Ни­на ор­ло­ва клят­ва гип­покра­та

В детс­тве мы с Бо­рей Гор­бы­лем (Бо­рис Гор­бы­лев­ский — мой луч­ший друг!) меч­та­ли быть зо­лото­ис­ка­теля­ми. Ле­том мы це­лыми дня­ми тор­ча­ли на бе­регу узень­кой, как ру­чей, ре­чуш­ки, про­текав­шей че­рез наш го­род, и в по­ис­ках зо­лотой жи­лы про­мыли, на­вер­но, це­лую го­ру зо­лотис­то­го реч­но­го пес­ка.

А ког­да мы ста­ли взрос­лы­ми (это слу­чилось в прош­лом го­ду и со­вер­шенно для ме­ня вне­зап­но), то пос­ту­пили в ме­дучи­лище — учить­ся на зуб­ных вра­чей.

Поч­ти два го­да мы с Бо­рей по­сеща­ем учи­лище, а до кон­ца еще столь­ко же ве­селень­ких дней, за­пол­ненных изу­чени­ем му­ляжей и кос­тей, по­хода­ми на опе­рации, в зуб­ной ка­бинет и в морг.

Иног­да на ме­ня на­пада­ет от­ча­яние.

— Бо­ря, — го­ворю я го­рес­тно, — Бо­ря, еж-ко­лобок! Мы же меч­та­ли быть зо­лото­ис­ка­теля­ми, най­ти свое Эль­до­радо, а бу­дем зуб­ны­ми вра­чами… Рвем от­сю­да ког­ти, по­ка не поз­дно!

Но Бо­ря ни­ког­да не ме­ня­ет сво­их ре­шений, он не зна­ет сом­не­ний. Он смот­рит ре­шитель­но и де­лови­то, он зна­ет все на де­сять лет впе­ред, с ним все ка­жет­ся прос­тым и яс­ным, как дваж­ды два, он — вот та­кой му­жик! И я ус­по­ка­ива­юсь и опять сог­ла­сен тас­кать­ся за ком­па­нию с ним в это, про­пади оно про­падом, учи­лище, раз уж ему за­горе­лось стать зуб­ни­ком…

— На­ше зо­лото от нас не уй­дет, — каж­дый раз уте­ша­ет он ме­ня, рас­став­ляя на дос­ке ста­рень­кие шах­ма­ты или, как се­год­ня, ког­да мы си­дим у ме­ня и го­товим­ся к зав­траш­не­му за­чету, де­лая креп­ки­ми, пле­чис­ты­ми бук­ва­ми крат­кие вы­пис­ки из учеб­ни­ка. — Толь­ко мы не бу­дем та­кими ду­рака­ми, как бы­ли в детс­тве. Пом­нишь, пе­сок в реч­ке про­мыва­ли?..

Мы друж­но сме­ем­ся, это на­ше са­мое смеш­ное вос­по­мина­ние о детс­тве.

— Слу­шай, Шу­рик, — го­ворит Бо­ря, пе­репи­сывая из учеб­ни­ка таб­ли­цу сос­та­ва кро­ви, — ты все еще влюб­лен в Лю­ду По­тем­ки­ну?

— Нуж­на она мне! — по­жимаю пле­чами я. — А ты?

— По­жалуй… — за­дум­чи­во от­ве­ча­ет Бо­ря. — Ты зна­ешь, у нее, ока­зыва­ет­ся, семья та­кая ин­те­рес­ная: ма­ма глаз­ник, а отец за­веду­ет уро­логи­ей.

— У те­бя что, кам­ни в поч­ках или бель­мо на гла­зу, что те­бе это ин­те­рес­но?

— Да нет, Шу­рик, я здо­ров, — взды­ха­ет Бо­ря, зах­ло­пывая учеб­ник. — Я зав­тра ее в ки­но со­бира­юсь приг­ла­сить…

— Хоть сто раз! — от­ма­хива­юсь я. — По­думать толь­ко, что из-за этой ца­цы мы с то­бой чуть вра­гами не сде­лались!

— Ну, я по­шел, — го­ворит он и ис­че­за­ет за дверью.

На сле­ду­ющее за­нуд­ное мар­тов­ское ут­ро я опаз­ды­ваю на за­нятия: бе­гу бе­гом ми­мо ба­ни, ба­зара, зе­леной от пят до ма­ков­ки цер­квуш­ки на ули­це Бу­ден­но­го, про­лезаю че­рез за­бор­ную ды­ру в парк куль­ту­ры и ви­жу впе­реди на ал­лее сер­ди­тую фи­гуру Бо­ри.

— Гор­быль, по­дож­ди! — кри­чу я.

Но Бо­ря не ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, он тер­петь не мо­жет опаз­ды­вать. Я до­гоняю его толь­ко у на­шего пер­во­го кор­пу­са.

