Подробности расправы с комия 3 страница
Казалось, не будет конца изнурительной работе. На лицах людей, занятых ею, уже невозможно было прочесть обычного человеческого выражения. Я, совершенно обессилев, еле двигал руками и, подобно безумному, не чувствовал, как от жара у меня на голове иногда загорались волосы.
Дождь продолжал лить как из ведра. Скоро во двор въехало несколько грузовиков. Подвезли дробилки для измельчения костей. Теперь над извлеченными из ям остатками трупов стали проделывать новую операцию. Отдельные части с силой ударяли о землю, били по ним лопатами, чтобы отделить мясо от костей. Мясо снова бросали в ямы, обливали нефтью и поджигали. Кости закладывали в дробилку, где они размельчались, затем их насыпали в грузовики и вывозили за ограду. Уже темнело, но работы было очень много. Повсюду валялись кости и окровавленные куски мяса.
Скоро установили прожекторы, и работа продолжалась.
Когда один из грузовиков, возвращаясь из очередного рейса, проезжал мимо, из кузова выпрыгнул человек и хлопнул меня по плечу. Это был Хаясида. Мы молча посмотрели друг на друга. Хаясида кивком головы показал на автомашину, как бы спрашивая, не хочу ли я прокатиться с ним. Я согласился. Взявшись за лопаты, мы загрузили машину измельченными костями, похожими на мелкую угольную крошку, и сели в нее.
— Во всяком случае, эта работа лучше, — сказал Хаясида.
Размокшая от дождя земля превращалась под колесами в месиво, и из-под машины фонтаном вылетала жидкая грязь. Выехав за ворота, машина пошла по траве. Вокруг расстилалась ровная степь, и лишь местами попадались балочки, заполненные водой. Кости сбрасывали в эти балки. Но здесь могли их обнаружить. Чтобы не подумали потом, что это человеческие кости, их заваливали остатками сожженных трупов лошадей и других подопытных животных, поверху разбрасывали их головы, ноги и пр.
Работа закончилась глубокой ночью.
Мы вошли в опустевшую комнату, когда нас отпустили на полчаса для ужина. Несмотря на пустой желудок, из-за неприятного запаха, пропитавшего нас до самых костей, и пересохшего горла нам не удалось проглотить ни куска. В изнеможении мы бросились на койки. Никто не проронил ни слова. Каждому было выдано по бутылке кисловатого напитка, приготовленного из молока. Мы с жадностью выпили прохладную влагу и почувствовали некоторое облегчение.
Крепки тюремные стены
После небольшого отдыха началось разрушение тюрьмы. Получив зубила и молотки, мы разошлись по камерам. Я направился в камеру секции «ро» на первом этаже. Камеры и коридоры были забрызганы кровью и перепачканы рвотой и испражнениями узников, еще утром бившихся здесь в агонии. Но я, не обращая на это внимания, смело садился на пол где придется, так как моя одежда и тело все равно были грязны от крови, мяса и сажи, и принимался за работу.
Камера площадью около десяти квадратных метров имела двойную железную дверь и одно окошко — длинную узкую щель с железной решеткой. Пол был земляной. На небольшом возвышении, почти у входа, лежала рогожа вместо постели, в углу виднелась параша. Стены серого цвета были ребристые, как меха растянутой гармони. На них пестрели многочисленные надписи на китайском и русском языках, которые мне с трудом перевел вольнонаемный из секции Такаги. Смысл надписей был примерно следующий: «Где я нахожусь: на земле или в аду?» — «Что намерены делать со мной?» — «Японская армия мучает невинных людей, мы ее проклинаем, она непременно будет уничтожена». На мой вопрос, чем сделаны надписи, вольнонаемный ответил, что они были нацарапаны, вероятно, ложками, так как другого орудия у заключенных быть не могло.
Я обратил внимание еще на одно странное обстоятельство — на пустые коробки от сигарет, которые были приклеены зернами риса к стене на уровне груди. Коробки хорошо держались и, видимо, использовались как вешалки для одежды.
Заключенному выдавалась одна пачка сигарет на три дня. Трудно себе представить, чтобы пустые коробки можно было использовать для такой цели. Я невольно подумал о жизни заключенных в заточении и о той изобретательности, которую они проявили в рамках дозволенного. Коробки держались настолько прочно, что мне с большим усилием удалось оторвать одну из них.
