О психическом механизме истерических феноменов 5 страница

13 мая. Она снова мало спала из-за болей в желудке, накану­не вечером не ужинала, кроме того, жалуется на боли в правой руке. Впрочем, настроение у нее хорошее, она весела и со вче­рашнего дня выказывает в обращении со мной особую любез­ность. Она интересуется моим мнением о самых разных предме­тах, которые представляются ей значительными, и ее охватывает совершенно несоразмерное происходящему волнение, когда мне, например, приходится искать необходимые для массажа салфет­ки и т. п. Часто цокает языком, и на лице появляется тик.

Гипноз. Вчера вечером она неожиданно догадалась, почему увиденные зверьки вырастают в ее воображении до гигантских размеров. Впервые это случилось с ней при посещении театра в Д., где на сцене присутствовала огромная ящерица. Вчера это воспоминание тоже терзало ее[33].

Она снова начала цокать языком из-за того, что вчера у нее появились боли в подчревной области, и она старалась сдер­жать стоны. О том, что послужило истинным поводом для по­явления склонности цокать языком (см. стр. 7), она не знает. Кроме того, она вспоминает, что я велел ей выяснить, отчего у нее появились боли в желудке. Однако сама этого понять не может и просит меня помочь ей. Я спрашиваю, не приходилось ли ей после сильного возбуждения принимать пищу против своей воли. Она отвечает утвердительно. После смерти мужа она надолго утратила аппетит и принимала пищу только из чувства долга, вот тогда у нее и появились впервые боли в желудке. Я устраняю боли в желудке с помощью нескольких поглаживаний в надчревной области. Тут она неожиданно на­чинает говорить о том, что волнует ее больше всего: «Я сказала, что не любила малышку. Но я хочу добавить, что по моему обра­щению это было незаметно. Я делала все необходимое. Сейчас я упрекаю себя лишь в том, что старшенькая мне милее».

14 мая. Она здорова и весела, спала почти до восьми часов утра, жалуется лишь на слабые боли в области лучевого нерва руки, на головные и лицевые боли. Речь ее в состоянии гипно­за становится все более осмысленной. Сегодня она почти не упоминает о том, что вызывает у нее ужас. Она жалуется на боли и отсутствие чувствительности в правой ноге, рассказы­вает о том, что в 1871 году перенесла подчревное воспаление, а затем, когда она, едва поправившись, выхаживала больного брата, у нее появились боли, которые временами вызывали даже паралич правой ноги.

Во время гипноза я спрашиваю, чувствует ли она себя спо­собной вернуться к светскому образу жизни или по-прежнему испытывает сильный страх. Она отвечает, что ей все еще ста­новится не по себе, когда кто-нибудь стоит позади нее или вплотную к ней, и присовокупляет рассказ о других случаях, связанных с неприятными сюрпризами, которые устраивали ей особы, неожиданно возникавшие поблизости. Однажды на острове Рюген⁷ она прогуливалась с дочерьми, как вдруг из-за кустов появились два человека подозрительной наружности и нанесли им оскорбление. Во время вечернего променада в Аббации из-за камня выскочил нищий и бросился перед ней на колени. Должно быть, это был безобидный сумасшедший; затем она рассказывает о том, как ее напугало ночное вторже­ние в ее уединенный замок.

Впрочем, нетрудно заметить, что боязнь людей очевидным образом обусловлена травлей, которой она подвергалась после смерти мужа[34].