— Ты что, тор­мо­за до­ма за­был? — сер­ди­то спра­шиваю я. — Ос­та­новить­ся не мо­жешь?

— А ты вра­чом или по­жар­ни­ком со­бира­ешь­ся стать? — то­же сер­дится он. — Ан­на Ива­нов­на, вто­рой зво­нок был?

— Был, был! — шу­мит вах­терша. — Бе­гите ско­рей!

Пер­вая лек­ция — ана­томия.

— Здравс­твуй­те, де­тонь­ки, — не гля­дя, при­ветс­тву­ет нас ана­томич­ка, нап­равля­ясь к ка­фед­ре, пря­мая и тор­жес­твен­ная, как Алек­сан­дрий­ский столп. — Сядь­те пря­мо, зак­рой­те учеб­ни­ки, пе­ред смертью не на­дышишь­ся. Сни­мите со ске­лета шля­пу и пид­жак. Мне эта шут­ка ка­жет­ся слег­ка ус­та­рев­шей. Де­жур­ные, пот­ру­дитесь, — ки­ва­ет она в сто­рону при­та­ив­ше­гося в уг­лу, у стен­га­зеты «Ме­дик», ске­лета.

Я (мы с Бо­рей как раз де­жур­ные) раз­де­ваю ске­лет, вы­нимаю из его ре­шитель­но сжа­тых зу­бов си­гаре­ту и са­жусь на мес­то.

— Так, — ми­ролю­биво об­ра­ща­ет­ся к нам ана­томич­ка, — а те­перь прис­ту­пим к но­вой те­ме. Се­год­ня, а так­же и на сле­ду­ющей лек­ции мы бу­дем изу­чать кос­ти че­репа…

— А ког­да же за­чет бу­дем сда­вать? — ин­те­ресу­ет­ся кто-то из а­уди­тории. — Вы же го­вори­ли, что за­чет се­год­ня…

— За­чет бу­дете сда­вать пос­ле за­нятий, — бесс­трас­тно объ­яв­ля­ет Ва­лерия Дмит­ри­ев­на. — Итак, де­тонь­ки, кос­ти че­лове­чес­ко­го че­репа, как извес­тно…

Тут, взяв указ­ку, она по­вора­чива­ет­ся к дос­ке, за­тем об­во­дит гла­зами го­лый, пус­той стол и ос­та­нав­ли­ва­ет взгляд на нас с Бо­рей.

— Де­жур­ные, где по­собия? — ста­ра­ясь быть спо­кой­ной и пок­ры­ва­ясь от это­го пят­на­ми, спра­шива­ет она.

Нас­ту­па­ет глу­бокая ти­шина. Ва­лерия Дмит­ри­ев­на са­дит­ся, и все мы молчим, как ры­бы це­лую ми­нуту.

— Ну что ж, — как бы пре­воз­мо­гая са­мое се­бя, шеп­чет Ва­лерия Дмит­ри­ев­на, — бу­дем за­нимать­ся без по­собий…

Бед­ная ана­томич­ка! Все зна­ют, ка­кой для нее удар — рас­ска­зывать всле­пую. Рас­ска­зывать, не пог­ла­живая при этом кос­точку, о ко­торой она по­вес­тву­ет, не со­вер­шая ув­ле­катель­ней­ше­го пу­тешес­твия по ее впа­динам и бу­гор­кам с прос­то­ваты­ми рус­ски­ми и длин­ны­ми, че­кан­ны­ми наз­ва­ни­ями на ла­тыни.

— Ва­лерия Дмит­ри­ев­на, — на­чинаю я свою пов­то­ря­ющу­юся от де­журс­тва к де­журс­тву пес­ню. — Мож­но, мы сей­час за ни­ми сбе­га­ем?

— Ва­лерия Дмит­ри­ев­на-а-а… Ну по­жалуй­ста-а-а… — буб­нит вся груп­па. — Мы так не за­пом­ним!

— Хо­рошо! — сог­ла­ша­ет­ся Ва­лерия Дмит­ри­ев­на. — А по­ка де­жур­ные бу­дут хо­дить, я вас пос­пра­шиваю.

Трид­цать три дев­чо­ночь­их вздо­ха про­вожа­ют нас до две­рей.

Ла­бора­тория — уз­кая, тем­ная ком­на­та с тре­уголь­ным по­тол­ком — на­ходит­ся во вто­ром кор­пу­се, че­рез до­рогу. В од­них ха­латах (на­ша фор­ма, наш мун­дир!) мы пе­ребе­га­ем ули­цу.

— Как ты ду­ма­ешь, — спра­шиваю я у Бо­ри, — ниж­нюю че­люсть брать? — и от­кла­дываю в сто­рону все, что, по мо­ему мне­нию, есть кос­ти че­репа.