Стены камеры были сделаны из бетона повышенной прочности и с трудом поддавались зубилу. В течение часа я долбил одно и то же место, но выдолбил только ямку глубиной пять сантиметров. Я пытался применить электродрель, но от этого работа не ускорилась.
Всего на этой работе было занято около ста человек. Отовсюду слышались удары молотков, но работа почти не двигалась. И как предостережение время от времени через узкие окошки в камеры будто от молнии проникал лиловатый свет осветительных ракет.
Вероятно, в районе расположения нашего отряда происходил воздушный бой, а может быть, советский самолет-разведчик фотографировал местность.
Вскоре был доставлен динамит, который заложили в проделанные отверстия и подорвали. Результаты взрывов были малоутешительными: в стенах образовались проемы размером до одного квадратного метра. Поэтому операцию пришлось повторять многократно. Сделав новые отверстия, мы закладывали динамит, бежали к укрытию, после взрыва возвращались на место и продолжали работать молотками.
Измученные тяжелым трудом, лишенные сна люди, припав к земле в укрытии, дремали. Никому не хотелось вставать. И только страх смерти заставлял каждого подниматься и продолжать работу.
Так как разрушение здания продвигалось очень медленно, то возникла мысль прибегнуть к авиабомбам. Но в отряде под рукой их не было, а доставка со склада требовала значительного времени.
— Продолжать работу прежним порядком! Как-нибудь справимся, — распорядилось начальство.
У меня возникла мысль вырыть яму в земляном полу и заложить туда динамит. С этим мне удалось быстро справиться. Впрочем, получился незначительный эффект. Взрывом выворотило землю, но стену едва затронуло.
Летом в Маньчжурии рассветает рано. В три часа край неба на востоке начал светлеть. К этому времени дождь прекратился.
Стало известно, что бомбы уже в пути. Мы облегченно вздохнули и даже успели на ходу позавтракать наспех сваренным рисом. Вскоре на грузовиках прибыла большая партия пятидесятикилограммовых бомб.
В каждой камере заложили по одной бомбе. Все их соединили электропроводкой для запала. Закончив приготовления, люди ушли в укрытие.
Разрушение главного здания, лабораторий и других сооружений было поручено саперам. Если эти сооружения и не полностью разрушатся, одни каркасы не будут служить прямой уликой. Однако тюрьме уделялось особое внимание. Ее нужно было разрушить так, чтобы от нее ничего не осталось.
«Сейчас будет все кончено», — думали мы, лежа на мокрой траве в ожидании взрыва.
Минут через двадцать раздался оглушительный взрыв, и над главным зданием высоко в небо взметнулось пламя и обломки стен тюрьмы. В этот момент на лице каждого можно было прочесть удовлетворение: от арены вчерашней трагедии не осталось и следа. Было девять часов утра 10 августа 1945 года.
Друг остается в госпитале
Работы еще не были закончены. Командование намеревалось эвакуировать личный состав только после того, как будут уничтожены все улики.
Прежде всего эвакуировали членов семей военнослужащих, и их багаж был доставлен на железнодорожную ветку.
В лабораториях мы уничтожали медицинское оборудование, сжигали документы. Металлическую аппаратуру разрезали автогеном до неузнаваемости. Особое внимание было уделено уничтожению специальной аппаратуры, которая не применяется в обычных целях. Пробирки и различные сосуды с микробами и средой, на которой они культивировались, бросали в пылающие печи. Оплавившуюся стеклянную посуду потом разбивали на мелкие части.
Из всех лабораторий было собрано в одну комнату около трех тысяч микроскопов. Мы неистовствовали, разбивая микроскопы, хотя и сознавали, что уничтожать дорогие приборы было совершенно бессмысленно и нелепо даже при этом положении. Оставшиеся пятьдесят автоцистерн для воды системы Исии вывезли в поле и сожгли. Как только в здании заканчивались основные работы по уничтожению приборов и материалов, его поджигали. Только в три часа дня нам разрешили отдохнуть.
Я проработал больше суток подряд без сна. От усталости я шатался как пьяный, ноги не слушались. У казармы мне на глаза попался Хаманака. Со вчерашнего дня я ни разу не вспомнил о нем.
Подсев к нему, я спросил:
— Когда вернулся? Ну как, слава богу, отделался?
— Ничего, — глухо ответил он и посмотрел на меня каким-то безразличным взглядом.