Вечером. Кажется она очень веселой, но встречает меня восклицанием: «Я умираю со страху, о, я вряд ли смогу вам об этом сказать, я ненавижу себя». В конце концов, я узнаю, что ее посетил доктор Брейер и она задрожала от страха при его появлении. Когда он это заметил, она заверила его, что это не более чем эпизод, и, памятуя обо мне, испытала сожаление из-за того, что не смогла сохранить в тайне остатки прежней пугливости! На днях мне не раз приходилось замечать, насколь­ко строго она к себе относится, с какой готовностью укоряет себя за малейшую оплошность — за то, что салфетки для мас­сажа не лежат на своем обычном месте, за то, что у нее под рукой нет газеты, которую мне следует прочесть, пока она спит. Под первыми, самыми верхними пластами мучительных воспо­минаний обнаруживается ее необычайно совестливая, склонная к самоуничижению личность, которой я, словно перефразируя древнюю поговорку «minima non curat praetor»[35], втолковываю в бодрствующем состоянии и под воздействием гипноза, что между добром и злом может уместится целое множество не­значительных нейтральных обстоятельств, за которые никто не должен себя упрекать. Полагаю, она внимает этим поучениям ненамного охотнее какого-нибудь средневекового монаха-от­шельника, готового узреть перст божий и происки дьявола в самом ничтожном происшествии, имеющем к нему отношение, и не способного даже на миг вообразить хотя бы одно местеч­ко на свете вне связи со своей особой.

В состоянии гипноза она дополняет свои жуткие образы кое-какими деталями (например, окровавленными головами на греб­не каждой волны в Аббации). Я повторяю поучения, которые адресовал ей в бодрствующем состоянии.

15 мая. Она спала до половины девятого, но под утро раз­волновалась и при встрече со мной у нее заметен легкий тик, она цокает языком и говорит с запинками: «Я умираю от стра­ха». На мои расспросы она отвечает, что пансион, в который поместили ее детей, расположен на пятом этаже и добраться до него можно на лифте. Вчера ей захотелось, чтобы дети спускались тоже на лифте, а теперь она упрекает себя за такое желание, поскольку лифт не вполне надежен. Так сказал сам владелец пансиона. Известна ли мне история графини Ш., которая погибла в Риме в результате подобного несчастного случая? Мне известен лишь пансион, и я осведомлен о том, что лифт является собственностью владельца пансиона; трудно поверить, что человек, расхваливающий свой лифт в рекламе, может лично предостерегать от попытки им воспользоваться. Мне кажется, что все объясняется искажением воспоминаний под влиянием страха, я делюсь с ней своим мнением и без труда убеждаю в фантастичности ее опасений, которые кажутся те­перь ей самой смешными. Вот поэтому мне и не верится, что в этом заключалась причина ее страха, и я намереваюсь рас­спросить ее об этом в гипнотическом состоянии. Во время массажа, который я провожу сегодня после многочисленных перерывов, она рассказывает разрозненные, едва связанные между собой истории, каковые, впрочем, могут оказаться бы­лью, как, например, история о жабе, найденной в подвале, история об эксцентричной матери, странным образом ухажи­вающей за своим ребенком-идиотом, история о женщине, ока­завшейся в сумасшедшем доме из-за меланхолии, и позволяют судить о том, какие мысли приходят ей в голову, когда на душе у нее неспокойно. Облегчив душу благодаря этим историям, она заметно оживляется, рассказывает о жизни в своем поместье, о своей дружбе с выдающимися людьми из Северной Герма­нии и немецких областей России, так что мне довольно трудно совместить эту неуемную деятельную жизнь с образом столь нервной дамы.

Во время гипноза я спрашиваю, из-за чего она беспокоилась сегодня утром, и на этот раз она не упоминает о своих опасе­ниях по поводу лифта, а сообщает, будто боялась, что у нее опять начнутся месячные и ей снова придется пропустить массаж[36].

Пожалуй, далее я поведаю о том, как у нее появились боли в ногах. Все начинается точно так же, как накануне, затем она рассказывает о нескольких случаях, связанных с мучительны­ми и уязвляющими переживаниями, при которых у нее возни­кали боли в ногах и под влиянием которых эти боли всегда усиливались до такой степени, что приводили даже к двусто­роннему параличу ног с потерей чувствительности. Когда она ухаживала за больным, у нее впервые появились и боли в ру­ках одновременно с судорогами затылочных мышц. О «судо­рогах» мне известно лишь то, что им предшествовало стран­ное беспокойство вкупе с дурным настроением, при котором затылок у нее «схватывает льдом», конечности коченеют и ноют от холода, она не может произнести ни слова и находится в полной прострации. Это продолжается от шести до двенадца­ти часов. Мне не удается выявить реминисцентную сущность этого синдрома.

