Воскресенье 1 страница
Вообще-то Чейз любил выходные. По воскресеньям он медленно проезжал по улицам Уимерли и наслаждался покоем. Тихие домики, солнышко припекает, тут и там пасутся лошади, коровы мирно щиплют траву. Никакой тебе спешки. Жители отдыхают от забот, на время оставили распри, примирились друг с другом и устремились мыслями к Богу. Во всяком случае, сержанту приятно было так думать.
Однако сегодня не до идиллий. В городке умер подросток, Эндрю Слейд. Бежал себе по дороге, споткнулся, упал, ударился головой о камень и перестал дышать. Врачи скорой помощи ничего сделать не смогли. Эндрю повезли в больницу в Порт-де-Гибле, машина неслась во весь опор. Не успели. Чейз звонил Томпсону на мобильный, хотел узнать подробности. Оказалось, доставили еще двоих с затрудненным дыханием. Состояние точь-в-точь как у Донны Дровер. Больные госпитализированы.
Как ни крути, а три смерти подряд совпадением не назовешь. Уж тем более в таком крошечном городке, как Уимерли. Почти наверняка дело в каком-то вирусном заболевании. Среди полицейских уже ходили слухи, что грядет специальное расследование. Еще одна смерть, и начальство точно пришлет комиссию. Понаедут умники. Сначала из Сент-Джонса, а потом и со всей страны, если дело не прояснится. Возьмут пробы воды, пробы воздуха, может, и землю перелопатят. Вирус! Чума! Кара Господня! Плач и скрежет зубовный! Да нет, совпадение это. Ну и что, что три смерти? Все там будем. Ерунда. Но как Чейз себя ни успокаивал, на душе все равно скребли кошки. Хоть бы паники не было, хоть бы Тереза не узнала.
Сержант включил радио. Передавали песню Брюса Спрингстина «Дни славы». Чейз погрузился в воспоминания. И у него бывали славные денечки. Еще до свадьбы. Этак завалишься куда-нибудь с друзьями пропустить по кружечке пивка. Или чего покрепче. А по пятницам – бильярд. Придешь, тут же какая-нибудь девчонка симпатичная в узких джинсах. Глазки тебе строит. Женщины Чейза всегда любили. Прямо магнитом их тянуло. Еще бы: смуглый, высокий, широкоплечий. Сержант улыбнулся, вспоминая стук бильярдных шаров. Он прибавил громкость и опустил стекло. Мимо проплыл памятник воинам Второй мировой, потом почта с канадским флагом. Показалось длинное красное здание – городской клуб и добровольная пожарная дружина. В боковом зеркале Чейз разглядел два армейских джипа на стоянке перед входом. Этим-то чего тут надо? Слева открылась бухта. Вода. Над причалом кружили вороны и чайки. Вечно на падаль слетаются. И сейчас тут как тут. Сержанта замутило.
Впереди на обочине сгрудились машины. У причала толпился народ. Человек тридцать-сорок таращились на что-то большое и белое. Чейз выбрал свободное место, съехал на гравий, остановился, снял темные очки и бросил на приборную панель. Ничто так не раздражает, как полицейский в темных очках, пробирающийся через толпу. Он вылез из машины и нахлобучил фуражку. Кобура-то хоть застегнута?
Чейз поднялся на причал и подошел поближе. Доносились обрывки разговоров: «Ну и дела… Это ж надо… Вытащили…». Он стал протискиваться, наступая на ноги и без конца извиняясь. На него сердито оглядывались, но при виде формы дорогу все-таки давали. Наконец, Чейз пролез вперед. Отсюда было хоть что-то видно. На бетоне лежала белая акула. Ее бока так сверкали на солнце, что сержанту пришлось сощуриться. «Вот те раз, – подумал он и прикрыл глаза ладонью. – Чудеса…» Чейз наклонился над тушей. Ни одного темного пятнышка, только глаза розовые, как ветчина.
– Альбинос что ли? – пробормотал он.