Приглядевшись к нему, я увидел, что он был без очков, хотя раньше носил их постоянно. По-видимому, очки были потеряны тогда, когда его избили после неудавшегося побега. Я хотел было спросить, что случилось с очками, но, разглядев на его лице шрамы от побоев, понял, что не следует лишний раз напоминать ему о неприятном. То, что Хаманака выпустили, было хорошо, однако мне казалось, что он нисколько этому не был рад. В суматохе, которая поднялась в отряде, пропали все его вещи, да и сослуживцы после того случая смотрели на него теперь с подозрением.
Я протянул Хаманака его веер, на котором был написан текст военной песни.
— Оставь у себя, — резко сказал он.
При этих словах я почему-то вдруг почувствовал прилив гнева и злости и уже хотел было переломить веер пополам, но, подумав, что нам, возможно, придется вместе умирать, тихо положил веер на пол и опустил глаза. Морисима внимательно посмотрел на нас, но ничего не сказал. Он сидел и клевал носом. Тут я вспомнил о Кусуно и решил навестить его. Когда я собрался встать, Морисима уже заснул. Хаманака сидел, не меняя положения, и смотрел в одну точку.
— Пойду в госпиталь, — сказал я ему и вышел.
В госпитале был такой же беспорядок, как и в казарме. Легкобольные, которые могли ходить, уже были эвакуированы. Кусуно оставался в госпитале, вероятно, у него была все-таки чума, хотя и в легкой форме. Я попросил дежурного санитара провести меня к другу.
— К нему нельзя. Вы можете заразиться, — сказал он, выпроваживая меня.
— Как он себя чувствует?
— Болеет, ничего не поделаешь. Вероятно, будет лежать.
Я хотел расспросить поподробнее, но вдруг в голове у меня мелькнула ужасная мысль: разве оставят так больных, которые могут оказаться живыми свидетелями?
Когда я проходил мимо палаты, где лежал вольнонаемный Коэда, у меня в памяти вдруг всплыл образ матери Кусуно. Я вспомнил ее беседу с моим отцом перед нашей отправкой. Она рассказывала ему о том, как потеряла мужа и как ей трудно было устроить своего младшего сына в школу…
Выйдя из госпиталя, я услышал голос Хаманака:
— Акияма, на построение!
При этих словах я сразу забыл и о Коэда и о Кусуно. Мне показалось, что отряд уже выступает. Охваченный страхом опоздать и остаться, я со всех ног бросился бежать к месту сбора.
Перед строем уже стоял начальник группы Осуми и объяснял обстановку:
— …Сейчас наша армия ведет упорные бои с противником в пограничных районах, сдерживая его натиск. Есть приказ нашему отряду временно оставить городок. Необходимо всему личному составу привести в порядок личные вещи и собраться перед штабом. Место назначения пока не известно. Вероятно, мы должны будем укрепиться на одном из рубежей у Хинганского хребта. Поскольку не исключена возможность стычек и смерти в бою, всем одеть лучшее обмундирование.
Мы запаслись печеньем, гаоляновым хлебом и другими продуктами, отпущенными лавкой.
— В расположение нашей группы больше не вернемся, поэтому не забудьте взять все необходимое. Не берите лишнее, чтобы не обременять себя, — наставлял Осуми.
— Что делать с вещами больного, который еще в госпитале? — спросил я.
— Чьи вещи?
— Кусуно.
— Пока не трогать. На это будет особое распоряжение, — ответил Осуми. Вероятно, он уже знал, какая судьба ожидает Кусуно.
Я вернулся в казарму вместе с Хаманака и Морисима. Кроме обмундирования, я взял с собой сберегательную книжку, дневник и две фотографии как память об отряде. Остальное я связал в пачку и бросил в корзину. На случай, если нас застанут холода, я захватил два одеяла, носки, нижнее белье и связал это в один узел.
Хаманака сидел со скучающим видом. Ему не во что было переодеться.
— Ты можешь взять обмундирование Кусуно, — предложил я ему, хотя и понимал, что неловко, удирая, снимать рубашку с больного.
— Разве хорошо брать чужое? — возразил он, по-видимому, думая так же, как и я. Однако положение его было незавидное. Если он один среди всех останется в своем рабочем обмундировании, в котором пришел с гауптвахты, то его внешний вид будет постоянно напоминать всякому о том, что человек отбывал наказание.
— Думаю, что здесь нет ничего плохого, так как Кусуно, возможно, не вернется, — ответил я после некоторой паузы.
