином, сестрой, у которой запретная и губительная страсть к брату?

Да мало ли костюмов, персонажей, ситуаций, будо­ражащих кровь! Пусть сотни женщин поселятся в те­бе — им не будет тесно. А какой праздник для муж­чины! Иметь целый сераль на дому без трат и неприят­ностей. И тебе для метаморфоз, для обольстительного карнавала не потребуется штат портных, модельеров и гримеров. Материя и портняжный инструмент со времен Шехерезады один— слово. Уютно свернув­шись на коленях любимого, сев у его ног или в его объятиях на супружеском ложе — заводи свою сказку. Предполагаю, что ее финал будет весьма приятным для обоих.

А вот тебе для примера одна из историй, которыми я балую своего султана:

_ Когда-то ты был римским легионером. Брон­зовая кожа и глаза со стальным отливом. Прирожден­ный воин, ты чувствовал красоту боя куда острей, чем красоту женщины. Ты смотрел с жадностью влюблен­ного лишь в глаза смерти. Из добычи ты брал себе коней и оружие, а прекрасных пленниц оставлял това­рищам. Но богиня любви никому не прощает прене­брежения. И мстит по-женски коварно и по-снайперски смертельно. Так однажды вопреки походным законам и привычкам в твоей палатке оказалась я. Мне было тогда восемнадцать. Мои волосы и кожа пахли матти­олами и совсем слегка дымом недавнего пожарища. Семь ночей слились в одну. А на восьмой вечер полог нашего спартанского гнездышка откинулся и вошел полководец, твой друг. Вы вместе росли, вместе мужа­ли, вместе сражались. Вы понимали друг друга без слов. Секунду — и век длился взгляд. А потом ты подтолкнул меня к нему: “Иди!” Я уцепилась за твою руку. Но ты ее вырвал: “Иди!” У порога я в последний раз оглянулась. Ты рассматривал меч.

· А после?

· А после ты всю ночь бродил возле его костра. И слушал. Сначала — рыдания, потом — тишину. Ког­да же коротко всплеснул стон, такой знакомый тебе, — круто повернулся и растаял в темноте. Утром вы -•вернули лагерь и отправились дальше.

· А ты?

· Я стояла соляным столбом на дороге и смот­рела вслед клубам пыли. Вдруг из них вырвался всад­ник и галопом поскакал назад.

· Это был я?

Да. Через минуту мы катались по жухлой траве. Ты брал меня грубо и молча, как матрос портовую девку.

· А дальше?

· А дальше — ничего. Я лежала в слезах на обочи­не и слушала, как топот копыт становится все глуше глуше... А еще ты был русским князем. А я — кре­стьянкой. В то утро шло сражение. То ли с татарами то ли с литовцами. Не помню. Не бабье это дело — войны и политика. Но помню реку. Она разделяла два поля. Брани и пашни. На одном бился ты, на дру­гом— налегал на соху мой муж. Это обычно: лишь голубая лента воды между жизнью и смертью... Сто­яла жуткая жара. И я спустилась с кувшином к реке. А на песке у берега лежал ты. Из разрубленной коль­чуги капала кровь. Моя бабка считалась колдуньей. И не без причины. Я тоже умела мгновенно заговари­вать кровь и затягивать раны. Алая пелена боли раста­яла, и наши глаза и руки встретились... Мой муж, измученный жаждой, отправился на поиски. Он об­наружил меня у самой кромки воды. Я лежала, рас­кинув руки, и смотрела в небо, по которому плыли белые лебеди облаков. Пустой кувшин валялся рядом. Он наклонился надо мной и заглянул в глаза. Но в них по-прежнему отразилось лишь небо. А по ту сторону реки продолжалась битва.

· И я в ней погиб?

· Наверное.