Наводящие вопросы о том, не хватал ли ее за шиворот брат, за которым она ухаживала, когда сознание его было помрачено, она отвечает отрицательно; она не знает, откуда взялисьэти припадки[37].

Вечер. Она очень весела, выказывает великолепное чувство юмо­ра. С лифтом все обстояло, конечно же, не так, как она мне расска­зывала. На лифте разрешено только подниматься. Она засыпает меня вопросами, в которых нет ничего патологического. У нее были мучительные лицевые боли, боли в руке со стороны большого паль­ца и в ноге. По ее словам, она ощущает онемение и лицевые боли, когда подолгу сидит без движения или пристально смотрит в одну точку. Если ей приходится поднимать тяжелые вещи, у нее начина­ют болеть руки. В ходе осмотра правой ноги отмечается довольно хорошая чувствительность бедра, ярко выраженная анестезия го­лени и стопы, менее значительная в области таза и поясницы.

Во время гипноза она признается, что иногда у нее все еще воз­никают тревожные мысли, например, ей казалось, будто с детьми может что-то случиться, они могут захворать или умереть; несчаст­ный случай может произойти с братом, который сейчас соверша­ет свадебное путешествие, а жена его может умереть, поскольку все братья и сестры очень недолго состояли в браке. О других опа­сениях она умалчивает. Я упрекаю ее в том, что она испытывает потребность тревожиться безо всяких на то оснований. Она обе­щает впредь этого не делать, «раз вы об этом просите». Дальней­шее внушение рассчитано на боли, ногу и т. д.

16 мая. Она хорошо выспалась, все еще жалуется на лице­вые боли, боли в руках, в ногах, очень весела. Гипноз не дал никаких результатов. Фарадическая обработка бесчувствен­ной ноги.

Вечер. Она пугается, как только я вхожу.

- Хорошо, что вы пришли. Я так напугана.

При этом все признаки страха, заикание, тик. Поначалу я прошу ее рассказать в бодрствующем состоянии о том, что ее напугало, и во время рассказа скрюченные пальцы и вытяну­тые руки прекрасно передают весь ее ужас. В саду возле ее руки прошмыгнула и тут же исчезла гигантская мышь; все вокруг ходило ходуном. (Иллюзия, вызванная мельтешением теней?) Деревья были сплошь обсажены мышами.

— Вы не слышите топот лошадей в цирке? Поблизости сто­нет один господин, мне кажется, у него боли после операции. Разве я на Рюгене, разве у меня там была такая печь?

Стараясь доискаться до настоящего, она окончательно запу­талась из-за переизбытка мыслей, которые переплетаются у нее в голове. Она не знает, что сказать в ответ на вопросы о нынеш­них событиях, например о том, сопровождали ли ее дочери.

Я пытаюсь разобраться в этой путанице во время гипноза.

Гипноз. «Что же вас напугало?» Она повторяет рассказ о мышах, всем своим видом выражая ужас, и добавляет, будто, поднимаясь по лестнице, увидела там одну гадкую тварь, кото­рая тотчас скрылась. Я объявляю это галлюцинацией, укоряя ее за то, что она боится мышей, которые могут привидеться разве только пьяницам (каковые вызывают у нее отвращение). Я рассказываю ей предание о епископе Гаттоне, которое она тоже знает и выслушивает с величайшим страхом. «Почему вы заговорили о цирке?» Она отчетливо слышит, как в конюшнях по соседству бьют копытами лошади, запутавшись в мешках с овсом, из-за которых они рискуют покалечиться. В таких слу­чаях Иоган всегда выходит, чтобы их отвязать. Я говорю, что поблизости нет никаких конюшен и стонущего соседа. Пони­мает ли она, где сейчас находится? Понимает, но прежде ей казалось, что она на Рюгене. Каким образом у нее возникло это воспоминание? Они беседовали в саду о том, что кое-где здесь очень жарко, и тут ей якобы припомнилась не дающая тени терраса на Рюгене. Какие же печальные воспоминания сохранились у нее о пребывании на Рюгене? Она рассказыва­ет сразу о нескольких памятных событиях. Там у нее страшно разболелись руки и ноги, во время загородных поездок она не раз сбивалась с пути из-за тумана, дважды на прогулках за ней гнался бык и т. д. Отчего у нее сегодня случился припадок? Да, отчего? За три часа она написала уйму писем, и от этого голо­ва у нее отяжелела. Следовательно, я могу предположить, что утомлением и был вызван этот припадок помрачения сознания, содержание которого определили воспоминания, навеянные, например, тем, что в одном уголке сада не было тени и т. д. Я по­вторяю все те наставления, которые обыкновенно ей даю, и покидаю ее, погруженную в сон.