— Как же так можно, ведь товарищ… — неуверенно возразил Хаманака.
— Я отлично понимаю твое положение, но ничего не поделаешь. Мы тоже не знаем, что с нами будет потом, — решительно сказал я, и на этом разговор окончился.
Вещи Кусуно поделили. Обмундирование взял себе Хаманака. Так как оружие было взято раньше, особо ценных вещей не оказалось. Осталась только тетрадь, в которую были вложены сберегательная книжка и почтовая открытка от матери.
— Дайте я хоть это отнесу ему, — предложил Хаманака.
— Ты не сможешь с ним увидеться, — грустно проговорил Морисима.
Саперы уже приступили к разрушению опустевших зданий. Скоро должны были поджечь и наше помещение. Я также сомневался, что оставшиеся вещи попадут в руки Кусуно, если их отнести сейчас в госпиталь. Никто из нас не думал, что мы поступаем дурно. Я успокаивал себя тем, что мы старались делать все возможное. Однако сберегательную книжку все же решили отнести.
— Я пойду в госпиталь, — снова вызвался Хаманака.
Этим он хотел как бы утешить себя. Я и Морисима хорошо понимали его. Я взял почтовую открытку матери Кусуно и положил в карман. Я чувствовал, что если он умрет, а я останусь в живых, то я обязан сообщить его старой матери о смерти сына. Мы были из одной префектуры, жили в одной казарме, поэтому, кроме меня, некому было сообщить матери о гибели сына.
Руины ада позади
Собравшись перед штабом отряда, мы двинулись к железнодорожной ветке, где стояли грузовые вагоны. Здесь повсюду валялись вещи, брошенные уехавшими раньше семьями специалистов. Людей было так много, что для багажа не осталось места. Разорванные в спешке багажные корзины, разинутые рты туго набитых чемоданов, из которых языками высовывались наспех уложенные носильные вещи, и т. п. — все это говорило о панике, которая творилась здесь перед отъездом.
Мы в новом обмундировании стояли около состава в ожидании отправки. Однако предстояло еще погрузить продовольствие. Все с интересом ждали официальных сообщений о ходе военных действий, но никаких сведений о продвижении противника не поступало. Все горели одним желанием — уехать как можно скорее. Стемнело. Последовал приказ грузить продовольствие.
Сбросив кители и оставив их у своих вещей, мы направились к складу с продовольствием. Оттуда мы начали выкатывать бочки с соей, выносить кули с солью и мешки с сахаром. Бочки в вагонах помещали в самый низ, а на них наваливали остальное. Темнота очень усложнила погрузку. На складе царил хаос. Шестидесятикилограммовые мешки с сахаром при погрузке рвались, а рогожные кули с солью расползались.
А в это время маньчжуры, работавшие в отряде, с нескрываемой радостью делили уцелевших лошадей, коров и брошенное продовольствие. С тех пор как я прибыл в отряд, мне впервые довелось увидеть радость на их лицах. А ведь раньше любому из них, кто случайно оказался бы в лаборатории, грозила неминуемая смерть. Эта картина вызвала в душе моей противоречивые чувства.
Загрузив свой вагон продовольствием, мы покрыли мешки циновками и сами уселись поверх груза, едва не подпирая головами крышу.
Этой ночью в окрестностях Харбина был сброшен советский парашютный десант. От осветительных бомб и ракет стало так светло, что мы ясно видели высокий памятник павшим воинам, который находился от нас более чем в двадцати километрах. Несмотря на моросивший дождь, были отчетливо видны спускавшиеся парашюты, напоминавшие падающие хлопья снега.
Воздушный бой становился все более ожесточенным. Голубоватый свет осветительных бомб и ракет придавал нашим лицам мертвенно-бледный оттенок.
Теперь уже ни у кого не было сомнения в том, что бежать невозможно. Нашлись горячие головы, которые заявляли, что нужно остаться на месте и сражаться до конца. Из-за этих разговоров на некоторое время забыли и о погрузке.
Во время этого замешательства я увидел, как один вольнонаемный, опираясь на саблю, взобрался на угольную кучу и замер на ней, как статуя. Внимательно приглядевшись к бросавшейся в глаза фигуре, мы увидели, что это женщина. Мы не знали, что в нашем отряде служили и вольнонаемные женщины. Мы обратились к Хаманака, который служил в общем отделе и должен был знать ее. Но и он ничего не мог сказать.
