Часть четвертая Глухой мальчик 12 октября 1851 г. 4 страница

Роб был очень осторожен. Свежевыкопанную землю, которую свез на дно овражка в лесу, он замаскировал перегнившими листьями.

Затем, уже на следующее утро, он отправился в Рок-Айленд и провел короткую, но чрезвычайно важную беседу с Джорджем Клайберном.

Тайник

Той осенью мир Шамана начал меняться: не резко и пугающе, как в тот раз, когда он потерял слух, но путем сложного перемещения полюсов. Масштаб перемен ничуть не умалял тот факт, что все происходило постепенно. Алекс и Мэл Говард стали самыми близкими друзьями, участие в их проказах отнимало у Шамана большую часть свободного времени. Роб Джей и Сара осуждали эти отношения: они знали, что Молли Говард – неряха и любительница пожаловаться на судьбу, а ее муж, Джулиан, настоящий бездельник, и потому им очень не нравилось, что их сын проводит столько времени в грязной хижине Говарда, куда набивалась добрая половина населения городка, чтобы купить домашнее варево Джулиана, изготовленное путем двойной дистилляции из кукурузного затора^[8] в припрятанном перегонном кубе с ржавой крышкой.

Их беспокойство достигло своего пика в Хэллоуин, когда Алекс и Мэл попробовали виски, который Мэл припрятал, когда разливал продукцию отца по кувшинам. Вдохновленные выпитым, они стали прокладывать дорожку из опрокинутых надворных построек, протянувшуюся в результате через половину городка, пока из опрокинутой уборной не выползла, пронзительно крича, Альма Шрёдер, а Гус Шрёдер закончил их истерическое веселье, выскочив на улицу с ружьем для охоты на бизонов.

Этот инцидент вызвал ряд серьезных бесед между Алексом и его родителями, и Шаман прилагал максимум усилий, чтобы не обращать на них внимания: проследив по их губам начало первого разговора, он больше не мог заставить себя следить за обменом репликами. Встреча мальчиков, их отцов и шерифа Лондона оказалась еще более неприятной.

Джулиан Говард сердито сплюнул и заявил: «Подняли тут шум на пустом месте – ну, подумаешь, пошумели мальчики немного на Хэллоуин!»

Роб Джей пытался забыть о своей антипатии по отношению к Говарду, который – он готов был биться об заклад – являлся членом Верховного ордена звездно-полосатого флага, если таковой вообще существовал в Холден-Кроссинге, и вполне мог сам вызвать массу проблем. Он согласился с Говардом, что мальчики не убийцы и не головорезы, но, поскольку работа вынуждала его достаточно серьезно относиться к вопросу пищеварения, он склонен не разделить общепринятую точку зрения на то, что все, хоть как-то связанное с экскрементами, забавно, включая разрушение дворовых уборных. Он знал, что шериф Лондон прибыл вооруженный десятком жалоб на мальчиков и обязательно применит к ним санкции, потому что ему не нравятся их отцы. Роб Джей предложил назначить Алекса и Мэла ответственными за восстановление уборных. Три уборные разлетелись на части или вовсе в щепки. Еще две нельзя было устанавливать на том же месте, потому что выгребная яма уже была переполнена. Чтобы покрыть причиненный ущерб, мальчикам предлагалось вырыть новые ямы и починить постройки. Если для этого нужно закупить доски, то Роб Джей заплатит за них из своего кармана, а Алекс и Мэл отработают долг на его ферме. А вот если они не выполнят условий договора, то шериф Лондон может принимать меры.

Морт Лондон неохотно признал, что не может найти ни единого недостатка в предложенном плане. Джулиан Говард был против, пока не узнал, что и его сын, и сын Коула по-прежнему будут выполнять свои повседневные обязанности, и тогда согласился. Ни Алексу, ни Мэлу не дали возможности отказаться, и за следующий месяц они получили неоценимый опыт в возведении уборных: сначала они вырыли ямы, пока сильные морозы не превратили землю в камень, а затем негнущимися от холода пальцами выполняли плотницкие работы. Результат превзошел все ожидания; все «их» уборные простоят много лет, кроме одной, за домом Хамфри: ее снесет ураганом летом 1863 года – но тот же ураган снесет и сам дом, и амбар, и к тому же убьет Ирвинга и Летти Хамфри.