– Да навряд ли, – ответил кто-то. Сержант удивленно поднял голову. На него пристально глядела старушка в косынке и домашнем платье. Она подмигнула Чейзу и приветствовала его кивком, как принято на Ньюфаундленде. – Видал-миндал?
– Сколько служу, а такого…
– Ясное дело.
– Откуда она взялась-то? – спросил Чейз. Какой-то мальчишка боязливо ткнул акулу палкой, явно на спор, и метнулся обратно к приятелям.
– А вон те ребятки привезли, – сказала старушка, показывая на бело-зеленый катер. – Они, понимаешь, крабов ловили, а она как вцепится зубами в сеть и не отпускает. Пришлось поколошматить как следует. Она поначалу-то белой не была, – старушка улыбнулась, обнажив розовые как у младенца десны, – а как отдубасили, так сразу и побелела.
Чейз вспомнил, что морской ерш тоже поменял цвет, когда его вытащили на воздух. Вдруг раздался глухой утробный звук, какой издает зверь, когда его рвет – не то рык, не то стон. Над причалом поплыл отвратительный запах, Чейз скривился и прижал ладонь ко рту. Старушка вцепилась ему в рукав. Кто-то попятился. Акула приоткрыла пасть, обнажив ряды острых зубов, и толпа разом ахнула. Из пасти хлынула мутная жидкость. Она смердела, как труп в подвале.
– Где ж голова-то от куклы? – прошептал Чейз, стараясь не дышать.
– Голова от куклы? – переспросила старушка. – Сынок, да ты часом не заболел?
Чейз, не отрываясь, смотрел на зубастую пасть. Огромная глотка то сжималась, то разжималась, словно акула хотела вывернуться наизнанку. Ему стало не по себе. Вот показались покрытые слизью волосы, а вот и вся голова целиком, похожая на помятую брюкву, выкатилась из пасти и замерла у ног сержанта. Никакая не кукольная, а вполне себе настоящая человеческая голова. На лице ее застыло изумление, волосы слиплись и мокро блестели.
Чейз старался держать себя в руках, но ослабел и попятился. Толпа в ужасе отхлынула, кто-то вскрикнул. Люди начали перешептываться. «Матерь Божья!» – одна из женщин перекрестилась. «Господи Иисусе!» – простонала другая и закрыла лицо руками.
Старушка выпустила, наконец, рукав Чейза, хлопнула сержанта по руке и объявила:
– Пресвятая Богородица, это ж Кэвин Поттл, муж Эдиты!
– Да ну, – возразила женщина помоложе.
– Ей-богу.
В толпе стали повторять имя несчастного, шум нарастал.
У Чейза заныло в животе.
– Как? – вымолвил он, наконец, и поглядел на старушку.
– Кэвин Поттл. Года три-четыре как в море ушел. И с концами. Такой тогда шторм был, такой шторм! Почитай половина команды утопла. А сколько теперь утопнет, и сказать страшно. – Старушка убежденно закивала. – Голова-то мертвая у рыбы в брюхе – уж больно примета плохая.
– Примета плохая. – Чейз не верил своим ушам. В наши дни, и вдруг такое суеверие. Он вдруг заметил, что голова пристально смотрит прямо на него.
– Никогда не знаешь, чего ждать. – Старушка встала на цыпочки и жарко прошептала сержанту в ухо: – Злые времена настали.
Воскресенье воскресеньем, но главный врач больницы Порт-де-Гибля все-таки решил вызвать специалиста из Сент-Джонса. Приехал доктор Баша, светило патологоанатомии, темноволосый человечек с кожей цвета корицы и узким, но приятным лицом. Он потребовал, чтобы до его приезда тело Ллойда Фаулера оставили в морге. Баша повторно проделал все анализы, изучил результаты вскрытия и сравнил с результатами вскрытия Эндрю Слейда. Добился, чтобы на следующий день эксгумировали тело Масса Дровера. Кроме того, Баша обследовал Донну Дровер и других пациентов, страдавших этим странным заболеванием. Все они лежали в кислородных масках.