Через несколько часов поступило сообщение, что все парашютисты противника уничтожены танкистами, оборонявшими Харбин. Услышав об этом, все запрыгали от радости.
— Вот вам результат занятий по борьбе с парашютистами, которые регулярно проводились у нас несколько лет. Не зря, значит, на всех маневрах отрабатывались методы борьбы с парашютистами, — заметил один пожилой офицер.
Светало. Вскоре поезд должен был отправиться. Мы были распределены по двадцать пять человек в вагон. Я, Хаманака и Морисима ехали в вагоне, где старшим был вольнонаемный Офудзи. Хаясида попал во второй или третий вагон за нашим. Поезд состоял из тридцати восьми вагонов — значит, нас было около тысячи человек. Офудзи посоветовал ложиться спать, не дожидаясь, пока тронется поезд, но я вместе с четырьмя-пятью другими товарищами по вагону отошел в сторону подышать свежим воздухом.
Вдруг я увидел техника-лаборанта Сагава.
— Господин Сагава! — окликнул я его и спросил о Коэда.
— Он еще не уехал и с нами не едет. Не повезло ему… Но вы держитесь, у вас впереди еще много важных дел, — ответил он. Чувствовалось, что Сагава не хочет много говорить о Коэда.
Стало почти совсем светло. До отправления поезда оставалось еще два часа. Всем нам выдали маленькие ампулы с цианистым калием.
— Если будет угрожать плен, то в целях сохранения тайны отряда каждый должен принять этот яд, — сказал Офудзи и окинул всех нас пронзительным взглядом. Теперь, когда нам выдали яд, и я почувствовал, что смерти не избежать, от страха мурашки пошли по спине. Я сунул ампулу в нагрудный мешочек с амулетом. В крайнем случае этот новый амулет поможет сохранить мне честь и верность.
Спать? Но спать не хотелось.
От мысли повидать Кусуно пришлось отказаться, но до отхода поезда мне хотелось хоть ненадолго встретиться и поговорить с Коэда.
Я попытался разыскать Саса и Хосака, служивших вместе со мной в секции Такаги. Саса нашел быстро, а Хосака найти не смог. Саса не был уверен в том, что нам позволят отлучиться.
— Я уже думал об этом, да ведь не разрешат, наверное, — сказал он.
Но Офудзи сразу разрешил, хотя и приказал вернуться не позже чем через тридцать минут, так как поезд должен был вскоре отправиться.
— Хорошо, что вам пришла в голову мысль навестить боевого товарища, который должен остаться здесь, — сказал он нам вслед.
В госпитале повсюду слышались всхлипывания и рыдания больных. Они были сильно обеспокоены тем, что из-за болезни их никуда не перемещали. Особый характер нашего отряда заставлял их в таком положении предчувствовать недоброе.
Наконец мы увидели осунувшегося после операции Коэда. Он лежал задумавшись на белой больничной койке. Мы негромко окликнули его. Коэда повернул голову.
— Акияма, Саса! — радостно вскрикнул он, как будто не виделся с нами несколько лет, и глаза его слегка увлажнились.
Нам сказали, что операция прошла успешно, но от этого нам не стало легче. Сам случай, когда человеку в такое тревожное время пришлось оперировать слепую кишку, только подчеркивал несчастье этого и без того несчастного человека.
— Здравствуйте, господин Коэда. Давно мы с вами не виделись. Мы на минутку, сейчас уезжаем.
— Вот как?.. Все-таки уезжаете? — проговорил Коэда дрожащим голосом, и по щеке его покатилась крупная слеза.
Сделай он операцию неделей раньше… Мы окончательно приуныли. Заметив это, Коэда вдруг совершенно преобразился и с улыбкой на лице попытался развеселить нас.
— Бодрее держитесь, ребята! Пойдите в поле, запойте во все горло песню, и хандра сразу пройдет.
Но я уже не мог удержаться, чтобы не всхлипнуть, Саса тоже заплакал. Наверное, он, вспомнив о том, как самому недавно пришлось лежать в госпитале, теперь представил себя на его месте.
Мне хотелось от всего сердца выразить благодарность Коэда, которого, быть может, и не придется увидеть больше. Но, когда расстаешься с человеком надолго, сделать это бывает очень трудно.
— Господин Коэда! Мы везде и всегда будем помнить дни, проведенные с вами. От всей души желаем вам скорее поправиться и выйти из госпиталя.