Алекс все не мог угомониться. Однажды ночью он вошел в спальню, где обитали они с Шаманом, держа в руках керосиновую лампу, и с очень довольным видом объявил, что сделал это.

– Что ты сделал? – спросил Шаман, отчаянно моргая, чтобы прогнать сон и видеть губы брата.

– Ну, ты понимаешь. Я сделал это. С Петти Драккер.

Шаман моментально проснулся.

– Быть не может. Ну ты и врун, Старший.

– Нет, я правда это сделал, с Петти Драккер. Прямо в доме ее отца, когда ее семья уехала погостить к дяде.

Шаман не сводил с него восторженного и одновременно обиженного взгляда, не в силах поверить, но отчаянно желая этого.

– Если ты не врешь, то как все прошло? Что ты чувствовал?

Алекс самодовольно улыбнулся и подробно ответил на вопрос.

– Когда пропихиваешь свою штуку сквозь волосы и все остальное, тебе тепло и уютно. Очень тепло и уютно. Но потом ты почему-то начинаешь волноваться и двигаешься туда-сюда, потому что тебе так хорошо! Туда-сюда, точно так же, как баран и овца.

– Девочка тоже двигается туда-сюда?

– Нет, – ответил Алекс. – Девочка лежит и получает удовольствие, а двигаешься только ты.

– А что потом?

– Ну, у тебя закатываются глаза. Из члена вылетает сперма – быстро, как пуля.

– Ничего себе, как пуля! Девочке больно?

– Нет, дурачок, я имел в виду – быстро, как пуля, а не твердая, как пуля. Она мягче пудинга, точно такая же, как когда ты сам с собой играешь. В общем, в этот момент все и заканчивается.

Такое изобилие подробностей, о которых Шаман никогда прежде не слышал, убедило его, что брат не лжет.

– Значит, Петти Драккер теперь твоя девушка?

– Нет! – удивился Алекс.

– Ты уверен? – взволнованно уточнил Шаман. Петти Драккер размерами уже почти догнала свою одутловатую мать, а ее смех походил на ослиный рев.

– Ты еще слишком маленький, чтобы понять это, – раздраженно пробормотал Алекс и задул фитиль, заканчивая разговор.

Шаман, одновременно взволнованный и встревоженный, лежал в темноте и думал о том, что ему рассказал Алекс. Ему не понравилась та часть, в которой шла речь о закатившихся глазах. Люк Стеббинс говорил ему, что, если играть с самим собой, то можно ослепнуть. Ему более чем хватало глухоты, он не хотел терять и другие чувства. Он решил, что, возможно, уже начал слепнуть, и на следующее утро ходил по ферме, снедаемый беспокойством, и проверял зрение на далеких и близких предметах.

Чем меньше внимания ему уделял Старший, тем больше времени Шаман проводил с книгами. Он быстро прочитывал книги и бесстыдно выпрашивал их. У Гайгеров была хорошая библиотека, и они позволили ему пользоваться ею. Именно книги ему дарили на день рождения и Рождество, именно книги оказались топливом для огня, которым он прогонял холод одиночества. Мисс Барнем сказала, что никогда не видела такого страстного книгочея.

Она беспощадно тренировала его, улучшая произношение. Во время школьных каникул она получала бесплатное жилье и стол от Коулов, и Роб Джей следил за тем, чтобы ее работа с его сыном была как следует вознаграждена, но она занималась с Шаманом не ради личной выгоды. Его четкая речь стала ее целью. Тренировки с фортепиано проходили регулярно и занимали много времени. Она с восторгом заметила, что с самого начала он оказался восприимчив к различию между колебаниями звука, и вскоре уже мог различать ноты, как только она ударяла по клавишам.