Доктор Питерс, местный патологоанатом, уже вскрывал тела Слейда и Фаулера. Ничего необычного он не нашел. В карте Ллойда Фаулера записали «внезапная остановка сердца». Слейд погиб от внутричерепной гематомы, он ударился головой о камень. У Донны Дровер тоже не нашли никаких признаков инфекции или вирусного заболевания. Лейкоциты в норме. Томография показала, что мозговые ткани не повреждены. Сосуды, отвечающие за процесс дыхания, сокращения сердечной мышцы, давление, глотательный рефлекс, сон и температуру тела, тоже в порядке. Персонал больницы облегченно вздохнул, все сплюнули через левое плечо, надеясь, что больше смертей не будет. Не хватало еще паники в районе. И так уже диспетчеры скорой помощи с ног сбились. Все звонят, всем чудится то химическая, то бактериологическая атака.
Доктор Томпсон узнал, что назначено повторное вскрытие, и попросил разрешения присутствовать. Вместе с главным врачом они первыми выслушали вердикт Баши. Тела Фаулера и Слейда лежали на соседних столах. Патологоанатом взял у них образцы тканей.
– Повреждений в легких нет, – сказал Баша. Он отпилил верхушки черепов. – В коре головного мозга у обоих никаких изменений. – Баша быстро и умело исключал причины смерти. Он что-то отрезал, взвешивал и записывал результаты.
– Слейд погиб от гематомы. – Баша удовлетворенно улыбнулся. – Фаулер умер от остановки сердца. Все просто.
Диагноз, поставленный Питерсом, полностью подтвердился, но спокойнее Томпсону от этого не стало. Он вышел из больницы, сел в свой внедорожник и поехал в Уимерли, чтобы навестить Слейдов. Он ведь собирался сделать это еще вчера, когда Эндрю был жив.
Томпсон провел в больнице почти всю ночь, но вздремнуть все-таки исхитрился: часов в пять утра он, наконец, добрел до ординаторской. Хорошо бы, конечно, побриться и отдохнуть, как следует, но уж очень хочется поговорить с кем-нибудь об этих смертях. Надо понять, что происходит, а для этого нужны дополнительные сведения. Несмотря на утешительное заключение доктора Баши, Томпсон продолжал беспокоиться как всякий, кто живет заботами родного города. Двое из умерших были его пациентами. Ллойд жаловался на трудности с дыханием, Эндрю пришел в больницу с тем же самым. Его осмотрели и спокойно отослали домой.
Томпсон решил принести Слейдам свои соболезнования и заодно выяснить, не было ли в последнее время чего-нибудь необычного в поведении подростка. Если окажется, что в семье еще кто-нибудь плохо дышит, надо срочно доставить его в больницу и поместить под наблюдение.
Навстречу доктору по потроширскому шоссе пронесся армейский джип. Секунда, и машина скрылась. Томпсон посмотрел в зеркало заднего вида. Куда это военные так спешат? Может, позвонить на мобильный сержанту Чейзу, дескать, нарушают? А толку-то? Дай бог, чтобы ребенка по дороге не сбили.
Потрошир раскинулся на пустынном побережье. Деревья здесь почти не росли, на голых неогороженных участках стояли маленькие домики, за ними прятались покосившиеся сараи. Кое-где виднелись поленницы, у многих во дворах ржавели останки древних автомобилей. Казалось, городок вымер. Однако впечатление было обманчивым. Томпсон всякий раз ужасался местной нищете, но не переставал восхищаться волей потроширцев к жизни. Большинство здешних обитателей были его пациентами. Доктор знал, что они давно питаются одними полуфабрикатами и мясом убитых животных.
Томпсон сбавил скорость и повернул к Уимерли. Пейзаж сразу изменился. По сторонам дороги потянулись ели, клены и кусты волчьей ягоды. Домики здесь были ухоженные, сарайчики аккуратные. Местные называли их складами, потому что когда-то хранили в них рыболовные снасти и прочее снаряжение.