17 мая. Она очень хорошо выспалась. Принимая сегодня ванну с отрубями, она несколько раз вскрикивала, потому что отруби показались ей крошечными червями. Об этом я узнал от сиделки; пациентка не расположена об этом рассказывать, настроена бодро и весело, однако часто прерывает свою речь, громко ахая от страха, строит гримасы, выражающие ужас, и заикается больше, чем в любой из последних дней. Она рас сказывает, что ночью ей приснилось, будто вся она покрыта пиявками. Предыдущей ночью у нее было омерзительное сно­видение, ей приснилось, что она должна обрядить и уложить в гроб множество покойников, но никак не может прикрыть гроб крышкой. (Очевидный намек на мужа, о котором см. выше.) Далее она рассказывает, что пережила в своей жизни немало приключений с животными, самое ужасное из которых было связано с летучей мышью, случайно очутившейся в ее туалет­ном шкафчике и напугавшей ее до такой степени, что она выбежала из комнаты неглиже. Брат подарил ей красивую брошь в форме летучей мыши, чтобы она избавилась от своего страха; однако она так и не смогла ее носить.

В состоянии гипноза: она боится червей из-за того, что однажды получила в подарок красивую подушечку для игл, из которой на следующее утро, когда она хотела ею воспользо­ваться, полезло наружу множество крошечных червей, по­скольку отруби, служившие для набивки, были плохо высу­шены. (Галлюцинация? Быть может, это произошло на самом деле.) Я расспрашиваю о других историях с животными. Ког­да она однажды прогуливалась с мужем по одному из петер­бургских парков, дорожка, ведущая к пруду, буквально кишела жабами, так что им пришлось повернуть обратно. Временами она никому не могла подать руки, поскольку боялась, что та превратится в отвратительное животное, что зачастую и слу­чалось. Я пытаюсь избавить ее от страха перед животными, называя разных животных по отдельности и спрашивая, бо­ится ли она их. На расспросы о некоторых из них она отве­чает «нет», а по поводу иных говорит: «Мне нельзя бояться»[38]. Я спрашиваю, почему сегодня и вчера она так вздрагивала и заикалась. Она отвечает, что такое случается с ней всегда, когда она сильно напугана[39]. Но отчего же она испугалась вчера? В саду ей приходили на ум всякие тяжелые мысли. Прежде всего она размышляла о том, как бы избавиться впредь от нагромождения неприятностей после окончания лечения. Я вновь перечисляю три утешительных обстоятельства, о ко­торых я уже говорил ей, когда она бодрствовала: во-первых, в целом она поправилась и окрепла; во-вторых, она научится высказывать свои мысли близким людям; в-третьих, многое из того, что прежде ее угнетало, отныне перестанет ее волно­вать. Ее угнетало еще и то, что она не отблагодарила меня за поздний визит и опасалась, что из-за последнего рецидива ее болезни мое терпение иссякнет. Она была глубоко тронута и напугана, когда услыхала, как домашний врач спросил в саду одного господина, решился ли тот на операцию. Рядом сидела его жена, и пациентка невольно подумала, что этот вечер мо­жет стать последним в жизни бедняги. Сказав об этом, она, ка­жется, избавилась от дурного настроения![40]

Вечером она очень весела и довольна. Гипноз не дает ника­ких результатов. Я стараюсь избавить ее от мышечных болей и восстановить чувствительность правой ноги, что мне весьма легко удается во время гипноза, хотя чувствительность, едва восстановившись, отчасти снова пошла на убыль после пробуж­дения. Перед моим уходом она высказывает удивление по по­воду того, что у нее уже давно не случались судороги затылоч­ных мышц, каковые прежде всегда начинались перед грозой.