— Да вот же наш ящик! — то­ропит­ся Бо­ря. — Ла­боран­тка са­ма все от­ло­жила…

Мы мчим­ся об­ратно, сму­щая зре­ние про­хожих вы­зыва­юще яр­ки­ми изоб­ра­жени­ями че­репов на таб­ли­цах, а слух — вы­рази­тель­ным сту­ком ви­соч­ных кос­тей о за­тылоч­ную, за­тылоч­ной — о лоб­ную и так да­лее…

Еще на лес­тни­це мы слы­шим гром­кий смех, до­нося­щий­ся из на­шей а­уди­тории.

— На­вер­но, Зи­ноч­ка от­ве­ча­ет, — пред­по­лагаю я.

— Так, — го­ворит Ва­лерия Дмит­ри­ев­на Зи­ноч­ке, не об­ра­щая вни­мания на на­шу воз­ню (я раз­ве­шиваю таб­ли­цы, Бо­ря выг­ре­ба­ет кос­ти из ящи­ка), — и все же, де­тонь­ка, вы не от­ве­тили на мой воп­рос: как пра­виль­но тран­спор­ти­ровать тя­жело­боль­но­го?

Зи­ноч­ка, вко­нец за­путан­ная этим ко­вар­ным воп­ро­сом, смот­рит прек­расны­ми се­рыми гла­зами на свою му­читель­ни­цу.

— Ну… их кла­дут на но­сил­ки… — мед­ленно вспо­мина­ет она.

— До­пус­тим, — лас­ко­во под­держи­ва­ет ее Ва­лерия Дмит­ри­ев­на.

— И… вы­носят…

— … впе­ред но­гами, — под­ска­зыва­ет кто-то.

— Впе­ред но­гами! — уве­рен­но за­кан­чи­ва­ет Зи­ноч­ка.

Дев­чонки хо­хочут, как су­мас­шедшие, мы с Бо­рей то­же в пол­ном вос­торге — ох уж эта Зи­ноч­ка! Од­на Ва­лерия Дмит­ри­ев­на ос­та­ет­ся не­воз­му­тимой.

— Са­дитесь, де­тонь­ка, — го­ворит она крас­ной от го­ря и сты­да Зи­ноч­ке. — Ес­ли вы и да­лее бу­дете так учить, вам ни­чего дру­гого и не при­дет­ся де­лать.

Зи­ноч­ка от­прав­ля­ет­ся на мес­то. В это вре­мя с ули­цы до­носит­ся по­хорон­ный марш. Эту ду­шещи­патель­ную ме­лодию нам при­ходит­ся слу­шать до­воль­но час­то. Де­ло в том, что ме­дучи­лище рас­по­лага­ет­ся не­дале­ко от клад­би­ща, как раз по пу­ти к не­му.

— Зи­ноч­ка, это не тво­его боль­но­го ве­зут? — учас­тли­во спра­шива­ет Лю­да По­тем­ки­на (на­ша с Бо­рей об­щая лю­бовь на пер­вом кур­се).

Все сно­ва ра­дос­тно хо­хочут.

— Ду­маю, шут­ки тут не­умес­тны, — су­рово пе­реби­ва­ет нас ана­томич­ка. — Итак, но­вый ма­тери­ал…

На­конец-то мож­но вздох­нуть спо­кой­но!

По­ка Бо­ря кон­спек­ти­ру­ет кос­ти че­репа, я си­жу и ду­маю о том, нап­ри­мер, за­чем я си­жу здесь. Ведь мне глу­боко без­различ­ны кос­ти че­репа. И все ос­таль­ные — то­же. Мне скуч­но и про­тив­но смот­реть на че­лове­ка с этой сто­роны. По­тому что че­ловек — это вов­се не кос­ти, не сис­те­ма кро­во­об­ра­щения, не же­лезы внут­ренней сек­ре­ции, а… Ну, не знаю… Ду­ша, что ли? Я люб­лю бро­дить по ули­цам и заг­ля­дывать в гла­за… Бо­ря го­ворит, что это по­тому, что у ме­ня за­тянув­ше­еся детс­тво, а че­ловек дол­жен за­нимать­ся серь­ез­ным де­лом, не тра­тя вре­мя на глу­пос­ти. Я ве­рю Бо­ре, он ум­ный и все зна­ет. По­это­му я го­тов заг­ля­дывать лю­дям не в гла­за, а в рот. Я си­жу на лек­ции и не слу­шаю. Мно­жес­тво мыс­лей, смеш­ных, глу­пых, грус­тных, ти­хих, стран­ных, бес­шумно, слов­но сол­нечные бли­ки, мель­ка­ет у ме­ня в го­лове. Мне час­то ка­жет­ся, что мыс­ли де­ла­ют­ся из све­та…

В ап­ре­ле на­ша груп­па пош­ла на прак­ти­ку.

Мы дол­жны бы­ли прой­ти че­тыре от­де­ления — те­рапию, кар­ди­оло­гию, дет­ское от­де­ление — и за­тем по­пасть на весь и­юнь в на­шу свя­тая свя­тых — зуб­ной ка­бинет, но я доб­рел толь­ко до кар­ди­оло­гии.