Громыхнул засов. Подняла навстречу лицо с задан­ным выражением смирения. И в несчетный раз поразипась: только в райском сне пригрезится такое сочета­ние красок и черт. Неужели ей одной видимо это теплое свечение, которое струится от его волос, глаз, губ? Как волнуется! Вот-вот заплачет, бедное дитя. Нет, не заплачет. Не тот замес, не та порода. Да он, кажется, уже что-то говорит?

· ...и кому как не вам, сударыня, знать законы своего государства. Какого бы пола, возраста, сосло­вия ни был цареубийца — он будет казнен. На рассвете свершится правосудие. Готовы ли вы объявить ваше последнее желание?

Еще бы! Очень даже готова. Ради чего и затеяна вся игра. Великолепная партия — ее шахматный наставник был бы доволен своей ученицей. Сколько металась, мучилась, чуть не сошла с ума. И вдруг точно вспыш­ка: вот оно, единственное решение, простое и безоши­бочное. Эй, как бы ты ни звался, мой хранитель и под­ручный, не покинь, не предай, будь рядом до конца...

· Простите, я вынуждена говорить о вещах слиш­ком сокровенных и горьких. Богу было угодно создать меня женщиной. С древней и жаркой кровью. Между тем отец ваш почти восемнадцать лет не приближался к супружескому ложу, предпочитая... да что теперь об этом... (Врешь, ох врешь! Аппетит у покойника был ого-го. На всех хватало. По утрам коленки тряслись так, словно обслужила кавалерийский полк — и всад­ников, и коней.) Сан и гордость не позволяли мне искать утешения на стороне. Естество же бунтовало. Прибавьте сюда ревность — неудивительно, что рас­судок однажды померк. Вы слишком молоды, поверь­те пока на слово: неутоленное желание сильней голода и жажды. Оно не оставляет места для покаяния и молитвы. А я не хочу покинуть этот мир без них. Вы меня понимаете? Я не смела поднять глаз от каменных плит, согреть ледяные пальцы о пылающий лоб.

· Да.

И распрямилась, и взглянула на него уже без стра­ха, стыда и притворства. И уже властно качнула го­ловой, заметив движение руки к застежке плаща:

· Не здесь.

...Слегка поморщилась от барабанного боя: зачем эти дешевые эффекты! Плавно поднялась по ступень­кам. Заметила на алом бархате плахи небольшое пят­но. “Не высохло, не успело...” Благодарно улыбнулась и, без принуждения опустившись на колени, приникла к нему щекой.

Ты жил тремя этажами ниже. Твоя пунктуальность, вежливость и одеколон сводили меня с ума: 8.35 — Доброе утро. Вы вниз? 18.18— Добрый вечер. Вам какой этаж? Вниз, разумеется, вниз. А потом вверх. Вот уже семь лет подряд мы то вниз, то вверх. Я и мое бедное сердце, застревавшее то в узком устье бедер, то между рифами гланд. Их вырезали в пятом классе. И с тех пор я старательно сглатывала, смывала назад в клетку взметавшегося птенца, очень отчетливо пред­ставляя, как вдруг выплевываю его на твои зеркальные туфли и ты с рефлекторным отвращением стряхиваешь на грязный пол мокрый слепой комок.

Твоя вышколенная “девятка” всегда заводилась сразу. А я, возвращаясь на чердак за портфелем, вды­хала каждой ноздрей по очереди, копируя героиню “Криминального чтива”, твой запах. А иногда, закли­нив кабинку, протискивалась горячей ладонью в хлоп­ковую тесноту. Представь, люди давят кнопки, сиг­нализируют диспетчеру, наконец лифт загудел, разъез­жаются створки, а внутри по стене оползает школьница — бледное личико, наркозные глаза. Роди­тели всерьез беспокоились насчет травки. Зачем мне травка? У меня был ты.

Как же я ждала совершеннолетия: кому нужны проблемы с соплей в фартуке? Оно настало. И ничего не изменило:

· Доброе утро. Вы — вниз?