Словарный запас Шамана дополнялся благодаря чтению, но у него были трудности с произношением, поскольку он не мог слышать, как выговаривают слова другие люди. Например, он произносил «солнцестояние» как «солнце и стояние», и мисс Барнем поняла, что частично его трудности вызваны непониманием того, куда ставить ударение. Она использовала резиновый мяч, чтобы наглядно продемонстрировать ему эту проблему: она бросала мяч легонько, обозначая обычное ударение, и посильнее – обозначая эмфазу. На это ушло много времени, поскольку даже такое обычное действие, как хватание брошенного мячика, представляло для него серьезную трудность. Мисс Барнем поняла, что она так легко ловит мяч благодаря своеобразной подготовке – она слышит звук, который он производит, ударяясь о пол. Шаман же такой возможности не имел, и ему пришлось учиться ловить мяч, запоминая точное количество времени, которое требовалось, чтобы мяч долетел до пола и вернулся ему в руку.

Как только он стал соотносить прыгающий мяч с ударением и эмфазой, она разработала серию упражнений с грифельной доской и мелом, выписывая слова печатными буквами, а затем рисуя маленькие кружочки над слогами, которые получали обычное ударение, и большие круги – над слогами, получавшими основное ударение, эмфазу: «Со-бор. Доб-ро-е ут-ро. Кар-ти-на. Сто-ро-на. Го-ра».

Роб Джей тоже принимал участие в занятиях, обучая Шамана жонглировать, и к ним часто присоединялись Алекс и Мэл Говард. Роб иногда жонглировал, чтобы развлечь их, и однажды они тоже захотели попробовать, но получалось у них плохо. Однако Роб стимулировал упорные тренировки. «В Килмарноке всех детей Коулов учат жонглировать. Это старый семейный обычай. Если они могут научиться этому, то и вы можете», – сказал он, и они решили, что он прав. К его разочарованию, мальчик Говарда оказался лучшим жонглером из всех троих и вскоре начал управляться с четырьмя мячами. Но Шаман наступал ему на пятки, и Алекс упорно тренировался, пока не научился удерживать в воздухе три мячика, что и не замедлил продемонстрировать им с величайшей гордостью. Цель, однако, состояла не в том, чтобы превратить мальчиков в фокусников, но в том, чтобы дать Шаману понимание смены ритма, и она была достигнута.

Однажды днем, когда мисс Барнем сидела за фортепиано Лилиан Гайгер и учила Шамана говорить, она оторвала его руку от инструмента и положила себе на горло.

– Когда я говорю, – сказала она, – связки у меня в гортани вибрируют, как струны фортепиано. Ты чувствуешь эти колебания, чувствуешь, как они изменяются от слова к слову?

Он радостно кивнул, и они улыбнулись друг другу.

– О, Шаман! – воскликнула Дороти Барнем, убирая его ладонь со своего горла и сжимая ее. – Ты делаешь такие успехи! Но тебе необходимы постоянные тренировки, а во время учебного года я не смогу уделять тебе достаточно времени. Есть ли кто-то, кто мог бы помочь тебе?

Шаман знал, что отец очень много времени уделяет врачебной практике. Мать была занята работой в церкви, и он чувствовал, что она не хочет лечить его глухоту: его это озадачивало, но не беспокоило. Алекс же убегал гулять с Мэлом, как только выполнял свою работу на ферме.

Дороти вздохнула.

– Где же нам найти того, кто сможет регулярно заниматься с тобой?

– Я с удовольствием помогу, – неожиданно прозвучал чей-то голос. Звук донесся из большого кресла с подголовником, набитым конским волосом, которое стояло спинкой к фортепиано. К удивлению Дороти, с кресла встала Рэйчел Гайгер и быстро подошла к ним.

Как часто, спросила она себя, девочка сидела там, никем не замеченная, и слушала их упражнения?

