В России заработало первое искусственное сердце.

Т. Батенева, «Известия».

Академик РАМН Лео Бокерия и профессор Константин Шаталов имплантировали аппарат 48-летнему слесарю из Уфы Владимиру Цареву.

Уникальный прибор имитиру­ет работу главного «насоса» — левого желудочка. Пятичасовая операция выполнена в Научном центре сердечно-сосудистой хирургии им. Бакулева. Ровно через неделю Царева перевели из реанимации в обычную пала­ту, он уже ходит, улыбается.

Знал бы высококвалифици­рованный слесарь-сборщик авиационных двигателей, 27 лет отработавший в Уфимском моторостроительном производст­венном объединении, что когда-нибудь гордая песня про сталь­ные руки-крылья и пламенный мотор для него станет реально­стью. Добросовестно работал, играл в волейбол, был даже распасующим сборной Башки­рии, а семь лет назад вдруг стало подводить сердце. Состо­яние ухудшалось стремительно. Четыре года назад оформили инвалидность. Но легче не ста­ло: он задыхался, кожа приоб­рела синюшный оттенок. Спать приходилось, опершись на ко­лени. Жена Тамара даже сшила специальную подушечку под ко­лени, чтобы не болели.

В декабре прошлого года Владимира госпитализировали в Центр сердечно-сосудистой хирургии. Он благодарен родно­му заводу и его директору Вла­димиру Парашенко — нашли деньги на дорогое обследова­ние. В Москве установили диа­гноз — идиопатическая дилятационная кардиомиопатия. В пе­реводе с научного означает: сердце почти перестало качать кровь, увеличилось в размерах вдвое, но не справлялось с на­грузкой. Таким больным помога­ет только пересадка сердца, но Цареву врачи не могли реко­мендовать и эту крайнюю меру — не выдержали бы его легкие.

— Мы к тому времени уже вели подготовку к освоению од­ной из самых современных в кардиохирургии технологий — имплантации прибора, заменя­ющего левый желудочек, — рас­сказывает Лео Бокерия. — Та­кие операции пока не выполня­лись не только у нас, но и в Восточной Европе. Фирма «Бакстер», создавшая уникальный прибор, долго и придирчиво изучала и оценивала наши воз­можности, квалификацию вра­чей и персонала. Сочли воз­можным включить нас в число центров, где выполняются эти уникальные операции.

В мире пока выполнено не бо­лее 500 аналогичных операций. Первые пациенты живут с искусст­венным сердцем более тысячи дней. Причем аппарат оказался способным не только дать больно­му шанс дожить до подбора донор­ского сердца (в этих ситуациях он работает как «мост»). Оказалось, что при некоторых болезнях после передышки, подаренной аппара­том, собственное сердце больного способно восстановить функции — тогда аппарат можно вообще убрать.

Насосы, заменяющие больное сердце, известны в медицине не первый год. Но это всегда были внушительные ящики размером с хороший чемодан. Прибор, создан­ный учеными и врачами четырех стран - США, Бельгии, Голландии и Германии, весит всего 940 граммов. По форме и размерам напо­минает средний амбарный замок, только белый. Подключенный к вершине сердца и к аорте, он бе­рет на себя перекачку крови по большому кругу кровообращения, которую в здоровом сердце выпол­няет левый желудочек.

Блок питания и распредели­тельное устройство, которое программирует работу, пациент носит снаружи, в небольшой сумочке с длинным ремнем. Они весят око­ло 3 кг. Дома он может подключиться напрямую к электрической розетке, а выходя из дома, взять с собой автономный источник питания, которого хватит на 12 часов.

— Но, как Золушка, пациент не может пропустить момент, когда карета превращается в тыкву, — улыбается заведующая отделени­ем доктор медицинских наук Елена Голухова. — Надо вовремя поме­нять переносной аккумулятор.

Владимира Царева врачи очень уважают, поражаются его жизнелюбию и доброте.

— Как только снимали его с капельницы, он сам, едва передвига­ясь, начинал помогать другим тяжелым больным, — рассказывает лечащий врач Людмила Никонова.

