О психическом механизме истерических феноменов 2 страница

Результаты, которых нам удалось добиться при лечении с помощью этого метода, мы считаем значительными. Разумеет­ся, мы не избавляем от предрасположенности к истерии, ведь мы не противодействуем рецидивам гипноидных состояний. На стадии формирования острой истерии наш метод тоже не по­зволяет предотвратить появление новых феноменов взамен прежних, которые были с большим трудом устранены. Но когда стадия обострения миновала и еще сохраняются остаточные явления в виде стойких истерических симптомов и припадков, наш метод позволяет устранить их раз и навсегда, поскольку действует радикально, и в этом отношении представляется нам более эффективным, чем прямое внушение, направленное на устранение, которое применяют ныне психотерапевты.

Даже если мы совершили еще один шаг по пути постиже­ния психического механизма истерических феноменов, на ко­торый первым столь триумфально ступил Шарко, когда растол­ковал и воспроизвел экспериментальным способом параличи, вызванные травматической истерией, мы отдаем себе отчет в том, что таким образом нам удалось лишь разобраться в меха­низме истерических симптомов, а не понять истинные причи­ны истерии. Мы только коснулись вопроса этиологии истерии, да и то смогли пролить свет лишь на причины развития благо­приобретенных ее форм, показать, какое значение имеет ак­цидентный момент для невроза.

Вена, декабрь 1892 г.

Йозеф Брейер

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

ФРЕЙЛЕЙН АННА О.

Фрейлейн Анна О., заболевшая в возрасте 21 года (1880 г.), по всей видимости, сильно предрасположена к невропатии, по­скольку у некоторых членов ее большой семьи случались пси­хозы; родители ее в нервном отношении здоровы. Сама она никогда прежде не болела и не страдала никакими нервными недомоганиями в детстве и отрочестве; наделена недюжинным умом, поразительно развитой способностью сопоставлять фак­ты и интуитивно предугадывать события; столь живой ум мог бы усвоить немало духовной пищи, в которой он и нуждался, но которую не получал с тех пор, как фрейлейн закончила школу. Она щедро одарена поэтическим талантом и воображением, которые подчинены весьма острому и придирчивому уму. Имен­но поэтому она совершенно не поддается внушению; голослов­ные утверждения никогда не могли возыметь над ней действия, она доверяет только аргументам. На моей памяти она всегда была волевой, настойчивой и терпеливой; порой становилась упрямой и могла отказаться от своих намерений лишь по доброте душев­ной, ради другого человека.

К числу главных черт ее характера относилась способность к состраданию и сочувствию; забота о бедняках и уход за боль­ными послужили на пользу ее здоровью во время болезни, по­скольку тем самым она смогла удовлетворить свою сильную ду­шевную потребность в сострадании. Настроение ее всегда бывало слегка взвинченным: слишком радостным или чересчур мрачным; отсюда и некоторая капризность. Как ни странно, сек­суальное начало у нее было не развито; пациентка, жизнь ко­торой я изучил так, как редко удается одному человеку изучить жизнь другого, никогда не была влюблена, и ни в одной из множества галлюцинаций, появлявшихся у нее за время болез­ни, этот элемент душевной жизни не выступал на поверхность.

При всей безудержной живости ума девушка вела крайне однообразную жизнь в кругу семьи, где царили пуританские нравы, и возможно, тот способ, с помощью которого она пыта­лась скрасить свое существование, имел решающее значение для ее болезни. Она привыкла постоянно грезить наяву и на­зывала эти грезы «мой театр». Во время беседы родственни­кам казалось, что она их внимательно слушает, между тем как она предавалась мечтам, но стоило ее окликнуть, как она тот­час отзывалась, так что никто ничего не замечал. Почти ни на минуту не прекращаясь, эта умственная деятельность соседство­вала с работой по хозяйству, которую она выполняла безуко­ризненно. В дальнейшем я расскажу о том, каким образом именно эта вполне обычная для здорового человека мечтатель­ность превратилась в болезнь.

Процесс развития заболевания распадается на несколько фаз, между которыми можно провести четкие границы:

A) Латентный инкубационный период, продолжавшийся с середины июля 1880 года приблизительно до 10 декабря того же года. В течение данной фазы, которая чаще всего остается неизученной, своеобразие этого заболевания проявилось столь полно, что одного этого было достаточ­но для того, чтобы понять, какой интерес представляет оно в патологическом отношении. Эту часть истории болезни я изложу ниже.