Томпсон мысленно сравнил два городка. «Небо и земля», как любила говорить его матушка. Впрочем, после того как закрыли рыбный завод, Уимерли тоже пришел в упадок. Правительство из каких-то высших соображений отказало людям в праве зарабатывать на жизнь так, как это делали их предки, в праве жить так, как они жили до сих пор. Одни потянулись на материк, другие озлобились, третьи смирились. Изредка еще можно было встретить рыбаков, сохранивших традиции и боевой дух жителей Ньюфаундленда, настоящих островитян. Но у большинства жизнь была сломана, в городке поселилась беда.
К Слейдам вела дорога, посыпанная гравием, вся в рытвинах и колдобинах. У заднего крыльца стояли две машины, старые, но еще на ходу. На траве ржавел снегоход, чуть дальше, у подножья каменистого холма кто-то бросил вездеходик. Вечерний воздух был наполнен отчаяньем, словно Уимерли потихоньку начал превращаться в Потрошир.
Томпсон пристроил внедорожник на обочине и вылез из машины. Он оглянулся на поселок, на бухту слева, на ряды домиков в долине между двумя грядами высоких холмов. Отсюда был виден даже дом Критча, он стоял на холме на другом конце городка. Томпсон вспомнил, какая была буря вчера ночью, когда он навещал больную дочь Блеквуда. Сегодня на небе ни облачка. Наверное, девочке стало лучше. Иначе бы позвонили. На востоке из-за верхушек деревьев выглядывала колокольня старой церкви. Многие бы удавились за такой вид, а достался он тупицам Слейдам.
Томпсон тут же выругал себя за столь пренебрежительное отношение к людям и заковылял по деревянным ступеням крыльца. Вдруг у самой двери он чуть не упал – что-то громко хрустнуло, нога провалилась в дыру, и доктор растянул лодыжку. «Твою мать!» – Он запрыгал на одной ноге, возмущенно глядя на прогнившую половицу. Ух ты как больно! Небось и отек потом будет. «Мать, мать, мать!» – Томпсон прыгал, пока не устал, привалился к стене и волевым усилием попытался унять боль. Вроде, получается. Ага, сейчас пройдет. Он покрепче зажмурился. Сейчас. Сейчас-сейчас. Слава богу. Прошло. Томпсон вспотел. Он вытер лицо носовым платком и несколько секунд собирался с силами. Но едва поднял руку, чтобы постучать, как дверь, распахнутая чьим-то пинком, угодила ему прямехонько по лбу. Отчаянно ругаясь, он снова отпрыгнул и схватился за голову обеими руками, из глаз посыпались искры. «Да что ж такое, Господи!»
В дверях захихикал ребенок. Томпсон почувствовал, как в нем темной волной поднимается ярость, кровь приливает к щекам. Лоб болел отчаянно. Томпсон открыл глаза. У порога стояла Бонни Слейд, девчонка лет шести, толстобрюхая и без порток. Она вдумчиво исследовала недра своего грязного носа и таращилась на Томпсона. Наконец Бонни явила миру долгожданное сокровище. Доктор отвернулся, он знал, что будет дальше. Девчонка снова хихикнула и убежала обратно в дом, нечленораздельно бормоча.
Джозеф ни на минуту не сомкнул глаз. Всю ночь он дежурил у постели Тари, ничего не ел, почти не двигался, только глотал таблетки. В каких количествах, припомнить не мог. Во всяком случае, достаточно, чтобы успокоиться и прийти в себя. Душа и тело оцепенели. Хорошо. Джозеф пил ативан и еще что-то от сонливости. Таблетки спасут мир! Они – венец прогресса, памятник безграничным возможностям разума. Человечество изобрело малюсенькие белые кружочки, чтобы снимать стресс, который само же и вызывает. Гениально! Главное – на век Джозефа этих пилюль хватит.
На горизонте всходило солнце, постепенно заливая городок ярким рыжим светом. Вот она, квинтэссенция бытия, подумал Джозеф. Его охватило благоговение перед красотой мира. Комната, прежде темная и мрачная, наполнилась сиянием. Тяга к покою прошла. Да здравствует движение – символ свободы!