— А он и дома такой, — светят­ся глаза жены Тамары. Ее врачи вызвали, как только Владимира пе­ревели из реанимации. — Мы 27 лет прожили, а мне кажется, всего несколько дней.

Искусственное сердце, имплан­тированное Владимиру Цареву бесплатно, стоит очень дорого - около 50 тысяч долларов. Рассчитывать на то, что его смогут полу­чить те несколько тысяч россий­ских больных, кому оно могло бы спасти жизнь, пока не приходится. Однако в маленькой Бельгии эту операцию уже включили в систему обязательного медицинского стра­хования. Это значит, ее делают каждому, кто нуждается.

Наши врачи доказали, что са­мые современные технологии им по плечу. Доказали не в первый раз. Теперь очередь за теми, кто должен доказать, что нам по плечу настоящая, а не предвыборная за­бота о людях.

Это нужно живым?

О нравственных проблемах трансплантации.

С. Кузьмин, «КП» 13 декабря 1991г.

Очень не хочется умирать.

Не сомневаюсь: большинст­во потенциальных самоубийц, побывав здесь хоть раз, отка­зались бы от своего намере­ния. Видеть, во что превраща­ется человеческое тело, еще недавно страдавшее, любив­шее, мыслящее, наблюдать, как обращаются с бывшими людьми люди, пока еще живу­щие,— невыносимо...

Морг. Обычное, непримет­ное здание, мимо которого люди проходят, невольно убы­стряя шаг, не повернув голо­вы, хотя и новая вывеска зву­чит высокопарно непонятно — «Танатологическое отделение».

«…Они еще бесплатно выка­чивают артериальную и ве­нозную кровь и продают на станцию переливания крови…»

Можно, конечно, пощеко­тать читателю нервы «чер­нушкой», описав в подробно­стях, как распиливаются че­репа, кромсаются внутренно­сти, но, право же, есть какой-то предел. Да речь и не о том.

Таинство смерти, ее посто­янное незримое присутст­вие — неотъемлемый важней­ший элемент человеческого существования. Наши мертвые живут среди нас. И «любовь к отеческим гробам» — вовсе не атавизм, не пережиток. От­того, наверное, так болезнен­но воспринимаются все изве­стия о недостойном отноше­нии к умершем, что каждый невольно все примеряет на себя.

«Во время вскрытия утру­па вынимаются: глаза, бед­ренные кости, защитная обо­лочка мозга, почки, зубы и челюсти...»

Ну, прямо вурдалаки какие-то! После публикация в одной из дальневосточных регио­нальных газет, цитаты из ко­торой я здесь привожу, в Ха­баровске разразился скандал вокруг малого предприятия «ВКВ». Созданное на базе та­натологического отделения бюро судебно-медицинской экспертизы (читай — морга), оно занялось ритуальным обслуживанием населения.

Всем известно, сколь­ко хлопот приносит и без того удрученным несчастьем род­ственникам прощание с по­койным. За вполне умеренную плату «BKB» часть этих забот взяло на себя. Но сыр-бор раз­горелся вовсе не из-за этого, а по поводу другой, менее афишируемой стороны деятельно­сти предприятия: основной доход «ВКВ» видало в том, чтобы изымать у трупов некоторые органы и т.н. биоматериал.

Эка невидаль! Да едва ли не со времен Гиппократа известны попытки пересадки кожи и приживления конечностей. И чем больше прогрессировала медицина, тем громче были голоса противников: неэтично пластовать скальпелем мертвое тело. Негуманно дожидаться в предоперацион­ной, пока еще живое, трепы­хающееся сердце можно будет вырезать из разверстой груд­ной клетки, «чтобы через ми­нуты пришить его кому-либо!» И тут религиозные табу выступали в едином фронте с идеологическими догматами. Известно, что именно директивные запреты на несколько лет затормозили в нашей стра­не работы по трансплантации сердца.

В конечном итоге хирургия всегда одерживала победу — на ее стороне был неоспоримый довод: это необходимо для спасения больных. И, ко­нечно, дай Бог медикам здо­ровья и удачи на этом попри­ще.