Б) Период проявления заболевания: развитие своеобразно­го психоза, парафазии³, сходящегося косоглазия, тяжело­го расстройства зрения, полного паралича с контрактура­ми⁴ правой руки и обеих нижних конечностей, неполного паралича левой руки, пареза затылочных мышц. Со вре­менем контрактура правой руки и правой ноги пошла на убыль. Но из-за тяжелой психической травмы (смерти ее отца) в апреле состояние ее перестало улучшаться.

B) После этого она долго не выходила из сомнамбулическо­го состояния, которое затем стало чередоваться с нормаль­ным состоянием; некоторые стойкие симптомы сохраня­лись вплоть до декабря 1881 года.

Г) Склонность к сомнамбулическому состоянию и симптомы постепенно исчезли к июню 1882 года.

В июле 1880 года заболел отец пациентки, которого она го­рячо любила. У отца развился периплевритический абсцесс, ко­торый не поддавался лечению и в апреле 1881 года свел его в могилу. В первые месяцы отцовской болезни Анна, не жалея сил, заботилась о больном, поэтому ни у кого и не вызвало особого удивления то, что мало-помалу она довела себя до истощения. Никто, включая, возможно, и саму пациентку, не замечал, что с ней творится; однако постепенно из-за слабос­ти, анемии, отвращения к пище она стала чувствовать себя столь дурно, что пациентку, к вящей ее печали, отстранили от ухода за больным. Родственники заметили, что она кашляет, из-за этого кашля я и осмотрел ее впервые. То был типичный tussis nervosa[13]. Вскоре она стала нуждаться в отдыхе в послеобеден­ные часы, а к вечеру погружалась в дремотное состояние, за которым следовало сильное возбуждение.

В начале декабря у нее возникло сходящееся косоглазие. Оку­лист (ошибочно) объяснил его парезом отводящего нерва. 11 де­кабря пациентка слегла и пребывала в таком состоянии до 1 апреля.

Одно за другим у нее развилось несколько тяжелых рас­стройств, с виду совершенно новых.

Боли в левой части затылка; сходящееся косоглазие (дипло­пия), степень выраженности которого значительно возрастала при волнении; по ее словам, при ходьбе она натыкалась на стены (асинклитизм). Трудно объяснимые расстройства зрения; па­рез передних мышц шеи, из-за которого пациентке для того, чтобы повернуть голову, приходилось втягивать ее в плечи и поворачиваться всем корпусом. Контрактура и потеря чувстви­тельности правой руки, а чуть позднее и правой ноги; кроме того, правая нога полностью разогнута, аддуцирована и повер­нута вовнутрь; впоследствии такой же недуг поразил левую ногу, а вслед за ней и левую руку, пальцы которой, впрочем, сохранили некоторую подвижность. Оба плечевых сустава тоже не были полностью тугоподвижны. В наибольшей степени кон­трактура поразила плечевые мышцы, хотя позднее, когда появилась возможность тщательнее проверить чувствительность, оказалось, что больше всего чувствительность притупилась в области локтя. В начале болезни проверить чувствительность должным образом не удавалось, поскольку пациентка проти­вилась этому из страха.

В таком состоянии пациентка поступила ко мне на лечение, и я тут же убедился в том, что в ее психике произошли серь­езные изменения. Для нее были характерны два совершенно разобщенных психических состояния, которые сменяли друг друга крайне часто и неожиданно, а различие между ними с развитием болезни становилось все более заметным. Пребы­вая в одном состоянии, она узнавала близких, была печальной и пугливой, хотя и относительно нормальной; когда она пре­бывала в другом состоянии, у нее появлялись галлюцинации, она бывала «невоспитанной», то есть бранилась, кидалась в людей подушками, насколько ей позволяли делать это контрак­туры, — пока они вообще ей это позволяли, — отдирала паль­цами пуговицы на одеялах, белье и т. д. Она не замечала посе­тителей, а после не могла взять в толк, отчего в комнате произошли перемены, и начинала жаловаться на то, что у нее возникают пробелы в памяти. Ей казалось, что она сходит с ума, но когда родственники пытались убедить ее в обратном или утешить, она в ответ кидалась подушками, а затем начинала жаловаться на то, что над ней издеваются, пытаются сбить ее с толку и т. д.

