Е) сутяжничество коммунальных квартир

Квартирные конфликты относятся к групповым формам поведения, нуждающимся в специфичных методах исследования: это патология общественная, сугубо социальная. Строго говоря, любая психогения может быть отнесена к массовой патологии: не только в том смысле, что одна и та же картина одинаково повторяется у многих, но еще более в том, что образующие ее симптомы являются в то же время коллективной формой защиты, обороны, ухода от ситуации и т. д. – это поведенческие «рефлексы» и «инстинкты» надындивидуальных сообществ.

Вначале о масштабах «коммунальной проблемы» (применительно ко времени исследования). Из обследованных нами 87 квартир 41 была общей и в них жили 254 человека. В 15 из них была вполне добрососедская атмосфера, предполагающая взаимопомощь и общую благожелательность, расширяющая круг близкого, почти родственного общения. В 19 (115 чел.) была обстановка скрытой вражды, выплескивающейся в открытые ссоры и противостояние, но чаще ограничивающейся рамками натянутых приличий, – ни о каких преимуществах взаимополезного сотрудничества здесь не могло быть и речи. Промежуточные, нейтральные варианты были нехарактерны: либо уж дружба, либо нечто прямо ей противоположное. Всего жаловались на плохих соседей и в той или иной мере связывали с ними свои расстройства (включая «умеренно‑конфликтные» квартиры) 67 человек старше 17 лет, или около пятой части лиц этого возраста; более молодым такие жалобы не были свойственны. Истинными рассадниками психической заразы можно было считать 7 квартир (39 чел.), где коммунальные конфликты достигали уровня, требующего вмешательства товарищеских судов и милиции. В 6 из таких «осиных гнезд» зачинщиками скандалов, виновниками постоянных конфликтов, были лица с выраженными личностными отклонениями: в 5 – тяжелые психопаты с расторможением влечений, в одном – вялотекущая психопатоподобная шизофрения у одного из соседей и травматическое слабоумие у другого. «Квартирный невроз» в чистом виде наблюдался, естественно, не у самих этих лиц, a v их соседей и сожителей. И этот синдром психиатрами, кажется, не описан, хотя по частоте распространения он (во всяком случае тогда) был одним из первых

«Невроз квартирной склоки» похож на «невроз участников боевых действий» – в том отношении, что и он тоже существует в активной и пассивной ипостасях, но обычно сплавлены здесь в двуединое и двуликое целое. От страдательной стороны тут – переживания, связанные с нападением «противника», оккупацией им мест общего пользования, его моральным давлением и физическими нападками; от агрессивной – собственная «разоблачительная», кверулирующая, восстанавливающая справедливость деятельность, контратаки и самозащита. Квартирный конфликт – это вообще война в малом объеме и камерном исполнении. Ее корни и первопричины теряются в незапамятном прошлом, забываются, но в конечном итоге – это обычно результат несовместимости мировоззрений и укладов жизни враждующих сторон: горожанин воюет с недавним сельским жителем, эпилептоид – с шизоидом, представитель «правящего» класса – с «нижестоящим», обычно уступающим ему, но время от времени наверстывающим свое и бунтующим; неизбежно фигурировали здесь и вечные «национальные» вопросы.

Война, как ей и положено, ведется за территории, а именно – за места общего пользования, которые разделить трудно или просто невозможно. Кухни в какой‑то мере разграничены: у каждого есть свой стол, стул, шкафчик и прилегающий к ним отрезок пола, владение которым освящено традицией; ванна и туалет делятся не территориально, а по времени пользования (сильнейший занимает их раньше и дольше слабейшего). Горячей точкой квартиры является чаще всего прихожая, не делимая ни территориально, ни хронометрически. Дипломатические перебранки совершаются на общей кухне, служащей своеобразным форумом для враждующих сторон, физические стычки – на нейтральной полосе коридора, становящейся на это время ареной противостояния. Существуют закономерные послабления и приостановки военных действий, связанные с часами суток, днями недели и годовым календарем: наименее опасны дневное время и общенародные праздники, когда заключается безмолвное перемирие; наиболее чреват агрессией, кажется, воскресный вечер, который в общем сознании отождествляется с началом следующей трудовой недели (как если бы мы до сих пор считали дни от восхода солнца до его заката). Все эти обстоятельства имеют существенное значение, потому что речь идет о коллективной патологии, подчиняющейся территориальным и временным законам социума (эндогенный больной если и связан с временем, то напрямую с космосом – через фазы луны, годичный цикл или колебания солнечной радиации).

Воюющие стороны, помимо того что враждуют между собой лично, стараются расширить состав участников конфликта, завербовать максимальное число союзников и сочувствующих. В этом смысл и причина постоянно и повсеместно распространяемой «правды» о происходящих событиях – всякого рода клеветы, преувеличений и выдумок о кознях и происках противника, которого, в согласии с господствующей моралью, «защитники Мира» представляют наступательной стороной, агрессором. Впрочем, люди, одержимые квартирными дрязгами, говорят о них и там, где это «нужно» и где – совершенно неуместно и даже для них вредно. Психотерапевт посчитает, что таким образом они «облегчают душу», разгружают ее от избыточ‑233ных эмоций – для традиционного психиатра эта неистощимая «пропагандистская», «кверулянтская» и пр. деятельность свидетельствует о тенденции сверхценных идей к генерализации – это овладевающие представления старых авторов, которые тем более витальны и всесильны, что исходно связаны с таким властным биологическим императивом, как инстинкт собственной территории.