Но, во-первых, изъятие органов до сих пор разрешалось только стационарам и с кон­кретным целевым назначени­ем — ждущим очереди больным.

А во-вторых, хирурги веду­щих стран мира во избежание споров выплачивают компенсацию родственникам покой­ного и уж, во всяком случае, спрашивают у них разрешения на изъятие. Практикуется и «завещание», когда на карточке человека указаны все данные о его организме и его согласие на подобные операции.

В нашей же стране с 1937 года действует постановление Совнаркома о том, что на изъ­ятие органов у трупов людей, умерших в лечебных учреж­дениях, а также доставлен­ных в морг, предварительного разрешения родственников умершего не требуется.

Государство, никогда не считавшееся с живым, а уж тем более с покойным, зачис­лило и тела наши в свое до­стояние. Компенсация? Как сказал один из соучредителей «ВКВ»: «Платить трупу? Это смешно».

А между тем предприятия, подобные «ВКВ», в отличие от специализированных клиник, извлекают чистый доход, от­правляя изъятый биоматери­ал на продажу. Что-то очень похожее на артель по добыче полезных ископаемых. И ко­паясь в недрах человеческого организма, прибыль имеют го­раздо более увесистую.

Помнится, кооператив, воз­намерившийся продавать за границу отходы лесоматериа­лов, едва не загремел под суд. А «золотая жила» человеческих останков такого внимания пока не привлекает. «Золотая жила» — это не для красного словца. Человеческие органы стоят гораздо дороже золота. Родственникам умершего за рубежом могут заплатить за почку — до 14 тысяч долларов, за глазное яблоко — 1000, за печень — до 20000.

Хабаровские танатологи пока валютчиками не стали. И кровь они не выкачивают, и селезенки не выни­мают — тут слухи перемеша­ны с действительностью. Ве­дут переговоры с МНТК «Ми­крохирургия глаза» о прода­же глазных яблок, продали две нижние челюсти клинической больнице. Но такие скромные масштабы у «ВКВ» вовсе не из каких-то этических соображений — просто нет возможностей, нет специальных контейнеров, хорошего консерванта. (Даже в краевой больнице для перевозки почек используются обыкно­венные армейские термосы). А намерения выйти на международную арену есть, и за­держка лишь в том, что уполномоченный МВЭС в замешательстве — давать ли лицен­зию? Такой «товар» не чис­лится ни в списках разрешен­ных, ни в запрещенных. А раз не запрещено — значит — …

Упорно циркулирующие слухи о том, что в других городах ушлые молодцы из мор­гов давно проторили тропин­ку за рубеж, похоже, не ли­шены оснований. И раз этот нарыв возник, закрывать на него глаза не стоит. Давайте признаем очевидное — обос­новавшись в ряду третьих стран, мы будем поставлять богатым буржуинам и этот вид сырья. К традиционным нефти, лому и пеньке доба­вятся селезенки, почки и ги­пофизы. Представляете фир­менную упаковочку — «серд­це человеческое. Made in USSR»?

Думаете, взамен рекой потекут из-за кордона долгожданные одноразовые шпри­цы, лекарства, компьютеротомографы и презервативы? Дудки. Потому что нуждают­ся в них лечебные учрежде­ния, а продавать будут морги (пардон, танатологические отделения), принадлежащие совсем другой епархии.

Пока танатологи намереваются продавать биоматериалы за зеленые доллары и ие­ны, та же хабаровская боль­ница делает лишь 15—20 пе­ресадок почек в год из-за от­сутствия трансплантатов. А могла бы делать 50—60. В Москве же очередь на пере­садку почки приближается к десяти тысячам.

Думаю, что морги и малые предприятия не преминут воспользоваться указом о либерализации внешнеэкономической деятельности. Даже ли­цензирование министерством здравоохранения не помеша­ет созданию «черного рынка». Не приставишь же к каждому судмедэксперту контролера — а ну, что он там внутри отрезал? А уж проверять, извини­те за грубость, зашитые тру­пы и тем более охотников не найдется.