Такие помрачения наблюдались у нее еще до того, как она слегла; она прерывала свою речь на полуслове, повторяла последние слова и только после короткой паузы продолжала начатую фразу. Мало-помалу расстройство приобретало выше­описанные масштабы, и в период кризиса болезни, когда кон­трактура поразила и левую часть тела, она пребывала на дню в более или менее нормальном состоянии совсем недолго. Впрочем, и в те моменты, когда сознание ее несколько прояс­нялось, симптомы все равно не исчезали; у нее чрезвычайно быстро менялось настроение, она впадала из одной крайности в другую, вслед за мимолетным весельем ее охватывало чувство тревоги, она упорно противилась любому врачебному вмешательству, у нее появлялись пугающие галлюцинации, собственные волосы, шнурки и т. п. казались ей черными зме­ями. При этом она все время пыталась убедить себя в том, что не должна поддаваться всем этим глупостям, что это не змеи, а ее собственные волосы и т. д. В те моменты, когда сознание ее полностью прояснялось, она жаловалась на то, что в голове у нее сгущается темнота и она боится ослепнуть и оглохнуть, говорила, что у нее два Я, ее собственное и еще одно, дурное, которое принуждает ее быть злой. После полудня она погру­жалась в дремоту и просыпалась лишь спустя час после захода солнца, сразу начинала жаловаться на то, что ее что-то мучает, а чаще всего попросту повторяла глагол в неопределенной форме: мучить, мучить.

Связано это было с тем, что одновременно с контрактурами у нее возникло серьезное функциональное расстройство речи. Поначалу было заметно, что ей трудно подбирать слова, а со временем расстройство это стало усугубляться. Вскоре из речи ее исчезли любые признаки правильной грамматики и синтак­сиса, она позабыла все правила спряжения глаголов и под ко­нец спрягала их исключительно неправильно, употребляя в ос­новном глаголы в неопределенной форме, образованные от причастий прошедшего времени, и говорила без артиклей. Со временем она позабыла почти все слова и с трудом подби­рала недостающие слова из четырех или пяти известных ей язы­ков, поэтому разобрать, что она говорит, было почти невозмож­но. Когда она бралась за перо, писала она (до тех пор пока окончательно не утратила эту способность из-за контрактур) на таком же жаргоне. На протяжении двух недель она была со­вершенно немой и, сколько ни старалась заговорить, не могла издать ни звука. Тогда впервые я стал понимать, каков психи­ческий механизм этого расстройства. Насколько я понял, ее что-то уязвило и она решила об этом умолчать. Как только я об этом догадался и принудил ее высказаться на эту тему, исчезло тор­можение, из-за которого до того она не могла говорить и обо всем остальном.

Хронологически это совпало с восстановлением подвижно­сти левой руки и левой ноги, в марте 1881 года; парафазия ослабла, однако теперь она говорила только по-английски, хотя, по всей видимости, об этом не догадывалась; пререкалась со своей сиделкой, которая ее, естественно, не понимала; лишь спустя несколько месяцев мне удалось убедить ее в том, что говорит она по-английски. Впрочем, сама она понимала близ­ких, когда те обращались к ней по-немецки. Лишь в те мгнове­ния, когда она испытывала сильный страх, она либо утрачива­ла полностью способность говорить, либо начинала сыпать вперемешку разными идиомами. В те часы, когда она чувство­вала себя лучше всего и не испытывала никакого стеснения, она говорила по-французски или по-итальянски. В промежут­ках между этими эпизодами и теми периодами, в течение ко­торых она говорила по-английски, у нее наблюдалась полная амнезия. Косоглазие тоже стало менее выраженным и под конец проявлялось лишь в моменты сильного волнения, да и мышцы шеи окрепли. 1 апреля она впервые встала с кровати.