Ког­да мы с Ев­до­ки­ей Пет­ровной, про­цедур­ной сес­трой, на­чина­ли де­лать уко­лы, ко мне ус­та­нав­ли­валась це­лая оче­редь. Боль­ные счи­тали, что у ме­ня лег­кая ру­ка. Я ко­лю так, что они улы­ба­ют­ся. Мне ду­ма­ет­ся, что ес­ли бы я этих сер­дечни­ков ко­лол по ут­рам спя­щими, они бы так и про­дол­жа­ли спать до са­мого об­хо­да, да­же не вздрог­нув. А как я став­лю бан­ки! С эти­ми бан­ка­ми ме­ня во­об­ще за­коле­бали: толь­ко под­хо­жу ут­ром к пос­ту, а кто-ни­будь из боль­ных уже на­чина­ет клян­чить:

— Са­неч­ка, пос­та­вишь ве­чером бан­ки?

Ей-бо­гу, я не со­чиняю! Ру­ки у ме­ня ока­зались спо­соб­ные, толь­ко ме­ня эти ус­пе­хи не гре­ют: ме­дици­на ведь мне до лам­почки, а клят­ва Гип­покра­та ка­жет­ся са­мым на­тураль­ным вы­пен­дре­жем: «Кля­нусь Апол­ло­ном, вра­чом Ас­кле­пи­ем, Ги­ги­ей и Па­наце­ей и все­ми бо­гами и бо­гиня­ми, бе­ря их в сви­дете­ли, ис­полнять чес­тно…» — ну и так да­лее, та­кая же му­ра!

Я прос­то ду­маю: ка­кой толк от то­го, что Ев­до­кия Пет­ровна страсть как влюб­ле­на в свое де­ло, ес­ли вот уже двад­цать лет у боль­ных от ее уко­лов в гла­зах чер­ти­ки пля­шут?

Од­нажды ут­ром я си­дел за сес­тринским сто­лом и раз­би­рал ку­чу бу­мажек — вче­раш­ние ана­лизы, ко­торые толь­ко что при­нес­ли из ла­бора­тории. Их нуж­но бы­ло под­кле­ить к ис­то­ри­ям бо­лез­ни до ут­ренне­го об­хо­да.

— При­вет, мед­бра­тик, — ус­лы­шал я за спи­ной звон­кий, нас­мешли­вый го­лос и, обер­нувшись, уви­дел де­воч­ку лет пят­надца­ти.

У нее бы­ли каш­та­ново-ли­лова­тые во­лосы, схва­чен­ные ог­ромным бан­том на ма­куш­ке, и то ли из-за бан­та, то ли от­то­го, что ут­ро бы­ло лет­нее, яс­ное, гла­за ее ка­зались очень си­ними и боль­ши­ми, буд­то на пор­тре­те. Толь­ко они бы­ли жи­вые. Де­воч­ка бы­ла не­обык­но­вен­но то­нень­кая, а ко­жа у нее — проз­рачно-зо­лотис­то­го цве­та, ко­торый был ско­рее свет, чем цвет… Не­воз­можно бы­ло пред­ста­вить, что­бы кто-ни­будь ког­да-ни­будь дер­гал ее за ко­сы, бро­сал в нее снеж­ка­ми, ста­вил ей двой­ки… Как к ней при­кос­нуть­ся?.. И та­кими не­нуж­ны­ми, неп­равдо­подоб­ны­ми, да­леки­ми по­каза­лись вдруг лек­ции Ва­лерии Дмит­ри­ев­ны: кос­ти че­репа, груд­ная клет­ка, кос­ти та­за…

— Или вас луч­ше на­зывать сес­трич­кой? — ве­село спро­сила она, встав ря­дом со мной.

Я уди­вил­ся ее обык­но­вен­но­му, «че­ловечь­ему» го­лосу и от­ве­тил, прит­во­ря­ясь, буд­то при­нял ее за обык­но­вен­ную де­воч­ку:

— На­зывай­те ме­ня Са­неч­кой — ме­ня здесь все так зо­вут.

— А ме­ня все зо­вут здесь Лю­боч­кой, — зас­ме­ялась она и за­говор­щи­чес­ки про­шеп­та­ла: — Пос­мотри­те, по­жалуй­ста, мой ана­лиз кро­ви…

— Нет, Марья Ива­нов­на бу­дет ру­гать­ся, — ска­зал я. Мне хо­телось, чтоб она еще не ухо­дила. Мо­жет быть, ста­ла бы ме­ня уго­вари­вать.

— Марья Ива­нов­на в при­ем­ном по­кое, я са­ма ви­дела, как она ту­да спус­ка­лась.

— Все рав­но нель­зя, — от­ве­чал я.

— Ну по­жалуй­ста!.. — ска­зала она.