Остается смириться и уза­конить все происходящее, по­стараться ввести в цивилизо­ванные рамки. Наверное, пред­усмотреть денежную компен­сацию родственникам. И уж, во всяком случае, безусловно уважать волю покойного и его родственников. Согласны они с тем, что тело их близкого послужит для спасения чьей-то жизни,— спасибо. Нет — Бог им судья.

А то ведь пока неизбежны разбирательства, вроде того, что недавно было в краевой больнице. Сестра умершего, у которого изъяли почку для пересадки, обвинила медиков в том, что они сознательно отказались от реанимации, что­бы заполучить трансплантат. Конечно, жалоба была не­обоснованной, но сколько их и сколько еще будет.

— Я очень скептично отношусь к тому, чтобы спра­шивать согласия родственни­ков,— сказал зав. отделением больницы.— Очень много будет отказов, и больные будут умирать. Иногда ведь близкие умершего спрашивают у нас — кому пересадили поч­ку? Мы никогда не отвечаем из-за опасения — а вдруг бу­дут шантажировать? Очень низка культура населения в этом вопросе. Нужна пропа­ганда, убеждение в том, что такое донорство необходимо и почетно.

Я соглашаюсь с этим, когда вижу глаза малышки, обре­ченной умереть из-за отсутст­вия трансплантата (а подбор может длиться годами!).

Я соглашаюсь, с тем, что костный клей из моих костей поможет кому-то срастить перелом, а твердая оболочка мозга защитит пострадавшего, и пусть мои роговицы помогут другому смотреть на белый свет.

А еще можно из поджелудочной железы сделать инсулин, из крови – физраствор: чего, оказывается, только нельзя добыть из моего бренного тела…

Но дайте мне это решить самому — еще при жизни!

…Только почему что-то во мне противится превращению тела близкого мне человека в сырье, пусть даже самое бла­городное?

И почему мы веками так бережно относились к остан­кам предков? На кой лад пу­скать на корм червям такой полезный исходный материал?

Ведь если подумать, можно и золотые коронки с зубов снимать — пригодятся для контактов в баллистических ракетах. И зачем хоронить в штанах? В стране штанов не хватает. А доски гробовые могли бы и на строительство пойти.

Кажется, был в истории опыт по использованию чело­веческой кожи для абажуров, волос — для матрасов... Утри­ровать можно бесконечно, но ясно одно — не задумаемся мы сейчас над этим, не опре­делим рамки законного и не­обходимого, и трупные пятна наживы начнут расползаться во все стороны.

Предки-то по неразумению даже в гробы покойникам всякие хорошие вещи укладывали. Атавизм какой-то. Или пророку Исайе поверили: «Оживут мертвецы Твои, вос­станут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте поверженные в прахе: ибо роса Твоя — роса растений, и зем­ля извергнет мертвецов». (Исайя. 26.19).

А вообще-то, как выясня­ется, дух вечен, а уж тело — Бог с ним…

Трудно быть «Богом».

Олег Мороз.

Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии академик АН УССР Николай Михайлович Амосов руководит крупнейшей в стране клиникой сердечно-сосудистой хирургии. Эти заметки навеяны его новой книгой – «Книгой о счастье и несчастьях» – и личными встречами автора с Н. М. Амосовым.

Можно ли, проработав четыре десятка лет в хирургии, не привыкнуть к страданиям и смертям?

Пример Н. М. Амосова говорит, что можно.

Есть особенные профессии. Среди них — сердечная хирургия. Более строго — хирургия сердца. Николай Михайлович Амосов так о ней пи­шет:

«Все-таки непередаваемое ощущение могущества у хирурга, когда он делает сложную операцию при болезни абсолют­но смертельной... Прямо бог!» (Цитаты приводятся из журнала «Наука и жизнь» №№ 6 – 9, 1983 г.).

Трудно быть богом. Могущество — только одна сторона медали. Другая — бессилие врача перед лицом смерти.