– Я знаю, что могу сделать это, мисс Барнем, – произнесла Рэйчел.

Шаман, похоже, обрадовался.

Дороти улыбнулась Рэйчел и пожала ей руку.

– Я уверена, что ты справишься просто блестяще, дорогая, – сказала она.

Роб Джей не получил ни единого слова в ответ на все свои письма, которые он разослал в связи с гибелью Маквы. Однажды вечером он сел и перенес свое разочарование на бумагу, написав еще одно письмо, более резкое по тону, пытаясь взбаламутить липкую грязь.

«…Такие преступления, как изнасилование и убийство, были полностью проигнорированы представителями правительства и закона – факт, который поднимает вопрос о том, является ли штат Иллинойс – или, точнее, Соединенные Штаты Америки – царством истинной цивилизации или местом, где людям разрешено вести себя хуже животных и оставаться абсолютно безнаказанными».

Он отправил несколько таких писем по тем же адресам, что и раньше, надеясь, что новый, резкий стиль принесет хоть какие-то результаты.

Никто не обращался к нему ни по какому вопросу, сердито думал он. Он вырыл тайник в сарае в безумной спешке, но теперь, когда тот был готов, он не получал никаких вестей от Джорджа Клайберна. Сначала, пока дни превращались в недели, он много думал о том, как именно получит сигнал; но со временем стал задаваться вопросом, почему его игнорируют. Он выбросил тайник из головы и стал наблюдать за тем, как дни становятся все короче, как длинные гусиные клинья тянутся на юг, разрезая синее небо, и как журчит вода в реке, становясь кристально чистой по мере того, как на смену теплу приходит холод. Однажды утром он въехал в деревню, и Кэррол Вилкенсон встал с кресла на крыльце универсального магазина и направился туда, где Роб Джей слезал с маленькой пегой лошадки с выгнутой дугой шеей.

– Новая лошадь, доктор?

– Нет, у меня пробная поездка. Наша Вики уже почти ослепла. Идеальный вариант для того, чтобы катать детей на лугу, но… Эта девочка принадлежит Тому Беккерману. – Он покачал головой. Доктор Беккерман заверил его, что лошади всего пять лет, но нижние резцы у нее были так сильно стерты, что он понял: она по крайней мере вдвое старше, и к тому же шарахается от каждого насекомого и от собственной тени.

– Предпочитаете кобыл?

– Не обязательно. Хотя они надежнее жеребцов, как по мне.

– Думаю, вы правы. Чертовски правы… Вчера я встретил Джорджа Клайберна. Просил передать вам, что в его библиотеке появились кое-какие новые книги и вам будет интересно посмотреть на них.

Это был сигнал, и он захватил Роба врасплох.

– Спасибо, Кэррол. У Джорджа замечательная библиотека, – произнес он, надеясь, что голос у него не дрожит.

– Да, это точно. – Вилкенсон поднял руку, прощаясь. – Ладно, я дам всем знать, что вы хотите купить лошадь.

– Буду весьма признателен, – сказал Роб Джей.

После ужина он внимательно изучал небо, пока не решил, что луны сегодня не будет. Плотные тяжелые тучи ходили по небу весь день. Воздух был влажным, как в прачечной после непрерывной двухдневной стирки, похоже, что к утру пойдет дождь.

Он рано лег спать и даже умудрился подремать несколько часов, но, как и любой врач, умел спать урывками, и в час ночи уже лежал с открытыми глазами, готовый действовать. Он решил дать себе запас времени и откатился от теплого тела Сары задолго до того, как часы пробили два. Он лег спать в нижнем белье и сейчас тихо собрал одежду, не включая в спальне света, и отнес ее вниз. Сара привыкла к тому, что в любое время дня и ночи его могут вызвать к пациенту, и продолжала безмятежно спать.