— Как фа­милия? — вздох­нул я, строя из се­бя ве­лико­муче­ника в бе­лом ха­лате.

Нор­му — че­го в кро­ви сколь­ко — Ва­лерия Дмит­ри­ев­на зас­та­вила нас вы­зуб­рить на­зубок, так что в ана­лизах я, мож­но ска­зать, раз­би­рал­ся…

Я на­шел бу­маж­ку с фа­мили­ей де­воч­ки. Ху­же не при­дума­ешь!.. Черт зна­ет сколь­ко лей­ко­цитов, по­нижен­ное РОЭ, умень­шен­ный ге­мог­ло­бин… Но не зря же пря­мо пе­редо мной два го­да ви­сел пла­кат: «На­ша ме­дици­на — са­мая гу­ман­ная».

— У-у-у! — ух­мыль­нул­ся я, вкла­дывая бланк с ре­зуль­та­том ана­лиза в ис­то­рию бо­лез­ни. — Не кровь, а шам­пан­ское! С та­кой кровью вы об­ре­чены на веч­ную жизнь, Лю­боч­ка!

— Да? — зас­ме­ялась она.

Я вдруг ощу­тил внут­ри го­рячее си­яние неж­ности, вос­торга и же­лание не­мед­ленно зас­ме­ять­ся вмес­те с ней и за­пом­нил это, ис­пу­ган­но и удив­ленно чувс­твуя воз­никно­вение стран­ной, су­мас­шедшей, бес­при­чин­ной ра­дос­ти и ин­те­реса к жиз­ни…

— Ты впер­вые це­лу­ешь­ся? — спро­сила она.

— Да, а ты?

— И я.

На са­мом де­ле я уже це­ловал­ся. Но тог­да это бы­ло сов­сем дру­гое, это не счи­та­ет­ся… Да, не счи­та­ет­ся!

— Те­бя не бу­дут ру­гать, что я здесь?

— Не знаю. Мне все рав­но, — шеп­чу я.

Мы си­дим в про­цедур­ной, сре­ди ки­пящих и ши­пящих в тем­но­те сте­рили­зато­ров со шпри­цами и сис­те­мами для пе­рели­вания кро­ви.

— Од­на из них — для те­бя, — го­ворю я, от­кры­вая крыш­ку боль­шо­го сте­рили­зато­ра. — Зав­тра те­бе бу­дут пе­рели­вать кровь.

— Ой, я бо­юсь… — шеп­чет Лю­боч­ка. — У ме­ня же вен нет.

— Ерун­да. Ва­лен­ти­на Ге­ор­ги­ев­на бу­дет пе­рели­вать. Ес­ли на­до, она и у шка­фа ве­ны най­дет.

Лю­боч­ка сме­ет­ся, и я сме­юсь вмес­те с ней. Я ед­ва ви­жу ее ли­цо. В про­цедур­ной тем­но. У ме­ня ноч­ное де­журс­тво. Марья Ива­нов­на, в па­ре с ко­торой я де­журю, уш­ла по­бол­тать в при­ем­ный по­кой, и мы с Лю­боч­кой впер­вые вдво­ем ночью. Прош­ло две не­дели с то­го дня, как я уви­дел ее впер­вые и по­любил. Ис­то­рия ее бо­лез­ни ста­ла те­перь для ме­ня единс­твен­ным чте­ни­ем, дос­той­ным ин­те­реса. Элек­тро­кар­ди­ог­раммы, ар­те­ри­аль­ное дав­ле­ние, ана­лизы кро­ви на все­воз­можные ре­ак­ции, мрач­ные за­корю­ки кон­суль­ти­ру­ющих вра­чей, ор­ди­нато­ров, про­фес­со­ров по сто раз на дню ме­няли бой мо­его сер­дца, мое дав­ле­ние. Я со стра­хом вслу­шивал­ся в раз­го­воры всей этой «по­хорон­ной ко­ман­ды», как я злоб­но на­зывал це­лую стаю вра­чей, каж­дое ут­ро вы­пар­хи­ва­ющую из Лю­боч­ки­ной па­латы. Ник­то из них не на­де­ял­ся на — глу­по бы­ло бы ска­зать — ее выз­до­ров­ле­ние, но хо­тя бы — улуч­ше­ние… А про­фес­сор Пет­ру­шев­ский из ин­сти­тута кар­ди­оло­гии да­же на­зывал точ­ный срок — два с по­лови­ной ме­сяца.

«То­же мне гос­подь бог! — бе­сил­ся я в оди­ночес­тве. — Пред­ска­затель! Са­мому-то те­бе сколь­ко ос­та­лось, ста­рый ко­мод!..»

«Це­лый лист наз­на­чений! — схо­дил я с ума, прог­ля­дывая ис­то­рию бо­лез­ни. — А ди­аг­ноз так и не вы­яс­нен!..»