Но вскоре, 5 апреля, умер ее отец, которого она обожала и с которым за время болезни видалась крайне редко. То была самая тяжелая психическая травма, какая только могла ее по­стичь. После сильного возбуждения она дня на два впала в глубокий ступор, и когда вышла из него, состояние ее заметно изменилось. На первых порах она была гораздо спокойнее, и тревога ее заметно поубавилась. Контрактура правой руки и ноги сохранилась, равно как и незначительная анестезия этих конечностей. Поле зрения у нее сильно сузилось. Глядя на букет своих любимых цветов, она различала лишь один цветок. Она сетовала на то, что не узнает людей. По ее словам, прежде она сразу узнавала лица близких людей, а теперь recognising work[14] дается ей с большим трудом, поскольку ей приходится сначала по отдельности разглядывать нос или волосы, чтобы затем ре­шить, кто именно перед ней. Все люди стали казаться ей чу­жими и безжизненными, словно восковые куклы. Ее тяготило общество некоторых близких родственников, и этот «негативный инстинкт» постепенно усиливался. Когда в ее комнату заходил человек, чье общество прежде доставляло ей удоволь­ствие, она поначалу узнавала и воспринимала его, но вскоре опять погружалась в свои размышления, и человек этот для нее словно исчезал. Одного меня она узнавала всегда и бодрство­вала на протяжении всей нашей беседы, за исключением тех моментов, когда на нее с неизменной внезапностью нисходи­ло помрачение с галлюцинациями.

Теперь она говорила только по-английски и не понимала тех, кто обращался к ней по-немецки. Окружающим приходилось говорить с ней по-английски; даже сиделка научилась кое-как на нем объясняться. А читала она по-французски и по-итальян­ски; если же ей нужно было прочитать что-нибудь вслух, она с поразительной быстротой, бегло зачитывала превосходное пе­реложение этого текста на английский, переводя прямо с листа.

Она снова стала писать, однако делала это на своеобразный манер; писала она подвижной левой рукой, к тому же пользо­валась антиквой, подражая шрифту в принадлежавшем ей томе Шекспира.

Она и прежде питалась крайне скромно, а теперь вообще от­казалась от пищи, однако соглашалась принимать ее из моих рук, так что вскоре стала есть больше. От одного лишь хлеба она от­казывалась неизменно. После трапезы она ни разу не забывала прополоскать рот и делала это даже в тех случаях, когда по ка­кой-то причине не ела, что свидетельствует об ее отрешенности.

Она по-прежнему дремала после полудня, а на закате погру­жалась в глубокий сопор⁵. Если же ей хотелось о чем-то мне поведать (ниже я расскажу об этом подробнее), говорила она вразумительно, была спокойной и веселой.

В таком более или менее сносном состоянии она пребывала недолго. Спустя дней десять после смерти отца к ней вызвали врача-консультанта, на которого она не обращала ровным сче­том никакого внимания, как и на остальных незнакомцев, пока я демонстрировал ему все ее странности. «That's like an exami­nation»[15], — промолвила она со смехом, когда я попросил ее перевести вслух французский текст на английский. Приглашен­ный врач мешал ей читать, старался обратить на себя внима­ние, но все тщетно. То была настоящая «негативная галлюци­нация», которую затем довольно часто удавалось воспроизвести опытным путем. В конце концов ему удалось прервать ее речь, пустив ей в лицо струю табачного дыма. Тут она неожиданно заметила незнакомца, кинулась к двери, принялась дергать ключ и без чувств повалилась на пол; за этим последовала вспышка ярости, а за ней - сильный приступ страха, который мне уда­лось унять с большим трудом. На беду мне пришлось уехать в тот же вечер, а вернувшись через несколько дней, я обнару­жил, что больной стало гораздо хуже. За все это время она ни разу не притронулась к пище, ею овладел страх, в моменты по­мрачения сознания ее преследовали пугающие галлюцинации: черепа и скелеты. Поскольку в такие моменты она иногда по­давала красноречивые трагические реплики, окружающие в це­лом имели представление о содержании этих галлюцинаций. После полудня она дремала, после захода солнца погружалась в состояние глубокого гипноза, для которого подыскала соб­ственное название - «clouds» (облака).

Если ей удавалось рас­сказать о галлюцинациях, которые возникали у нее в течение дня, то после пробуждения сознание ее бывало ясным, сама она была спокойной, бодрой, принималась за работу, рисовала или писала всю ночь напролет, пребывая в здравом уме; около четырех часов утра она укладывалась в постель, а на следую­щий день разыгрывались те же сцены, что и накануне. Кон­траст между невменяемой, затравленной галлюцинациями боль­ной особой, какой она была днем, и вполне здравомыслящей девушкой, какой она была ночью, представлялся совершенно поразительным.