Обувь он оставил на полу в прихожей, прямо под пальто. Зайдя в амбар, он оседлал Королеву Викторию, потому что доехать ему нужно было только до того места, где подъездная дорога к дому Коулов пересекалась с трактом, и Вики знала этот путь так хорошо, что ей совершенно не нужно было хорошо видеть. Он нервничал, что выехал слишком рано, и целых десять минут после того, как добрался до тракта, сидел и гладил шею лошади. Начал накрапывать дождь. Роб напрягал слух каждый раз, как ему слышался шум, и наконец до него долетели настоящие, а не воображаемые звуки: скрип и позвякивание сбруи, стук копыт неторопливой рабочей лошадки. Скоро перед ним вырисовались контуры тяжело груженного фургона с сеном.

– Это вы? – спокойно спросил Джордж Клайберн.

Роб Джей поборол секундное желание ответить отрицательно и сидел неподвижно, пока Клайберн не порылся в сене и оттуда не показалась фигура другого человека. Клайберн, очевидно, хорошо проинструктировал бывшего раба, потому что тот, не произнося ни слова, ухватился за луку седла Вики и с заметным усилием взгромоздился позади Роба Джея.

– Идите с Богом, – бодро попрощался Клайберн, щелкнул поводьями, и фургон тронулся. В какой-то момент – а возможно, и несколько раз, – еще во время путешествия в фургоне негр потерял контроль над мочевым пузырем. Опытный нос Роба сообщил ему, что моча высохла, вероятно, еще несколько дней назад, но он все равно отодвинулся подальше от аммиачного запаха у себя за спиной. Когда они проехали мимо его дома, нигде не горел свет. Роб собирался как можно скорее спрятать беглеца в тайнике, позаботиться о лошади и снова нырнуть в теплую кровать. Но когда он добрался до сарая, то понял, что все не так просто.

Когда он зажег лампу, то увидел чернокожего мужчину лет тридцати-сорока. У него были испуганные, настороженные глаза загнанного в угол животного, большой крючковатый нос, растрепанные волосы, вьющиеся и густые, как шерсть черного барана. Одет он был в крепкие ботинки, хорошую рубаху и такие потертые штаны, что дырок в них было явно больше, чем ткани.

Роб Джей хотел спросить, как его зовут, откуда он бежал, но вспомнил, о чем его предупредил Клайберн: никаких вопросов, таковы правила. Он поднял доски, показал, где и что лежит: кастрюля с крышкой для отправления естественных надобностей, газета для гигиенических нужд, кувшин с питьевой водой, пакет сухого печенья. Негр ничего не сказал; он просто вошел внутрь, и Роб вернул доски на место.

На холодной печи стояла кастрюля с водой. Роб Джей положил хворост и зажег огонь. На гвозде в амбаре он нашел старые рабочие брюки, которые были для него слишком длинными и слишком большими, и пару некогда красных подтяжек, посеревших от пыли – тех, которые Олден называл «помочи». Подумав, что закатанные брюки могут оказаться опасными, если их владельцу придется бежать, Роб хирургическими ножницами отрезал от штанин по восемь дюймов ткани. К тому времени, как он поухаживал за лошадью, вода на печке нагрелась. Он снова убрал доски и опустил в яму воду, тряпки, мыло и брюки, после чего вернул доски на место, затушил огонь в печи, задул лампу.

На секунду задержался, прежде чем уйти.

– Доброй ночи, – сказал он, обращаясь к закрытой досками яме. Оттуда доносился шорох, словно медведь копошился в логове: беглец мылся.

– Спасибо, господин, – прозвучал наконец хриплый шепот, словно говоривший находился в церкви.

* * *

Роб Джей думал о нем как о первом постояльце в гостинице. Негр просидел в яме семьдесят три часа. Джордж Клайберн, весело и непринужденно поздоровавшись, ведя себя так вежливо, что манеры его походили на светские, забрал беглеца среди ночи и куда-то увез. Хотя было так темно, что Роб Джей не видел деталей, он был уверен, что квакер аккуратно прикрыл лысину на макушке прядью волос, а его розовый подбородок были выбрит так же тщательно, словно на дворе светило полуденное солнце.