— Са­неч­ка, а я не ве­рила, что на све­те есть лю­бовь… — шеп­чет Лю­боч­ка, по­ложив го­лову мне на пле­чо.

— Как же нет, — бор­мо­чу я, це­луя ее гла­за, — ког­да те­бя и зо­вут Лю­бовь… Мож­но я пот­ро­гаю твои во­лосы? Они у те­бя та­кие… ска­зоч­ные…

В это вре­мя в ко­ридо­ре раз­да­ют­ся то­роп­ли­вые ша­ги.

— Есть тут кто? — слы­шу я го­лос ше­фа, ко­торый де­журит с на­ми этой ночью.

— Есть, — рва­нул­ся я к две­ри.

Но он уже ус­пел вклю­чить свет.

— Что здесь де­ла­ет боль­ная? — Он хму­ро смот­рит на Лю­боч­ку. — Лад­но, об этом по­том. В пер­вой па­лате пло­хо боль­но­му Го­лико­ву, со сте­нокар­ди­ей. Сде­лай­те э­уфил­лин и дай­те кис­ло­род.

«Кис­ло­род-то за­чем?» — ду­маю я. На­бираю в шприц э­уфил­лин и бе­гу в пер­вую па­лату.

— Сей­час вам ста­нет луч­ше, — го­ворю я, вы­нув иг­лу из ве­ны.

— Я знаю, — улы­ба­ет­ся он, тя­жело ды­ша. — Не в пер­вый раз… Уколь­чи­ки-то где учил­ся ста­вить?

— У ме­ня прос­то ру­ка лег­кая, — улы­ба­юсь я. — Сей­час кис­ло­род при­несу.

— Бог с ним, с кис­ло­родом, не на­до. Уже прош­ло. Те­перь бу­ду спать, как Илья Му­ромец…

— Я ми­нут че­рез де­сять зай­ду, пос­мотрю, — го­ворю я. — Спо­кой­ной но­чи.

Я про­шел по па­латам — все бы­ло ти­хо. Вер­нулся в пер­вую — Го­ликов дей­стви­тель­но спал. Хо­роший му­жик. Сер­дечни­ки во­об­ще ред­ко бы­ва­ют за­нуда­ми.

Лю­боч­ка по-преж­не­му си­дела на ку­шет­ке и рас­смат­ри­вала тет­радь наз­на­чений.

— Са­ша, мне укол вы­чер­кнут, а Ев­до­кия Пет­ровна ут­ром де­лала… По­чему?

— По­тому что те­бе его от­ме­нили уже пос­ле обе­да, — на хо­ду при­думы­ваю я.

Шею бы сло­мать этой Ев­до­кии. Ведь еще вче­ра от­ме­нили!

Я хо­тел отос­лать Лю­бу спать, но вмес­то это­го сно­ва усел­ся ря­дом с ней, и те­перь мы це­лова­лись уже при све­те, по­ка на лес­тни­це не пос­лы­шались ша­ги Марьи Ива­нов­ны, воз­вра­ща­ющей­ся из при­ем­но­го по­коя.

— До ут­ра, — ска­зал я.

— Что это она тут де­лала? — по­ин­те­ресо­валась Марья Ива­нов­на, вык­лю­чая сте­рили­затор.

— Снот­ворно­го про­сила, ус­нуть не мо­жет, — сов­рал я.

Ут­ром, на пя­тими­нут­ке, шеф был злой как дь­явол. Сна­чала он дал на­гоняй са­нитар­ке, за то что она спа­ла ночью в ко­ридо­ре на рас­кла­душ­ке, да еще и хра­пела. По­том от­ру­гал Марью Ива­нов­ну, за то что она слиш­ком дол­го сда­ет свод­ки в при­ем­ный по­кой. И на­конец доб­рался до ме­ня.

— Так! — ска­зал он. — Ну а те­перь о на­шем юном дон­жу­ане! — Он впе­рил­ся в ме­ня сво­ими зен­ка­ми. — Я здесь не поз­во­лю за­водить шаш­ни с боль­ны­ми! Се­год­ня Та­ня, зав­тра Ма­ня, а пос­ле­зав­тра ме­ня сни­мут с ра­боты!

— А вы очень бо­итесь по­терять пост за­веду­юще­го? — зло спро­сил я.

Уж что-что, а дер­зить всем этим взрос­лым я еще в млад­ших клас­сах умел.

— У нее боль­ное сер­дце! Ей ночью спать на­до! — взре­вел шеф.

— Да? — за­орал я на не­го. — А кро­ме то­го, что сер­дце у нее боль­ное, вы еще что-ни­будь зна­ете? Как вам во­об­ще это уда­лось ус­та­новить? По спра­воч­ни­ку для фель­дше­ров, ко­торый ва­ля­ет­ся у вас на сто­ле?

Я их всех не­нави­дел! И их, и эту их ме­дици­ну!