18 мая. Нынешней ночью она спала так, как ей не удавалось поспать уже многие годы, однако после приема ванны жалуется на озноб в затылке, на то, что кожа на лице стянута, лицо, ноги и руки болят, держится она напряженно, по рукам пробе­гают судороги. Во время гипноза не удается выяснить ровным счетом ничего о психическом значении «судорог затылочных мышц», которые мне затем удается унять с помощью массажа в бодрствующем состоянии[41]. Я надеюсь, что приведенного выше фрагмента хроники пер­вых трех недель достаточно для того, чтобы наглядно изобра­зить состояние больной, характер предпринятого мною лече­ния и его результаты. Постараюсь теперь придать завершенный вид этой истории болезни.

Последнее из описанных истерических помрачений созна­ния оказалось также последним значительным нарушением здо­ровья фрау Эмми фон Н. Поскольку я не занимался самостоя­тельным изучением симптомов и причин их возникновения, а выжидал до тех пор, пока что-нибудь не выявлялось само собой или она сама не поверяла мне свои тревоги, гипноз вскоре перестал приносить результаты и использовался мною по боль­шей части для того, чтобы давать ей наставления, которые надежно сохранялись у нее в памяти и призваны были помочь ей впредь по возвращении домой не впадать снова в такое же состояние. Тогда я был буквально околдован книгой Бернгейма о внушении и ожидал от поучений большего, чем ныне. За короткий срок состояние здоровья моей пациентки настолько улучшилось, что она уверяла, будто не чувствовала себя так хорошо с тех пор, как умер ее муж. По окончании лечения, растянувшегося в целом на семь недель, я отпустил ее домой, на побережье Балтийского моря.

Отнюдь не я, а доктор Брейер получил от нее весточку спустя семь месяцев. Хорошее самочувствие продержалось у нее в течение нескольких месяцев, пока не произошло оче­редное психическое потрясение. Ее старшая дочь, которая еще во время первого визита в Вену подражала матери по части судорог затылочных мышц и легких истерических состояний, а сама страдала прежде всего болями при ходьбе вследствие retroflexio uteri[42], была, по моей рекомендации, направлена на лечение к одному из наиболее уважаемых у нас гинекологов, доктору Н., каковой приподнял ей матку с помощью массажа и на несколько месяцев избавил ее от недомоганий. Когда по возвращении пациентки домой матка вновь опустилась, мать обратилась к гинекологу из ближайшего университетского города, назначившему девушке комбинированную локальную и общую терапию, которая, однако, довела ребенка до тяже­лого нервического заболевания. Возможно, еще тогда у сем­надцатилетней девушки и обнаружились те болезненные за­датки, которые спустя год проявились в виде изменения характера. Мать, которая передала свое чадо на попечение врачам, испытывая по своему обыкновению смешанные чув­ства покорности и недоверия, была разгневана неудачным исходом лечения и, совершив некий мыслительный маневр, ускользнувший от моего внимания, пришла к выводу, что мы оба, доктор Н. и я, повинны в том, что ребенок заболел, по­скольку мы якобы представили ей тяжелый недуг ребенка как легкое недомогание, — и до некоторой степени уничтожила волевым актом результаты проведенного мною лечения и вскоре снова погрузилась в то самое состояние, от коего я ее некогда избавил. Хотя живущий по соседству выдающийся врач, к которому она обратилась, и доктор Брейер, поддер­живавший с ней переписку, смогли внушить ей мысль о неви­новности обоих обвиняемых, она сохранила окрепшую к тому времени остаточную истерическую антипатию ко мне и зая­вила, что не может согласиться на повторное лечение у меня. По совету того же медицинского светила она обратилась за по­мощью в один санаторий на севере Германии, а я, по просьбе Брейера, сообщил главному врачу этого учреждения, какая мо­дификация гипнотической терапии доказала в ее случае свою действенность.