Приблизительно неделю спустя Роб Джей испугался, что его, Клайберна, доктора Барра и Кэррола Вилкенсона арестуют за соучастие в краже личной собственности: до него дошли слухи, что Морт Лондон арестовал сбежавшего раба. Но оказалось, что тот человек был не «его» негром, а рабом, который сбежал из Луизианы и скрывался на речной барже, о чем никто не знал и уж тем более не помогал ему.

Неделя для Морта Лондона выдалась удачной. Через несколько дней после того, как он получил приличную премию за возвращение раба, Ник Холден вознаградил его за преданность, выбив для него место помощника маршала в Рок-Айленде. Лондон тут же ушел в отставку с поста шерифа. По его рекомендации мэр Андерсон назначил на его место его единственного помощника, Фритци Грэма, до следующих выборов. Роб Джей не любил Грэма, но при первой же встрече новый действующий шериф не стал тратить зря время и сразу же указал на то, что не собирается продолжать противостояние, как Морт Лондон.

– Очень надеюсь, что вы снова станете активно помогать нам как коронер, доктор. Действительно активно.

– Буду рад, – ответил Роб Джей. Это была правда, потому что ему очень не хватало возможности поддерживать навыки хирурга, проводя вскрытия.

Воодушевленный таким разговором, он не мог не поддаться искушению и попросил Грэма вновь открыть дело об убийстве Маквы, но увидел на лице нового шерифа выражение такой настороженности и недоверия, что понял: ничего не выйдет, – хотя Фритци и пообещал: «Сделаю все, что в моих силах, можете не сомневаться, сэр».

Толстые молочно-белые катаракты заполнили глаза Королевы Виктории, и благородная старая кобыла полностью ослепла. Будь она помоложе, он попробовал бы удалить катаракты, но как рабочая лошадь она уже никуда не годилась и он не видел необходимости причинять ей лишнюю боль. Однако и забивать ее он не спешил, потому что она, похоже, вполне довольствовалась прогулкой по лугу, где ее навещали все обитатели фермы, чтобы угостить яблоком или морковкой.

Но семье нужна была лошадь, которую можно было бы использовать, когда Роб уезжал. Вторая кобыла, Бесс, была еще старше Вики, скоро и ее придется менять, и Роб продолжал искать подходящую кобылу. Он был человеком привычки и очень не хотел приспосабливаться к новому животному, но наконец в ноябре купил у Шрёдера универсальную лошадь, маленькую гнедую кобылу, ни молодую, ни старую, за достаточно разумную цену; так что он бы не сильно расстроился, если бы она не совсем отвечала их требованиям. Шрёдер звал ее Труди, и они с Сарой решили не менять кличку. Он ненадолго выезжал на ней, ожидая подвоха, хотя в глубине души знал, что Альма и Гус не продали бы ему плохую лошадь.

Одним морозным днем он поехал на Труди навещать больных; по обычному маршруту – весь городок и окрестности. Лошадка была поменьше и Вики, и Бесс, казалась более костлявой под седлом, но хорошо слушалась и была в целом очень спокойным животным. К тому времени, как спустились сумерки и они вернулись домой, он понял, что она прекрасно подходит им, и не спеша вытер ее, напоил и накормил. Шрёдеры обращались к ней только по-немецки. Весь день Роб Джей разговаривал с ней по-английски, но теперь погладил ее по боку и, улыбаясь, сказал: «Gute Nacht, meine gnädige Liebchen »^[9], – опрометчиво израсходовав сразу весь свой запас немецких слов.

Он взял фонарь и пошел к выходу из амбара, но, когда показался в дверях, прозвучал какой-то громкий хлопок. Он постоял, пытаясь понять, что это, стараясь поверить в то, что это вовсе не ружейный выстрел, а другой, похожий на него звук. Его сомнения развеял второй выстрел, последовавший вслед за первым: раздался глухой стук и щелчок, и с перемычки двери слетела щепка, сбитая пулей – меньше чем в восьми дюймах от его головы.