— Когда умирает один из пяти, — гово­рит Амосов,— еще с грехом пополам мож­но жить... Если один из четырех — уже жить нельзя...

Как иллюзорно бывает благополучие! Кажется, преуспевает человек. Отмечен и обласкан. Но жизнь идет своим чередом, ей наплевать на заслуги и почести.

«Несчастья начались с 74-го года, сра­зу после моего юбилея и награждений... Возросла частота осложнений и смер­тей... Думал бросить хирургию, перешел на зарплату в Институт кибернетики, в клинике остался, как у нас выража­ются, на общественных началах...»

Я помню этот период. Тогда Амосов стал выступать в печати почти исключи­тельно по «кибернетическим» вопросам. Нам, журналистам, казалось: всего-то дел — произошла смена увлечений. Век ки­бернетики. Об истинной подоплеке мы не подозревали.

Характерное для Амосова: хирургию он таки не сумел бросить, чувство долга не позволило. Чувство долга в облике самом прозаическом: «Больных много, очередь на три года, клиника переполнена».

Где это остается? В какой памяти? Я имею в виду — вот такие благородные движения души. Ни прибавкой степеней и званий они не оборачиваются, ни к росту числа публикаций не ведут. Но покуда способны люди на эти движения — мир интересен.

Иной раз кажется: построй для теат­ра новое здание — он будет играть еще лучше; пересели в новое зда­ние конструкторское бюро — проекты станут еще совершеннее...

Часто бывает наоборот.

«Шестиэтажный корпус нам построи­ли за три года, осенью 75-го пересели­лись. Стало у нас триста кроватей — самая большая клиника в Союзе. При­шло много новых врачей, прибавилось оборудования… Приобрели новые отечественные АИКи (аппараты искусственного кровообращения). Наладили длительное искусственное дыхание после операций. Поставили мониторы для слежения за ЭКГ (электрокардиограмма). Постоянно дежурит биохимик, делают все нужные анализы... А смерт­ность выше».

К августу восьмидесятого года смерт­ность в клинике Амосова увеличилась в полтора раза по сравнению с семидеся­тым. Амосов взял на себя роль диктато­ра:

« — Буду сам за всем смотреть. Без ме­ня никаких лекарств...» Вывод, к которо­му пришел Амосов: они перелечивают больных...

Мысль о перелечивании носится в воздухе. От этого тяга к народной медицине, к различным средствам, мобилизующим собственные силы организма.

Сердечная хирургия вроде бы особое дело. Диетами и травами тут не поможешь, болезнь слишком тяжела. Совре­менная медицина пускает тут на полную катушку свои технические, химические и прочие средства, уверенная, что только на этом пути можно добиться успеха.

Амосов, будучи не только хирургом, но и кибернетиком, усомнился в этом.

«Для каждого органа, каждой функции создают все новую химию, призванную усиливать или ослаблять… Самодовольная медицина уверена, что мо­жет управлять человеком лучше, чем он сам своими регуляторами». Дело, однако, в том, что ей, медицине, далеко не всегда ведомо, НАСКОЛЬКО надо уси­лить или ослабить. Неизвестна КОЛИЧЕ­СТВЕННАЯ МЕРА. А «без этого нет регулирования, а есть слепое дергание, стегание или оглушение организма».

Поменьше лечить! Поменьше стегать и оглушать! Больше доверия собственным силам организма.

Как раз в тот момент, когда Амосов переменил «доктрину», возникла не­обходимость делать тяжелую опера­цию, «операцию отчаяния».

«Во вторник взял мальчишку с пятого этажа с «жизненными показаниями». Это обозначает, что без операции жизнь сочтена днями или близкими неделями. Четырнадцать лет ему, Серёже, тощий, бледный. И опять единственный сын у одинокой матери. (Много стало таких несчастных, когда семьи малодетные и непрочные)».

Пациент совсем неподходящий: чтобы утвердить новую «доктрину», нужен ус­пех, а не неудача.

«...Думалось: «...Зачем же компроме­тировать метод? Он же умрет при лю­бых условиях...»