— Вон! — взбе­шен­но ска­зал он. — Наг­лец! Не ви­дать вам за­чета по прак­ти­ке, как сво­их ушей!

Но я еще не все ска­зал.

— Да пле­вать мне на ваш за­чет! — крик­нул я. — Ка­кого чер­та вы пич­ка­ете ее таб­летка­ми, ес­ли да­же не мо­жете ус­та­новить точ­но­го ди­аг­но­за!

— Вы­веди­те его! — при­казал шеф.

Ме­ня вы­вели.

— Хо­рошо, что она выб­ра­сыва­ет эти ва­ши таб­летки за окош­ко! А то бы дав­но от­ра­вилась! — крик­нул я уже из ко­ридо­ра. — Ко­нова­лы прок­ля­тые!

Гос­по­ди! Ко­неч­но, я по­нимал, что ник­то, ник­то — ни ле­чащий врач, ни шеф, ни про­фес­сор Пет­ру­шев­ский — ни в чем не ви­новат. Но я все рав­но их не­нави­дел! Эта вы­соко­мер­ная уве­рен­ность и муд­рая сми­рен­ность взрос­лых лиц бы­ла не­навис­тна мне еще с тех пор, как умер­ла моя ма­ма… И все они смот­ре­ли тог­да так же — уве­рен­но и сми­рен­но… Но об этом я во­об­ще не хо­чу го­ворить. Все! Все!

В тот же день ко мне при­бежал Бо­ря.

— Ты с ума со­шел! — зло­веще про­из­нес он с по­рога. — Ты что нат­во­рил?! За­чем ты с ше­фом по­ругал­ся?

— Пусть не ле­зет не в свое де­ло! То­же еще об­щес­твен­ный об­ви­нитель на­шел­ся!

— Он клас­сный му­жик! — сер­ди­то зак­ри­чал на ме­ня Бо­ря. — И хо­роший врач! И в га­зете про не­го статья бы­ла! С фо­тог­ра­фи­ей! А ты кто? Ты кре­тин!

— Пле­вать!

— Те­бя же вы­турят, ты что, не по­нима­ешь?

— Пле­вать! — Пов­то­рил я.

— Са­ня, еж-ко­лобок! Ты сдви­нул­ся? Ты же жизнь се­бе ло­ма­ешь!

— Пле­вать!

Бо­ря под­ско­чил ко мне, схва­тил за во­рот­ник.

— Кре­тин! — зло ска­зал он. — При­ди в се­бя! За­чем те­бе это на­до? Она ум­рет че­рез ме­сяц!

Я уда­рил его и бил бы еще, но он был силь­нее. Он от­тол­кнул ме­ня и ушел.

— Иди­от! — ска­зал он, ухо­дя.

На этой же не­деле я заб­рал до­кумен­ты из учи­лища. Не на­до, не на­до мне этой ме­дици­ны! Что я бу­ду де­лать даль­ше, я не знал и не ду­мал. С Лю­боч­кой мы ви­делись каж­дый день. Ког­да бы­ло пас­мурно и ее не от­пуска­ли на ули­цу, мы це­лова­лись на лес­тни­це, ча­сами прос­та­ива­ли на пло­щад­ке у ок­на, гля­дя, как тус­клая пыль осе­да­ет на де­ревья и де­ла­ет их зе­леные кро­ны мы­шино-се­рыми. А в теп­лые дни мы бро­дили по боль­нич­но­му са­ду. Мы раз­го­вари­вали. О том, что я те­перь бу­ду де­лать, и что бу­дет де­лать Лю­боч­ка, и что мы бу­дем де­лать, ког­да ее вы­пишут. Мы хо­хота­ли над все­ми эти­ми — в бе­лых ха­латах!

— Они ду­ма­ют, что я ско­ро ум­ру, — ска­зала од­нажды Лю­боч­ка.

— Они ду­раки! — зас­ме­ял­ся я. — Ни­чего не по­нима­ют!

— Да! Я не ум­ру ни­ког­да! Зна­ешь, я так хо­рошо се­бя чувс­твую, Сань­ка! Я да­же по лес­тни­це под­ни­ма­юсь — и ни­чего! Ни за что не ум­ру, глу­пые они! — Она зас­ме­ялась. То есть ум­ру… Но… ког­да-ни­будь… Как все!

Глу­пость вра­чей раз­вле­кала нас, мы их пре­зира­ли, и Лю­боч­ка их не слу­шалась. Они, ве­ро­ят­но, и са­ми по­няли, что да­ли ма­ху, Лю­боч­ку не ру­гали, а ме­ня, хоть я и нас­канда­лил тог­да на пя­тими­нут­ке, всег­да про­пус­ка­ли — и да­же без ха­лата.