Попытка перепоручить ее другому полностью провалилась. По всей видимости, она с самого начала не нашла общий язык с новым врачом, довела себя до изнеможения, сопротивляясь любому его начинанию, обессилела, лишилась сна и потеряла аппетит и оправилась лишь после того, как подруга, навестив­шая ее в санатории, в буквальном смысле тайно ее оттуда по­хитила и окружила заботой в своем собственном доме. Вскоре после этого, а точнее, спустя год после нашей первой встречи, она снова оказалась в Вене и опять обратилась ко мне.

Ее состояние оказалось куда лучше, чем я предполагал, судя по письмам. Она была полна живости, избавилась от страха, и неизменным оставалось все-таки немало из того, чего я добил­ся в прошлом году. Жаловалась она главным образом на часто случавшуюся у нее путаницу в мыслях, на «бурю в голове», как она выражалась, кроме того, она страдала бессонницей, нередко часами плакала и к определенному часу дня (к пяти часам) становилась печальной. Зимой именно в это время ей разре­шалось посещать свою дочь, помещенную в санаторий. Она очень сильно заикалась и цокала языком, то и дело, словно в ярости, потирала руки, а в ответ на мой вопрос, не видит ли она множество животных, отрезала: «О, замолчите!».

При первой же попытке ввести ее в состояние гипноза она сжала кулаки и воскликнула: «Не нужна мне инъекция жаро­понижающего, пусть уж лучше боли останутся. Не нравится мне доктор Р., он мне антипатичен». Я догадался, что под воздействи­ем гипноза ей кажется, будто она находится в санатории, и сто­ило мне вернуть ее в настоящее, как она успокоилась.

В самом начале лечения я сделал ценное наблюдение. Я рас­спрашивал ее, когда она опять начала заикаться, и она (под воздействием гипноза) робко ответила: после того как натер­пелась страху зимой в Д. Слуга в гостинице, где она посели­лась, спрятался в ее номере; в темноте она приняла его за пальто, взялась за него, и тут откуда ни возьмись «выскочил» мужчина. Я избавляю ее от этого воспоминания, и с тех пор под гипнозом, равно как и в бодрствующем состоянии, ее за­икания и впрямь становятся едва заметными. Я уже не помню, что подвигло меня проверить достигнутые результаты. Вернув­шись под вечер, я задал ей на вид совершенно безобидный во­прос о том, как мне следует, уходя от нее, запирать за собой дверь, чтобы никто не прокрался в ее комнату, пока она спит. К моему изумлению, она сильно испугалась, стала скрежетать зубами и потирать руки, намекнула на то, что в Д. ее очень напугал случай такого рода, но рассказать о нем не согласилась. Насколько я понял, она намекала на тот случай, о котором пове­дала мне утром в состоянии гипноза и который, как я полагал, мне удалось стереть из ее памяти. Ее рассказ во время очеред­ного сеанса гипноза был более подробным и правдоподобным. Вечером она была так взбудоражена, что расхаживала взад-впе­ред по коридору; вдруг она заметила, что дверь в комнату ее гор­ничной открыта, и решила туда войти и присесть. Горничная пре­градила ей дорогу, однако ее это не остановило, она все равно вошла в комнату и заметила на стене тот самый темный пред­мет, который затем обернулся мужчиной. Выходит, что именно эротический характер этого маленького приключения заставил ее поначалу слукавить. Впрочем, я понял, что неполный рассказ в состоянии гипноза не может возыметь никакого лечебного эффекта, уяснил, что неполным следует считать любой рассказ, коль скоро он не приносит никакой пользы, и мало-помалу на­учился угадывать по выражению лица больного, не утаивает ли он от меня значительную часть своей исповеди.