Несмотря на эту ночную эйфорию, психическое ее состоя­ние неуклонно ухудшалось; она отчаянно порывалась покон­чить с собой, поэтому содержание ее на четвертом этаже было признано нецелесообразным. По этой причине больную во­преки ее воле отправили в поместье неподалеку от Вены (7 июня 1881 года). Лично я ни разу не грозился увезти ее из дома, хотя сама она втайне ожидала и опасалась отъезда, который внушал ей ужас. Это позволило лишний раз убедиться в том, что веду­щая партия в ее психическом расстройстве принадлежит стра­ху. В свое время она успокоилась после смерти отца; так и теперь, когда произошло то, чего она боялась, волнение ее улеглось. Правда, без осложнений не обошлось: три дня и три ночи после переезда она вообще не спала и отказывалась при­нимать пищу, не оставляла (в саду, впрочем, безобидные) по­пытки покончить с собой, била окна и т. п., у нее возникали галлюцинации, которые не сопровождались помрачением со­знания, но их она вполне отличала от подлинных событий. Вскоре она угомонилась, приняла пищу из рук сиделки и даже выпила перед сном хлорал.

Прежде чем перейти к изложению дальнейшего хода собы­тий, следует сделать отступление, чтобы передать все своеоб­разие этой истории болезни, о котором до сих пор я упоминал лишь вскользь.

Как уже отмечалось, прежде больная каждый день после полудня пребывала в дремотном состоянии, которое после за­хода солнца переходило в глубокий сон (clouds). (Вполне резонно сделать вывод о том, что такая периодичность была обусловлена обстоятельствами растянувшегося на несколько ме­сяцев ухода за больным отцом. По ночам она бодрствовала, сидя возле постели больного, или лежала в своей кровати, прислу­шиваясь к его дыханию и до утра не смыкая глаз от страха; после полудня она ненадолго укладывалась вздремнуть, как поступа­ет большинство сиделок, и, скорее всего, именно эта привыч­ка к бодрствованию по ночам и дневному сну отозвалась на ха­рактере ее болезни и сохранялась, несмотря на то, что сон уже давно уступил место гипнотическому трансу.) Если сопор длился около часа, она становилась беспокойной, начинала ворочать­ся с боку на бок, то и дело выкрикивая: «Мучить, мучить», причем глаза ее всегда оставались закрытыми. Вместе с тем окружающие заметили, что днем в моменты помрачения созна­ния она явно воображала какую-то сцену или историю, о ха­рактере которой можно было судить по тем отрывочным фразам, что она бормотала. И вот однажды, когда она жаловалась на то, что ее «мучают», кто-то из близких поначалу ненароком обронил, а затем намеренно повторил одну из ее реплик; она тотчас заговорила и начала описывать какую-то сцену или рассказывать какую-то историю, поначалу говоря с запинка­ми на своем парафазическом жаргоне, но чем дольше она го­ворила, тем более гладкой становилась ее речь, и под конец она изъяснялась уже на вполне правильном немецком языке. (За­говорила на нем впервые с тех пор, как полностью перешла на английский язык.) Истории ее, неизменно печальные, бывали временами очень красивыми, во вкусе сказок Андерсена из сборника «Картинки-невидимки», и, вероятно, по их образцу и сочинялись; чаще всего история начиналась с того, что глав­ная героиня, некая девушка, в страхе сидела возле постели больного; впрочем, иной раз она излагала и совершенно дру­гие сюжеты. Закончив рассказ, она на мгновение просыпалась, выглядела спокойной или, по ее собственному определению, «примирившейся» (умиротворенной). К ночи она снова начи­нала беспокоиться, а на следующий день, после двух часов сна, опять бывала поглощена другими фантазиями, Когда ей однаж­ды не удалось поведать мне свою историю во время вечернего сеанса гипноза, успокоиться перед сном она не смогла, а на следующий день ей пришлось рассказать уже две истории кряду для того, чтобы себя успокоить.

На протяжении полутора лет все описанные симптомы, пе­риодичность помрачений сознания и их усиление вплоть до погружения в самогипноз по вечерам, психическое возбужде­ние, вызываемое фантазиями, а также снижение и устранение возбуждения за счет выговаривания под гипнозом, по существу, оставались неизменными.

После смерти отца истории ее стали, естественно, более трагичными, однако лишь в связи с ухудшением ее психиче­ского состояния, за которым последовала уже описанная яр­кая вспышка сомнамбулизма; ее вечерние рассказы утратили характер более или менее отвлеченных поэтических вымыс­лов и обернулись чередой страшных, пугающих галлюцинаций, о каковых можно было составить общее представление за день по поведению больной. Впрочем, я уже писал о том, до какой степени ей удавалось облегчить душу после того, как она, со­дрогаясь от ужаса и отвращения, описывала словами пугающие образы, которые ей являлись.