· Добрый вечер. Вам на какой этаж? Чирканье грудью, томные позы, бахрома шортиков над шелковыми складками ягодиц — все впустую, все напрасно. Ну, принц Чарльз, погоди, в отчаянии реши­ла я однажды и приготовила тебе спектакль с обнажен­ной натурой.

Ты секунду помедлил у расщелины и шагнул на зыбкий квадрат.

· Доброе утро. Вы — вниз? — И длинным паль­цем пианиста с безукоризненным эллипсом ногтя на­жал последнюю кнопку.

Когда б не босоножки на ходульной шпильке и не мурашки, меня можно было бы принять за скульптуру из Летнего сада, заколоченную на сезон холодов в де­ревянную, типа деревенского сортира, будку. Покидая лифт, ты не оглядываясь отправил его на мой этаж.

Через полгода я вышла замуж. Когда вернулись из загса и вошли в лифт, на одной из створок черным фломастером было выведено: “Будь счастлива, моя лифтлаф”.

Плыл по Черному морю в Стамбул эмигрантский корабль. На корму пробирались по палубе с разных сторон Ты — кромешный картежник, кокаинист, мизерабль, Я — тепличная барышня, бледная, как анемон.

Чтоб столкнуться и в полном согласии с книгой судеб. Раскрутить, как рулетку, солоноватый вальсок. Но за шаг до кормы застрелился какой-то студент, Было модно в те годы чуть что — сразу пулю в висок.

И откуда и взялся потерянный тот пассажир! Ах, не зря их хоронят вне кладбища и без креста. Растянулась почти на полвека напрасная жизнь. Ты не бросил меня. Я не бросилась в Сену с моста.

Приходилось несладко, наверное, нашим послам Утрясать по олимпам эфирные эти дела. На корме у столетья свиданье назначено нам, И я рада, что мода на самоубийства прошла.

Надо же, последняя история неожиданно получи­лась в рифму. Ничего, и так бывает.

Вот такие простенькие новеллки. Да ты и сама насочиняешь их сотни. Здесь же не требуется ни сти­листических, ни сюжетных красот. Тем более к твоим услугам неисчерпаемые кладовые мировой литерату­ры, откуда для подобных сочинений можно красть без зазрения совести, не опасаясь обвинения в пла­гиате.

Мужчина ребячлив. Он с удовольствием и легко даст втянуть себя в такую игру. И даже, войдя во вкус, возьмет на себя инициативу. Предложи ему вести себя

с тобой, как если бы ты была девочка — ромашка, цирковая акробатка, Сонька Золотая Ручка, жрица храма Астарты, жена друга и т.д. и т.п. Сколько чудных открытий ждет тебя на этом пути, невольных откровений, спрятанных доселе граней характера. Вы же притерлись друг к другу. Выработался стереотип поведения, общения. А для любви ничто так не опасно, как застывшая, пусть самая прекрасная, форма. Ее нужно постоянно ломать, взрывать внутри любым способом. В том числе и таким немного озорным и забавным.

СОВЕРШЕНСТВО СВЕРХУ ДОНИЗУ

Эту главу я написала специально для тебя, сестра, чья потребительская корзина едва-едва наполняется стати­стически отфильтрованным ассорти­ментом, кому кажутся издевательст­вом все эти дни Высокой моды, рос­кошные витрины бутиков, красотки стоимостью в миллионы, и вовсе не рублей, рекламирующие духи, кремы, косметику, на которые у тебя просто-напросто элементарно нет денег. Я хочу, чтобы ты была красивой вне зависимости от того, в состоянии или нет купить абонемент в престижный салон, где холеных дам шлифуют массажисты, визажисты, куаферы. Для чего и собрала воедино по бабушкиным сундукам недорогие ре­цепты красоты. Мой бриллиант без оправы, моя дорогая соплеменница, падчерица державы, я так мечтаю ви­деть тебя красивой! Я люблю тебя.