Придя в себя, он быстро шагнул назад и задул фонарь.

Он услышал, как открылась и хлопнула дверь черного хода, услышал топот ног.

– Папа! Ты живой? – крикнул Алекс.

– Да. Иди в дом.

– Что…

– Немедленно!

Шаги пошли в обратном направлении, дверь открылась и захлопнулась. Всматриваясь в темноту, он заметил, что дрожит. Три лошади беспокойно переступали с ноги на ногу в стойлах, а Вики тихонько заржала. Время остановилось.

– Доктор Коул! – услышал он приближающийся голос Олдена. – Это вы стреляли?

– Нет, кто-то выстрелил и угодил в амбар. Чуть не попал в меня.

– Оставайтесь внутри! – решительно крикнул Олден.

Роб Джей понял ход мыслей работника. До гусиного ружья, которое лежит у него в хижине, слишком далеко, и потому он принесет охотничье ружье из дома Коулов. Роб услышал его шаги, как он произнес «Это всего лишь я», как открылась и закрылась дверь в дом.

…И снова открылась. Затем шум удаляющихся шагов Олдена – и тишина. Прошло, наверное, минут семь – но они показались Робу столетием, – и шаги подошли к амбару.

– Никого там нет, насколько я видел, доктор Коул, а я хорошо искал. Куда он тут угодил? – Когда Роб Джей указал на поврежденную перемычку, Олдену пришлось встать на цыпочки, чтобы коснуться ее. Они не стали зажигать фонарь, чтобы хорошенько все рассмотреть.

– Да какого черта? – дрожащим голосом спросил Олден, и его лицо так побелело, что его даже стало видно, несмотря на окружающий мрак.

– Не может такого быть, чтоб это кто-то охотился на вашей земле. Стрелять так близко к дому, и притом что ни зги не видно! Если мне когда-нибудь попадется в руки этот подонок, больше он стрелять не сможет!

– Но ведь никто не пострадал. Я рад, что ты был рядом, – сказал Роб Джей, касаясь его плеча. Они вошли в дом вместе, чтобы успокоить семью и оставить в прошлом едва не произошедшую трагедию. Роб Джей налил Олдену бренди и присоединился к нему – такое случалось редко.

Сара приготовила его любимый ужин: зеленые перчики и молодой кабачок, нафаршированные пряным рубленым мясом и протушенные с картофелем и морковью. Он с аппетитом поел и похвалил кулинарные способности жены.

После еды Роб уединился в кресле на крыльце. Он понимал, что никакой это был не охотник: никто не охотится так близко к жилью, да еще в такое время, когда почти ничего не видно.

Связаны ли выстрелы и тайник? Скорее всего, нет. Ведь если бы кто-то и хотел отомстить ему за укрывательство беглых рабов, он скорее бы дождался, пока он спрячет в тайнике очередного негра. Тогда глупого доктора Коула арестовали бы, а выдавший его получил бы щедрую награду за раба.

И тем не менее Роб не мог отмахнуться от крепнущего подозрения, что выстрел был предупреждением и кто-то хотел, чтобы он задумался об этом.

В небе висела полная луна – это не та ночь, чтобы бегать по полю и охотиться на людей. Сидя в кресле, глядя на луну, изучая неровные, резкие лунные тени от раскачивающихся на ветру деревьев, он согласился с тем, что настойчиво шептала ему интуиция: что сегодня он наконец получил ответ на свои письма.

Первый еврей

Рэйчел боялась Судного дня, но любила еврейскую Пасху: восемь дней праздника Пейсах более чем компенсировали тот факт, что у других есть Рождество. На Пейсах Гайгеры оставались дома, который казался ей приютом, заполненным теплым светом. Это был праздник музыки, пения и игр, страшных библейских легенд со счастливым концом и особой пищи на седер: они ели мацу, которую доставляли из самого Чикаго, а мать пекла множество бисквитных пирожных, таких высоких и легких, что в детстве она верила отцу, когда он советовал ей внимательно наблюдать за ними, потому что тогда она увидит, как они поднимаются в воздух.