Я говорил искренне, но мои пожелания в данном случае не вязались с действительностью.
— Поправляйтесь быстрее… — едва выдавил Саса. Голос у него дрожал.
— Друзья!.. Акияма! Вы, наверное, уже знаете… — и Коэда дрожащей рукой начал шарить под подушкой. В его худых пальцах я увидел ампулу с цианистым калием — такую же, какие выдали нам. Я был ошеломлен, и на ум мне не приходило ни одного утешительного слова. Еще раз простившись с Коэда, мы ушли. На сердце у нас было тяжело.
* * *
Та тысяча человек, которая отправлялась поездом, составляла основную часть отряда. Оставшиеся, обязанностью которых была ликвидация последних следов деятельности отряда, должны были потом улететь на транспортных самолетах. Около одиннадцати часов утра была подана команда садиться в вагоны.
Поезд долго не трогался, и я задремал. Меня разбудили глухой гудок паровоза и легкий толчок. Мы поехали. Было около трех часов дня. Моросил дождь, и через приоткрытую дверь мы в последний раз, как после долгого и тяжелого сна, смотрели на то, что осталось от нашего отряда.
Большая часть территории была охвачена огнем. Повсюду торчали обуглившиеся столбы. По-прежнему возвышалось только самое прочное главное здание. На месте кирпичного корпуса учебного отдела лежала груда развалин. От складов с продовольствием не осталось никаких следов. Лишь черный столб дыма указывал место, где раньше стояли склады. Последние автоцистерны для воды тоже горели.
И в эту минуту мне вдруг вспомнился всегда невозмутимо спокойный Акаси.
Где-то он сейчас?
Беглецы
Длинный состав бежал, извиваясь на поворотах, как раненая змея. В вагоне, в котором я ехал, были в основном мои сверстники. Только половина из нас имела оружие, да и то одни пистолеты и сабли. Старшие офицеры ехали в задних вагонах.
Покидая расположение отряда, мы все же не считали, что Япония потерпела поражение. Мы не знали, куда едем, и не могли получить ответа на этот вопрос от старшего по вагону Офудзи.
Вначале поговаривали, что наш поезд направляется в Тунхуа, но, когда проехали Пинфань и, вместо того чтобы повернуть на юг, направились на север, к Харбину, все окончательно перестали что-либо понимать.
Хаманака и Морисима, которые ехали вместе со мной, заснули, сильно утомившись во время погрузки. Меня тоже клонило ко сну, и я задремал. Когда я открыл глаза, было уже темно. Поезд стоял где-то в поле.
Морисима тоже проснулся, а Хаманака еще спал.
— Где мы?
— Может быть, это Харбин?
— Почему нет никаких сообщений? Вероятно, никто ничего не знает и мы едем вслепую, — неслось со всех сторон.
Привстав на колени, я спросил Ногути:
— Куда мы едем?
— Похоже, что в Тунхуа, — ответил он не совсем уверенно.
— А почему нам не ехать прямо на юг, через Лафу?
— Почему? Думаю, что на этой линии не совсем спокойно. В сопках около Учана действуют организованные еще во время маньчжурского конфликта сильные отряды партизан. Мы не смогли их уничтожить. Но если мы едем к Тунхуа, я не знаю, как мы поедем от Синьцзина — через Гирин или через Бзньсиху.
Похоже, что Ногути высказывал только свои предположения, но они казались мне основательными.
Мы немного успокоились, но тут снова послышался рокот моторов советских самолетов.
Вернулся Офудзи, который уходил, чтобы выяснить обстановку. Он сообщил, что у Муданцзяна наши войска успешно сдерживают продвижение противника, но его моторизованные части, наступающие из Монголии, продвигаются очень быстро. Если темп их наступления не замедлится, то к 14 августа они могут достигнуть Синьцзина. Поэтому нам нужно поскорее проскочить этот город.
— Так что же мы медлим?
— В чем дело, до каких пор мы будем стоять? — усиливался общий ропот.
— Пока еще ничего не известно. Ложитесь-ка лучше спать. Кто знает, когда нам теперь удастся выспаться, — сказал Офудзи. Последовав его совету, мы опять улеглись спать.
Глубокой ночью поезд прибыл в Харбин. Я помню эту остановку очень смутно. Через дверь, которую открыл Офудзи, отправляясь в разведку, я успел заметить только толпы беженцев, шумевших вокруг, да жандармов — они охраняли наш поезд. Обстановка была, по-видимому, не очень угрожающей.