(Характерно, что не было квартир, где отношения между соседями расценивались как нейтральные – они были или товарищескими или скрыто и явно враждебными: последнее – в зависимости от степени «культурности» противостоящих друг другу сил. Но были и «хорошие» коммунальные квартиры, оставлявшие добрую память и даже – ностальгическое сожаление у некоторых: более всего вспоминались почти деревенские «посиделки» на кухне, рассказы до глубокой ночи, взаимопомощь и поддержка. В таких квартирах царил, по‑видимому, феномен «расширенного» семейства – сообщества, идущего из очень старых общественных укладов: здесь, как правило, жили люди, недавно прибывшие из деревни. Молодежь, как было сказано, в конфликты взрослых не вступала, но происходило это не в силу ее большей, в сравнении с ними, зрелостью, терпимостью и благовоспитанностью, а лишь потому, что истинный дом подростка не под родительской крышей, где он только ест и ночует, а на улице, где его компании сходным или еще более воинственным образом враждовали с другими дворовыми шайками – такими же, как его собственная, но выросшими на соседнем дворе или улице.)

Ж) «невроз большого города»

В западной психиатрической литературе можно найти статьи о так называемой шизофренизации населения больших городов, обитатели которых, сравнительно с малыми городками или сельской местностью, делаются все более отчуждены друг от друга, эмоционально тускнеют, становятся менее общительны, более расположены к подмене «истинных жизненных ценностей» фетишами социального успеха и благополучия, к стереотипизации форм существования и т. д. (Любопытно: если верить Эзопу, подобные разговоры ведутся с самых древних времен, когда города вряд ли превышали по величине, шумности и скоплению людей нынешние.) Проверить эту гипотезу, находясь в черте столицы, кажется, невозможно: оставаясь в пределах той или иной общности, нельзя определить ее существенные признаки – это можно сделать, лишь выйдя из нее и сопоставив ее с другой и качественно иной группой. Но кое‑что осуществимо все‑таки и здесь: благодаря разнородности населения большого города и разных сроков миграции. Я, собственно, не задавался этой целью – пока не остановил внимания на четырех лицах (все сплошь – молодые мужчины), которые показались мне среди прочих особенно (или даже единственно) здоровыми – неким эталоном психического благополучия, которого я в столь чистом виде ни у кого больше не видел. Эти люди были приезжими и перебрались в Москву за год‑два до моего освидетельствования. Они отличались от москвичей свежестью, бодростью, живостью, уверенностью в себе, улыбчивой самонадеянностью – словом, «провинциальностью». Психиатрических сведений о себе они почти не сообщали или делали это самым легкомысленным и поверхностным образом, ни к чему себя не принуждая и не обязывая. Им и в голову не приходило жаловаться на свои психические недуги – их, собственно, у них не было, да они и само слово «психика» вряд ли часто употребляли (за ненадобностью) и в любом случае не испытывали потребности говорить об этом предмете, склонные скорее шутить с врачом, чем всерьез обсуждать с ним свое самочувствие или состояние умов населения.

Может быть, я бы и не обратил на все это внимания, но случилось 1ак, что среди работы я поехал в Клин: собирать сведения об одном заинтересовавшем меня и уехавшем туда члене выборки. Помню, что уже в автобусе я был поражен бросившимся мне в глаза отличием тамошних жителей от московских, чего бы я, может быть, не заметил, если бы не тогдашние мои интересы и занятия. Люди были здесь заметно раскрепощены в сравнении с москвичами: они переговаривались через автобус со знакомыми, которые были здесь у каждого, передавали друг другу подлежащие огласке новости, болтали с непринужденным видом, поддерживали местный этикет, как бы играли некую сцену из создаваемой на ходу комедии. На всем лежал колорит простодушного лукавства и некой дозированной, искусно отмеренной, почти «светской» экстравертированности, которая была скорее здешним кодексом поведения, чем настоящей доступностью и открытостью. Я представил себе в этот момент московские метро и автобусы: с усталостью и терпеливой выдержкой пассажиров – вспомнил, как мои подопечные с первых минут знакомства, «с места в карьер» начинали жаловаться на «нервы», на психику, на поведение и причуды: свои, детей, соседей – и решил, что жизнь в большом городе, видимо, и вправду меняет если не психику людей, то их групповое поведение, хотя утверждать это на таком небольшом материале и на основе столь косвенных и случайных данных, как поездки в московском метро и в клинском автобусе, я не вправе и делать этого не буду.

Два следующих чересчур кратких наблюдения могут в какой‑то мере проиллюстрировать проблему, представить ее в лицах. В обоих случаях имела место «реакция несовместимости», «отторжения», депрессия «утраты корней», описываемая у лиц переселившихся в столицу из села или небольшого города. Речь идет о сестрах, приехавших в столицу после замужества старшей:

Набл.204. Женщина 22 лет, русская, из Тульской области. По характеру веселая, общительная, непосредственная: «люблю компании». Переехала в Москву 3 недели назад с мужем. В Москве жить не хочет, намерена уехать отсюда, говорит сестре по поводу возможного распада семьи: «Если захочет, приедет сам». Мужу такого решения пока не объявляла, но намекала на его возможность. Депрессивной не выглядит, держится бодро, но, по словам сестры, не уверена в себе и одолеваема сомнениями.

Набл.205. Девушка 20 лет, сестра последней. Переехала с ней в Москву. Характеризуется также разбитной, веселой. В столице тоже «ничто не нравится»: люди, прохожие, соседи – все «не свое, чужое», «дома всех знала, здесь никого не понимаю, не чувствую», «народ сухой, неотзывчивый». Жалеет сестру, предлагает ей подождать с решением, сама тоже не решила еще окончательно, но «душа к Москве не лежит» – Думает, что жить здесь не будет.