Супруги выходят из кинотеатра после просмотра фильма с участием Брижит Бардо. Жена пожимает плечами.

· Не пойму, чем все восторгаются. Убрать при­ческу, косметику, грудь — и что останется?

· Ты,— мрачно отвечает муж.

Я не зря вынесла старый анекдот в эпиграф. В нем — серьезное предупреждение всем нам. Никакая женщина не желает оказаться на месте этой слишком критичной без оглядки на себя жены. Но (странное дело) боль­шинство столь упорно отказывается предпринять ми­нимальные усилия во избежание. “У меня нет времени наводить красоту, семью надо кормить” — самый из­любленный и самый несерьезный аргумент. Сколько времени тратится впустую на треп с подругой, сидение у телевизора.

Не обманывай себя. Тебе просто-напросто лень. Когда Он загуляет или вообще исчезнет с горизонта — времени появится с избытком. Только на что оно тебе — тогда? Давай не доводить до крайностей, не дожидаться катастроф, давай превращаться в совер­шенство сверху донизу уже сегодня.

ПРОЛОГ ВМЕСТО ЭПИЛОГА

“Сула, — сказал мне на днях приятель, почему-то со­кратив на греческий манер мое сказочное имя,— ты учишь женщин амурной тактике, а сама ведешь себя, как беременная восьмиклассница”. Я немедленно раз­рыдалась. Огорчило меня не сравнение. Оно-то как раз вполне соответствовало действительности. Но разве я кого-то чему-то учу? У меня и в мыслях не было таких глупостей. С чего бы? Каждый раз любовь засти­гает меня врасплох, играет моим сердцем, как котенок клубком, и в конце концов закатывает его в темные крысиные норы, паучьи логова, откуда каждый раз с трудом добываю запутанное, в узлах, паутине, из­грызенное, жалкое. Обтираю, реанимирую, прячу. И сажусь за письменный стол, чтобы как-то занять время до появления нового сиамского охотника. Не­давно это опять случилось. И первые главы свежей книги уже родились. Хочу предложить тебе, сестра моя, на дегустацию небольшой кусочек в надежде, что много через полгода ты будешь искать ее на книжных развалах с тем же усердием, с каким я ее для тебя пишу. Итак, “ПАЖЕСКИЙ КОРПУС”.

Среди моих сверстниц и дам смежного поколения неравные связи приобрели масштабы эпидемии. Почти у каждой был или есть бой-френд, в чью коляску она вполне могла заглядывать на пути в школу. Эти рома­ны чаще полулегальные, даже когда для конспирации нет никаких видимых причин. Их не встретишь в об­нимку на улице, они просачиваются в зрительный зал на начальных титрах, в автобусной давке она не устра­ивается непринужденно на его коленах. Почти тот же зажим, что и у гомосексуальных пар. Вроде не запре­щено, но попробуй расслабься — и тут же какая-ни­будь тетка, мощная, как Мамаев курган, по-бэтээровски развернется всем корпусом и смачно сплюнет вслед.

Да и в нормальной компании легкая передозировка в непринужденности и приветливости обращения заста­вит помнить о тождестве пола или разнице лет. У тради­ционных сексменшинств социальная дискриминация от­лита в выпуклую юридическую форму брачного запрета. Здесь же нет откровенных гражданских гонений: сочетай­тесь, плодитесь, устраивайте грандиозные шоу, навещай­те в местах лишения свободы. Но кладбищенское тире всегда будет стоять между: из ее жизни будут вычитать его жизнь и сообщать результат как диагноз, и всегда кухонные аналитики отыщут массу житейских резонов в основании этого мезальянса.

Самая терпимая пресса касается этой темы с изви­нительной интонацией: мол, и так бывает, и ничего тут, товарищи, страшного нет. Но любовь не нуждает­ся в оправдательных вердиктах. Она сама — наше единственное оправдание. А камень в меня первым пусть бросит тот, кто никогда не ложился в постель без цели зачатия.