От того, что последует за этими строками, зависит, как мы будем смотреть на Амосова, станем ли дальше читать его книгу.

«Но никогда я не менял решения об операции стремлением «не испортить статистику».

Уф!!!

Не в этом ли корень всего — суметь отказаться, как говорили раньше, от дья­вольского соблазна внешней видимости — «хороших цифр» и прочего — и во всем соразмеряться с совестью?

Скажут: цифры — на виду, а кто оце­нит внутренние благородные порывы ду­ши?!

Но разве мало — самому почувствовать себя человеком?

К сожалению, не у всех имеется такая потребность.

Известна формула Амосова: «Хи­рург должен быть тощим».

Сам он более тощий, чем мож­но судить по фотографиям. В голубом хирургическом костюме (недавно из опе­рационной). Сверху белый халат. Пока го­ворим, время от времени по-детски заби­рается с ногами в кресло, но, вспомнив, должно быть, что кресло директорское, возвращается в исходное положение.

В декабре ему исполняется семьдесят. Его книга-дневник пестрит придирчивыми самонаблюдениями.

«...Все время смотрю за собой. «Как?» Не вижу разницы с тем, что было два­дцать и тридцать лет назад. Думаю, что работаю даже лучше. Отбросим «луч­ше», хватит и «не хуже»...

— Николай Михайлович, долго вы еще собираетесь заниматься хирургией?

— Видите ли, я веду над собой эксперимент по борьбе со старостью. Насколько он окажется удачен – не ясно. Поэтому хирургия моя будет зависеть от того, как пойдет мое старение, каковы будут мои успехи…

Кто читал книги Амосова, догадается, в чем состоит его эксперимент. Его теория старения необычна. К ужасу нашей медицины, Амосов рекомендует для старею­щих «все наоборот». Покой? Никакого покоя! Физическая нагрузка старикам нужнее, чем молодым. Тепло? Никакого тепла! Закаливание. Тренировка всех функций. Питание? Ничего лишнего! («...Для профилактики склероза надо быть предельно тощим и не есть жиров...»)

Сам он являет собой живое подтверж­дение справедливости своей теории: никогда не видел такого молодого семидеся­тилетнего.

Думаю, эксперимент его над собой, над дальнейшим старением тоже пошел бы хорошо, если бы не переживания, свя­занные со смертями.

— Жизнь — плохая! — говорит Амосов, имея их, смерти, в виду.— Сна как не бы­ло, так и нет.

Каждая смерть для него — тяжелый удар.

«Вот взять бы бросить все, выйти из операционной, снять маску и перчатки, переодеться, потом по коридору, на ле­стницу, дальше на улицу... И не обора­чиваться. Совсем. Из хирургии. А луч­ше — из жизни».

«Бросить все к черту, лечь на дно, чтобы нельзя запеленговать, выйти на пенсию, уйти в скит… Снова больная не проснулась».

— Как же так можно — чуть не умирать вместе с каждым больным?

Он смотрит недоумевающе. Не пони­мает вопроса.

— Вы ведь сорок с лишним лет в хирургии — разве привыкание не неизбежно?

— Не знаю. Я не привык.

— Другие ведь привыкают?

— Привыкают, — с готовностью согла­шается он.

«За долгую мою хирургию видел, как плакали солидные мужчины после смер­ти пациента. Знаю, что иные не спят по ночам в периоды невезения. Но боль­шинство к смертям привыкают и, на мой взгляд, слишком спокойны. Бесят меня эти разговорчики и смешки в за­ле на утренней конференции, когда раз­бираются смерти. Каждая история — трагедия, а их что-то смешит. Совсем плохо, когда смеется оперировавший хирург».

Есть смерти неизбежные, есть такие, которых можно было бы избежать. Умер после операции мальчик.

«С полчаса я еще сидел, безучастный, боялся выйти, встретить... Пошел. Все равно нужно выходить. Другой двери нет из операционной…

…В нижнем коридоре, перед ожидальней, какая-то женщина бросилась мне на шею с криком:

— Доктор, дорогой! Он умер! Как это могло...