На сей раз я старался избавить ее под воздействием гипноза от неприятных впечатлений, которые накопились у нее за время лечения дочери и пребывания в санатории. Ее переполняла глухая ярость к врачу, который принудил ее под гипнозом прочитать по буквам слово «ж-а-б-а», и она взяла с меня обещание, что я никогда не заставлю ее произнести то же самое. Тут я позволил себе разыграть ее с помощью внушения, что было, впрочем, единственным и вполне безобидным случаем злоупотребления гипнозом, в котором я повинен перед этой пациенткой. Я внушил ей, будто она так давно была в санатории «...таль», что не может вспомнить даже его названия и всякий раз, желая его произнести, будет по ошибке говорить «...берг», «...таль», «...вальд» и т. п. Так оно и вышло, и вскоре неуве­ренность при произнесении этого названия стала у нее един­ственным проявлением речевой заторможенности и сохра­нялась до тех пор, пока я не избавил ее от этой принудительной парамнезии по указанию доктора Брейера.

Куда дольше, чем последствия этих событий, пытался я одолеть то состояние, которое она именовала «бурей в голове». Когда я впервые увидел ее в подобном состоянии, она лежала на диване с искаженным лицом, беспрестанно ерзала, то и дело прижимая ладони ко лбу, и при этом беспомощно, словно страждущая, выкрикивала имя «Эмми», — так звали и ее старшую дочь. Под воздействием гипноза она сообщила, что в этом состоянии повторяется то же самое, что происходило с ней во время многочисленных приступов отчаяния, которое обыкновенно овладевало ею в период лечения дочери, когда она часами размышляла над тем, как бы поправить скверные результаты лечения, и не находила ответа. Окончательно запутавшись, она обычно громко выкрикивала имя дочери, стараясь таким образом вновь собраться с мыслями. Ибо к тому времени, когда состояние дочери прибавило ей хлопот и она стала замечать, что ею вновь овладевает нервозность, она твердо решила, что путаница не должна затронуть ничего из того, что касается ребенка, пусть даже все остальное в ее голове придет в полный хаос.

По прошествии нескольких недель удалось совладать и с этими воспоминаниями, и фрау Эмми еще некоторое время пребывала в полном здравии под моим наблюдением. Перед самым ее отъездом произошло нечто такое, о чем я намерен рассказать подробно, поскольку этот эпизод проливает ярчай­ший свет на характер больной и генез ее состояния.

Как-то раз я наведался к ней во время обеда и застал ее врасплох в тот момент, когда она швырнула бумажный свер­ток в сад, где этот сверток подхватили дети лакея. Отвечая на мои расспросы, она созналась, что выкинула свой (зачерствев­ший) кекс и все эти дни избавляется от десерта таким обра­зом. Услыхав об этом, я оглядел остатки других блюд и заме­тил, что слишком многое лежит на тарелках нетронутым. Когда я попросил ее объяснить, почему она так мало ест, она сказа­ла, что не привыкла есть больше, к тому же это для нее вред­но; по натуре она такая же, как ее покойный отец, который тоже был неважным едоком. Когда же я попытался разузнать, что она пьет, она отвечала, что усваивает только густые напит­ки: молоко, кофе, какао и т. п.; стоит ей выпить ключевую или минеральную воду, как у нее начинается расстройство желуд­ка. Это, несомненно, несло на себе отпечаток нервозной изби­рательности. Я взял у нее мочу на анализ и обнаружил, что моча имеет высокую концентрацию и перенасыщена мочекислыми солями.