Когда я окончательно проснулся, уже светало, а поезд весело бежал на юг, вероятно к Синьцзину.
Ночью шел дождь, и вся зеленая равнина была затянута густой пеленой тумана. Казалось, что наш длинный черный поезд с усилием раздвигает эту пелену и становится длиннее.
— Как будто наш состав стал больше? — обратился я с таким вопросом к старшему по вагону.
— В Харбине прицепили еще вагоны, в которых размещается часть какого-то завода, — был ответ.
«Может быть, это завод по изготовлению фильтров, где мы как-то были», — подумал я.
К вечеру офицеры высказали предположение, что советскими войсками разрушен железнодорожный мост через реку Лалиньхэ, которую называли еще второй Сунгари.
До сих пор нам непосредственно еще не угрожало нападение противника, но, когда мы проехали станцию Шуанчэн и поезд начал то и дело останавливаться, нас охватила тревога.
Все станции были забиты эшелонами с беженцами, и наш состав не мог двигаться вперед. Машинисты маньчжуры отказывались вести поезд дальше на юг.
Советская Армия продвигалась вперед по трем направлениям, стремясь перерезать основную транспортную артерию Маньчжурии — ЮМЖД. Харбинские машинисты не хотели ехать дальше Синьцзина, боясь, что им обратно уже не удастся вернуться.
Наш поезд двигался к югу медленно, много простаивал в пути. Все только и думали о том, как бы благополучно миновать мост через ту или иную реку, а поезд то и дело останавливался. Сколько он простоит — несколько минут или несколько часов, — никто не знал. Как только поезд останавливался, мы, убедившись, что опасности нет, выскакивали из вагонов, чтобы отдохнуть и размяться.
Если поезд стоял долго, около каждого вагона выставляли часовых на случай неожиданного нападения. Не разбирая дня и ночи, в вагонах ели и спали, когда кто хотел.
На второй вечер после выезда из отряда у нас кончился хлеб. Нужно было где-то доставать еду. Все громче раздавались требования организовать варку горячей пищи.
Проделав в лежащих под нами мешках дырки, мы наполнили рисом свои котелки. О дровах, разумеется, заранее никто не побеспокоился, пришлось ломать ящики. Из тендера паровоза достали воды, чтобы вымыть и сварить рис, а из камней соорудили что-то вроде очага. Только мы собрались развести в нем огонь, как был подан сигнал к отправлению. Раздался гудок паровоза. Ругаясь, люди бросились к поезду. Теперь нужно было думать не о пище, а как бы поскорее добежать до вагона. Все же мы захватили с собой котелки с рисом, уже налитые водой.
Когда поезд тронулся, один из вольнонаемных просунул в приоткрытую дверь голову и стал осматриваться.
— Сзади, в хвосте поезда, виден дым. В чем дело? — крикнул он.
К двери подошел Офудзи и тоже высунулся из вагона. Я, подумав, что горит поезд, тоже не усидел на месте и выглянул из двери.
Из пятого или шестого вагона от головы поезда шел дым, а иногда выбивалось пламя, да и в задних вагонах, казалось, тоже бушевал огонь. Всего два дня назад мы видели, как горели трупы, оборудование, здания и теперь не могли спокойно смотреть на огонь. Стоило закрыть глаза, как представлялся всепожирающий огонь, подобный морю красных лотосов. Во сне в нашем душном вагоне мне часто снилось, что меня окружает огонь и что я горю.
Естественно, что при виде дыма и огня в вагонах на ходу поезда мы испугались. Потом выяснилось, что в вагонах разложили костры для варки пищи.
Перед станцией Синьцзин
На станцию Ицзяньпу, последнюю перед Синьцзином, мы прибыли около полудня 14 августа. Вдали виднелся Синьцзин, который мы собирались проехать еще до 14 августа. Город был затянут зловещим дымом.
К этому времени связь со штабом совсем прекратилась. Мы ничего не знали ни о продвижении противника, ни о намерениях командования.
Может быть, клубы дыма над Синьцзином означают, что горит город и что там идут бои? Во всяком случае, обстановка была тревожной. Передовые части Советской Армии, по-видимому, уже достигли города. Следовательно, наш отряд должен был действовать так, как это предусматривалось для самого крайнего случая.