Пока она жила в деревне, где я не мог навещать ее ежеднев­но, события обычно развивались следующим образом: я при­езжал вечером, незадолго до того, как она, по моим расчетам, должна была погрузиться в гипнотическое состояние, и выслу­шивал рассказ обо всех фантазиях, которые накопились у нее со времени моего последнего визита. Для того чтобы это при­несло хорошие результаты, она должна была выговориться полностью. После этого она совершенно успокаивалась и на следующий день была любезной, покладистой, старательной, даже веселой; на второй день она становилась более капризной, строптивой, неприветливой, а на третий день — и того хуже. Когда она пребывала в таком настроении, ее даже под воздей­ствием гипноза не всегда легко было заставить выговориться, для каковой процедуры она подыскала два названия, одно точ­ное и серьезное - «talking cure» (лечение разговором), а дру­гое шуточное — «chimney-sweeping» (прочистка дымохода). Она знала, что, выговорившись, избавится от упрямства и растра­тит всю «энергию», и вот когда (после долгого перерыва) на­строение у нее портилось и она наотрез отказывалась говорить, мне приходилось требовать, упрашивать ее и даже пользоваться кое-какими уловками, например, повторять стереотипный за­чин всех ее историй. Впрочем, она всегда начинала говорить лишь после того, как тщательно ощупывала мои руки, чтобы убедиться, что перед ней именно я. Для того чтобы успокаи­вать ее по ночам, когда выговориться она не могла, ей прихо­дилось давать хлорал. Я опробовал разные дозы и остановился на пяти граммах. Сну предшествовало длительное наркотичес­кое опьянение, в моем присутствии ей было весело, а пока меня не было, она погружалась в крайне неприятное состояние тре­вожного возбуждения. (Между прочим, это тяжелое наркоти­ческое опьянение никак не отзывалось на контрактуре.) Я мог бы и не давать ей наркотики, поскольку, выговорившись, она, если и не засыпала, то, по крайней мере, успокаивалась. Но когда она жила в деревне, ночи в промежутках между гипно­тическими сеансами, приносившими ей облегчение, были столь невыносимыми, что волей-неволей приходилось прибегать к хлоралу; со временем она стала меньше в нем нуждаться.

Она больше не погружалась в сомнамбулическое состояние надолго; тем не менее одно состояние сознания по-прежнему сменялось другим. Посреди разговора у нее возникали галлю­цинации, она убегала, пыталась вскарабкаться на дерево и т. п. Если ее удерживали, то немного погодя она подхватывала не­законченную фразу, как ни в чем не бывало. Однако затем под воздействием гипноза она описывала все свои галлюцинации. В целом состояние ее улучшилось; от еды она не отказыва­лась, благосклонно относилась к тому, что сиделка кормила ее с ложечки, и категорично сжимала губы только тогда, когда ощущала прикосновение куска хлеба; парез ноги с контракту­рой в значительной степени пошел на убыль; кроме того она смогла по достоинству оценить посещавшего ее врача, моего друга доктора Б., и привязалась к нему. Весьма благотворно подействовало на нее и общение с подаренным ей ньюфаунд­лендом, которого она страстно любила. Однажды на моих гла­зах разыгралась замечательная сцена: когда ее любимец наки­нулся на кошку, эта слабая девушка схватила левой рукой кнут и начала охаживать им огромного пса, чтобы спасти жертву. Впоследствии она ухаживала за больными бедняками, что тоже пошло ей на пользу.