На Рош Хашана и Йом Киппур, каждую осень, семья собирала вещи после нескольких недель подготовки и отправлялась в поездку, занимавшую большую часть дня: фургоном – до Гейлсберга, затем поездом – до причала на Иллинойс-ривер, а потом – вниз по реке, пароходом, до Пеории, где жила еврейская община и стояла синагога. Хотя они приезжали в Пеорию только на две святые недели в году, они, как и все остальные члены конгрегации, платили взносы и у них в синагоге были личные, подписанные места. Во время святых дней Гайгеры всегда останавливались в доме Морриса Гольдвассера, торговца тканями, видного члена шули^[10]. В мистере Гольдвассере все было крупным, включая его тело, его семью и его дом. Он отказался брать с Джейсона деньги, объяснив, что это мицва^[11], ведь он дает возможность другому еврею поклоняться Богу; и настаивал, что, если Гайгеры заплатят за его гостеприимство, то лишат его благословения. Таким образом, каждый год Лилиан и Джейсон долгие недели переживали по поводу подходящего подарка, который бы продемонстрировал их благодарность за приют.

Рэйчел ненавидела все, что касалось этого праздника и портило каждую осень: приготовления, беспокойство о выборе подарка, утомительную поездку, тяжесть жизни в чужом доме в течение двух недель, боль в желудке и головокружение из-за двадцатичетырехчасового поста во время Йом Киппур.

Для ее родителей каждое посещение Пеории было возможностью вспомнить о том, кто они. С ними стремились пообщаться, потому что кузен Лилиан, Иуда Бенджамин, был избран сенатором Соединенных Штатов от Луизианы – первым еврейским членом Сената, – и все хотели поговорить о нем с Гайгерами. Они ходили в синагогу при каждом удобном случае. Лилиан обменивалась рецептами, узнавала свежие сплетни. Джей говорил с мужчинами о политике, выпивал за беседой одну-две порции шнапса, менялся сигарами. Он расписывал им Холден-Кроссинг, не жалея ярких красок, и признавался, что пытался привлечь туда других евреев, чтобы там собрался миньян^[12] из десяти мужчин, давая ему возможность участвовать в коллективном богослужении. Другие мужчины относились к нему с теплотой и пониманием. Из них всех только Джей и Ральф Зейксас, родившиеся в Ньюпорте, Род-Айленд, были коренными американцами. Остальные приехали из-за границы и знали, что значит быть пионером. Тяжело, соглашались они, быть первым евреем, поселившимся в конкретной местности.

У Гольдвассеров было две пухлых дочери: Роза, на год старше Рэйчел, и Клара, на три года старше ее. Когда Рэйчел была маленькой девочкой, она любила играть в игры (в «дом», «школу» и «взрослых») с девочками Гольдвассер, но в тот год, когда Рэйчел исполнилось двенадцать, Клара вышла замуж за Гарольда Грина, шляпника. Супруги жили с родителями Клары, и когда Гайгеры приехали на святые дни, Рэйчел обнаружила, что многое изменилось. Клара больше не хотела играть во «взрослых», потому что она действительно стала взрослой, Замужней Дамой. Со своей сестрой и с Рэйчел она разговаривала мягко и снисходительно, с милым постоянством ждала своего мужа, и ей разрешали благословлять свечи на Шаббат – честь, оказываемая хозяйке дома. Но однажды ночью, когда три девушки остались в большом доме одни, они выпили виноградного вина в комнате Розы, и пятнадцатилетняя Клара Гольдвассер-Грин забыла, что она солидная дама. Она рассказала Рэйчел и своей сестре о том, каково это – быть замужем. Она раскрыла им самые священные тайны взрослого женского общества, подробно останавливаясь на восхитительных особенностях физиологии и привычек еврейских мужчин.