Жизнь бы­ла прек­расна, Лю­боч­ка ска­зала, что мне на­до пос­ту­пить в ин­сти­тут, что­бы ме­ня не заб­ра­ли в ар­мию, по­тому что ей без ме­ня бу­дет скуч­но. В ка­кой ин­сти­тут? Мне бы­ло все рав­но. Я был уве­рен, что пос­туплю.

Трид­ца­того и­юня у Лю­боч­ки был день рож­де­ния. Ей ис­полня­лось сем­надцать.

У нас на этот день был свой тай­ный план.

Ве­чером, че­рез час пос­ле от­боя, ког­да на­конец сов­сем стем­не­ло, Лю­ба спус­ти­лась на пер­вый этаж, где на лес­тни­це за лиф­том бы­ло от­кры­то ок­но.

Я по­мог ей выб­рать­ся, и вско­ре мы бы­ли за во­рота­ми, на сво­боде.

Мы прош­ли по на­береж­ной и спус­ти­лись на ди­кий пляж.

— Здесь нас ник­то не най­дет, — ска­зал я.

— А нас и не бу­дут ис­кать, — зас­ме­ялась Лю­боч­ка. — Я на­писа­ла Марье Ива­нов­не, что я с то­бой. Так что до ут­ра они ни­чего не бу­дут пред­при­нимать. А в шесть я вер­нусь.

Мы усе­лись на ог­ромный теп­лый ка­мень.

— С днем рож­де­ния! — ска­зал я, об­няв ее.

— С днем рож­де­ния, — от­ве­тила она и при­тих­ла.

По­том мы раз­ве­ли кос­тер. Лю­боч­ка сто­яла пе­ред ним не­под­вижно, смот­ре­ла в огонь, и мне сно­ва не ве­рилось, что к ней мож­но при­кос­нуть­ся…

В пять мы от­пра­вились на­зад.

— Са­неч­ка! Как хо­рошо! — Она вско­чила на сту­пень­ки к на­береж­ной. — Я храб­рый за­яц, я ни­кого не бо­юсь! — зак­ри­чала она ра­дос­тно.

Я про­водил ее до боль­нич­ных во­рот.

— Поз­во­ни пос­ле взбуч­ки, — ска­зал я.

— Ага!

До­ма я по­валил­ся на кро­вать и сра­зу ус­нул креп­ко и счас­тли­во. Нас­той­чи­вый те­лефон­ный зво­нок вы­тянул ме­ня из глу­бины на по­вер­хность, я вско­чил, пом­чался к те­лефо­ну.

— Са­ша, — ус­лы­шал я ти­хий го­лос, — это Марья Ива­нов­на…

Я ис­пу­гал­ся, сто­ял и мол­чал.

— Са­шень­ка, Лю­ба…

Я сра­зу все по­нял и бро­сил труб­ку.

«Неп­равда!» — по­думал я, по­бежал в боль­ни­цу, но вдруг по­нял, что ее там уже нет…

Я вспом­нил се­бя че­рез нес­коль­ко ча­сов: я шел по мос­ту — ви­димо, все-та­ки ре­шил пой­ти в боль­ни­цу.

На мос­ту, у пе­рил, сто­яли два пар­ня. Лиц не пом­ню, но один из них был в бе­лой рас­стег­ну­той на гру­ди ру­баш­ке. Он дер­жал в ру­ках бу­тыл­ку с ви­ном и, ис­те­ричес­ки хо­хоча пос­ле каж­до­го сло­ва, твер­дил:

— Пред­став­ля­ешь, Се­рега?! Дер­гаю за коль­цо — ни фи­га!.. Ищу за­пас­ное — не­ту! И па­даю! По­нима­ешь, Се­рега? Па­даю! А все на­вер­ху — у них-то па­рашю­ты рас­кры­лись! А я па­даю, Се­рега! По­нима­ешь?

Он жад­но хлеб­нул из гор­лышка, су­нул бу­тыл­ку вто­рому

— Се­рега! Смер­ти нет! — крик­нул он ярос­тно и чуть не пла­ча.

— Смер­ти нет, — сог­ла­сил­ся Се­рега, от­пи­вая.

— Эй, бра­тиш­ка! — поз­вал па­рень в бе­лой ру­баш­ке. — Вы­пей с на­ми!

Я взял бу­тыл­ку.

— Пред­став­ля­ешь, дер­гаю за коль­цо…

— Па­рашют не рас­кры­вал­ся? — тос­кли­во спро­сил я.

— Смер­ти нет! — бе­шено зак­ри­чал он. — Пей!

— Смер­ти нет… — пов­то­рил я и, ка­жет­ся, толь­ко тог­да зап­ла­кал.

В ав­густе я пос­ту­пил в ме­дицин­ский, и вот сно­ва я хо­жу на лек­ции и зуб­рю, зуб­рю, зуб­рю в бе­шенс­тве все, что по­ложе­но, о че­лове­ке и о том, в чем дер­жится его ду­ша…

Вол­гоград­ская об­ласть,

г. Ка­мышин

­