В связи с этим я счел целесообразным порекомендовать ей более обильное питье и усиленное питание. Хотя она и не выглядела исхудавшей, мне все же показалось, что усиленное питание ей не помешает. Когда во время очередного визита я посоветовал ей пить щелочную воду и отказаться от привычки употреблять в пищу мучное, она не на шутку взволновалась. «Я сделаю это, раз вы просите, но скажу вам наперед: ничего хорошего из этого не выйдет, потому что это противно моей натуре, да и отец мой был таким же». Отвечая под гипнозом на вопрос, почему она не может побольше есть и пить воду, она пробурчала: «Не знаю». На следующий день сиделка заверила меня, что фрау Эмми осилила всю свою порцию и выпила ста­кан щелочной воды. Однако сама она встретила меня лежа, в крайне дурном настроении и весьма неблагосклонном располо­жении духа. «Я же вам говорила. Теперь мы опять потеряли все то, ради чего столько мучились. У меня расстройство желудка, которое случается всегда, когда я больше ем или пью воду, и мне снова придется пять-восемь дней морить себя голодом, прежде чем я смогу к чему-нибудь притронуться». Я уверил ее, что ей не придется морить себя голодом, что получить расстройство желудка таким образом совершенно невозможно, а боли воз­никают у нее из-за того, что она ест и пьет со страхом. Мое объяснение, очевидно, не произвело на нее ни малейшего впе­чатления, поскольку чуть позже мне впервые не удалось вве­сти ее в гипнотический транс, и по злобным взглядам, кото­рые она на меня бросала, я догадался, что она полна возмущения и положение крайне серьезное. Я отказался от гипноза, сооб­щил, что даю ей сутки на размышление, дабы она уяснила, что живот у нее болит только от страха; по истечении этого срока я спрошу ее, полагает ли она по-прежнему, будто стакан мине­ральной воды и скромная трапеза могут вызвать восьмидневное расстройство желудка, и если она ответит утвердительно, то я попрошу ее уехать. Эта сценка резко контрастировала с наши­ми обычными дружескими отношениями.

Спустя сутки она встретила меня смиренно и робко. На вопрос о том, что она думает о происхождении желудочных болей, она искренне ответила: «Думаю, что они возникают из-за страха, но только потому, что вы так сказали». Я погрузил ее в состояние гипноза и опять спросил: «Почему вы не може­те есть побольше?»

Ответ последовал тут же и по-прежнему являл собой объяс­нение в виде выстроенных в хронологическом порядке вос­поминаний: «Когда я была маленькой, бывало, я часто из вред­ности отказывалась за столом от своей порции мяса. Мать обходилась со мной очень строго и спустя часа два заставляла меня под страхом сурового наказания доедать оставшееся мясо с той самой тарелки. Мясо было уже совсем холодным, а жир застывал... (с признаками тошноты) ...и я до сих пор ясно вижу вилку... один зубец был немного согнут. Теперь, усаживаясь за стол, я всегда вспоминаю тарелку с холодным мясом и жи­ром; а когда я, много лет спустя, жила с братом, который был офицером и имел скверную болезнь, — я знала, что она зараз­ная, и ужасно боялась перепутать столовый прибор и взять его вилку и его нож (с ужасом) и все равно ела вместе с ним, чтобы никто не заметил, что он болен; а когда я чуть позже ухаживала за другим братом, у которого было легочное заболевание, тогда мы сидели возле его кровати, и плевательница всегда стояла на столе, открытая (с ужасом)... а у него была привычка сплевывать в нее над тарелками, мне от этого всегда становилась так тошно, но я не могла подать вида, чтобы его не обидеть. Мне до сих пор кажется, что эти плевательницы стоят на столе, когда я ем, и меня все еще тошнит». Разумеется, я постарался отделаться от всего этого реквизита тошноты, а затем спросил, почему она не может пить воду. Когда ей было семнадцать лет, ее семья провела пару месяцев в Мюнхене, где почти все домашние заработали катар желудка из-за того, что пили плохую воду. Следуя наставлениям врача, все, кроме нее, избавились от этой хвори; минеральная вода, которую ей посоветовали пить, тоже не принесла облегчения. Когда врач порекомендовал ей пить минеральную воду, она сра­зу подумала: никакого толка от этого наверняка не будет. С тех пор она столько раз убеждалась в том, что не переносит ключе­вую и минеральную воду, что и не сосчитать.