Безусловное доказательство того, что комплекс представле­ний, возникавших у нее в периоды помрачения сознания, когда она пребывала в condition seconde, будоражил ее и оказывал на нее болезнетворное воздействие, между тем как выговаривание под гипнозом приносило ей облегчение, я получил пос­ле возвращения из отпуска, длившегося несколько недель. Пока меня не было, talking cure не проводилось, поскольку больная не соглашалась рассказывать о своих фантазиях никому, кро­ме меня, в том числе и доктору Б., хотя искренне к нему привязалась. Я застал ее в мрачном расположении духа, она была вялой, строптивой, капризной и даже озлобленной. Из того, что она рассказывала по вечерам, явствовало, что источник, из которого она черпала вдохновение для своих поэтических вымыслов, иссяк; она все чаще описывала свои галлюцинации и рассказывала о том, что вызывало у нее раздражение за истекшие дни; фантастические по форме, истории эти были, по существу, лишь изложены с помощью поэтических клише, но не дотягивали до уровня поэм. Состояние ее стало сносным лишь после того, как я разрешил пациентке переехать на не­делю в город и каждый вечер выуживал из нее по три-пять историй. Когда я с этим управился, запас ее историй, скопив­шихся за несколько недель моего отсутствия, был исчерпан. Только после этого был восстановлен прежний ритм ее душев­ной жизни, и с тех пор, выговорившись, она опять бывала на следующий день любезной и веселой, на второй день станови­лась более раздражительной и грубой, а на третий день — совершенно несносной. Нравственное ее состояние в полной мере зависело от того, что произошло за время, истекшее с того момента, когда она в последний раз выговорилась, поскольку любая случайная фантазия и любое событие, истолкованное той частью ее психики, которая была затронута болезнью, остава­лись сильными психическими раздражителями до тех пор, пока она не рассказывала о них под гипнозом, а вот после этого вообще переставали на нее действовать.

Когда пациентка вернулась осенью в город (поселившись теперь не в той квартире, где ее постигла болезнь), состояние ее, как физическое, так и душевное, было сносным, и болез­ненное психическое раздражение могли вызвать у нее далеко не все, а лишь самые значительные события. Я надеялся на то, что с каждым днем состояние ее будет улучшаться, поскольку психика ее будет избавлена от необходимости подолгу выдер­живать бремя новых раздражителей, коль скоро она регуляр­но выговаривается. Поначалу я испытал разочарование. В де­кабре ее психическое состояние значительно ухудшилось, она снова была взвинченной, пребывала в меланхолии, раздражалась, и «совершенно удачные дни» у нее почти не выдавались, хотя невозможно было доказать, что она что-то «утаивала». В конце декабря, под Рождество, она была обеспокоена силь­нее обычного и за всю неделю не рассказала перед сном ни одной новой истории, а вместо этого говорила лишь о прежних фантазиях, которые уже описывала зимой 1880 года, пребы­вая в состоянии сильного страха. Покончив с описанием этих 53 фантазий, она испытала заметное облегчение.

Тогда как раз исполнился год с того дня, как она разлучи­лась с отцом, заболела и слегла, и после этой годовщины в ее душевной жизни стала прослеживаться весьма странная сис­тема. Если прежде два состояния сознания у нее чередовались, причем с каждым днем, начиная с утра, помрачения учащались, то есть она все чаще погружалась в condition seconde, а под вечер пребывала уже только в этом состоянии, и различие между двумя этими состояниями заключалось лишь в том, что в одном состоянии она была нормальной, между тем как в другом состоянии - невменяемой, то теперь в одном состоянии она понимала, что на дворе стоит зима 1881 - 1882 гг., а в другом состоянии переживала заново события минувшей зимы 1880—1881 гг., совершенно позабыв обо всем, что произошло с той поры. Впрочем, чаще всего казалось, что о смерти отца она все же помнит. Возвращение в прошлое представлялось ей столь убедительным, что, пребывая в новой квартире, она во­ображала, что находится в своей прежней комнате, и, направ­ляясь к дверям, натыкалась на печь, которая, если смотреть от окна, была установлена в том же месте, где в прежней кварти­ре располагалась дверь. Переход из одного состояния в другое происходил самопроизвольно, однако его легко могло спрово­цировать какое-нибудь впечатление, живо напоминавшее о событиях прошлого года. Стоило протянуть ей апельсин (во время болезни она питалась на первых порах главным обра­зом апельсинами), как она мгновенно переносилась из 1882 года в 1881 год. При этом она не просто возвращалась в некое обоб­щенное прошлое, а день за днем переживала заново все, что происходило минувшей зимой. Если бы она сама не рассказывала мне каждый вечер во время сеансов гипноза о том, что волновало ее в соответствующий день в 1881 году, и записи в тайном дневнике, который вела ее мать в 1881 году, не под­тверждали то, что она с безупречной точностью воспроизво­дит все основные события той поры, я мог бы лишь догады­ваться об этом. Таким образом, она переживала заново все события минувшего года до тех пор, пока окончательно не выздоровела в июне 1882 года.