Тари крепко спала. Джозеф вышел на улицу и посмотрел на дом Клаудии. Удивительная постройка. Это тебе не старые легенды, уж скорее научная фантастика. Утренний воздух приятно холодил кожу. Невозможно представить, что где-то в мире, а тем более в таком волшебном городке царит несправедливость. Внезапно Джозеф понял, что не видит тропинку под ногами. Обзор закрывал огромный сверток у него в руках. Одеяла. Он же хотел закинуть их в багажник, прыгнуть в машину и немедленно уехать из этого жуткого места.
Джозеф никак не мог взять в толк, почему его так занимает «солнечный дом». Вода в трубах, окна, балкон, панели, в которых отражаются небо и облака, – все казалось ценным и важным, потому что в доме жила Клаудия, похожая на умирающего лебедя. Джозеф несколько раз вспоминал о ней сегодня ночью. Часов в пять утра он даже собрался к соседке в гости. Джозефу на миг почудилось, что он встал и пошел. На самом же деле он продолжал спокойно сидеть на стуле возле кровати Тари.
Джозеф бросил одеяла в багажник. Места осталось совсем мало. Интересно, как сюда влезет все остальное? Он оглянулся на дом Критча. Большой. Крепкий. А еще-то что надо собрать? Только то, что с собой привезли. Уж точно не мебель. Тут и грузовиком не обойдешься, если тащить все сразу. Да и стены придется ломать.
Джозеф снова посмотрел на соседский дом. Кто это там в окне? Кажется, Клаудия. Дочка-то у нее пониже ростом. Он отчаянно замахал рукой, но порыв остался без ответа. Нет, все-таки не Клаудия. Просто отражение в стекле – облака, небо или солнечный зайчик. В животе забурчало. «Ой-ой-ой, – подумал Джозеф. – Пора подкрепиться». Может, Клаудия как раз готовит завтрак. Блины с кленовым сиропом. Джозеф усмехнулся. Он представил, как соседка стоит посреди кухни в викторианских шлепанцах и жарит блины. Интересно, как выглядят викторианские шлепанцы? Наверняка, они ей жмут. Викторианская обувь для того и придумана, чтобы причинять боль и неудобства. Отшельнице Клаудии, с ее вечными страданиями, только такая и подходит. Разумеется, шлепанцы надо кроить из кожи бывших любовников, а сшивать жилами. Какая еще от любовников польза? Клаудия хранила бы эту тайну от всех, кроме Джозефа. Она посмотрит на него и прожжет взглядом две дыры в сердце, чтобы вся кровь вытекла. И они будут вместе, как торт и взбитые сливки, как мышь и кладовка, как пыль и семейный альбом. С покорной улыбкой на устах Клаудия растворится в Джозефе, а Джозеф в Клаудии. Так строфа растворяется в поэме. Клаудия будет печь блины из толченых пауков и личинок, варить сироп из колдовских зелий, а потом с пакостным удовольствием облизывать пальцы. «Брось!» – одернул себя Джозеф. Он что, выкрикнул это вслух? Или слово прозвучало только в голове? Брось. Похоже на воронье карканье. На резкий звонок телефона, на звук захлопнутой книги.
Но как же можно бросить, как же можно не думать о Клаудии? Ведь она такая таинственная, такая влекущая. В ней и трагизм, и сексапильность, и склонность к саморазрушению, свойственная тонким артистическим натурам. От такой смеси дух захватывает. Джозеф улыбнулся. Если честно, он время от времени проявлял любопытство к тому, что читает его жена. Украдкой пробегал глазами пару страниц, а то и глав, когда дома никого не было. Очень помогает понять женскую природу. Ким обожает викторианские романы. Но Клаудия – сама героиня романа, этакая нервическая дама, несущая вечное бремя несчастий и тоски. Неотразимая женщина. Вкусить, вкусить запретный плод любви! Пасть вместе с Клаудией! Докатиться до дна! Почему бы нет? Что может быть прекраснее и трагичнее, чем растерзанное сердце?
Джозеф жил бы у нее в погребе – покинутый, безумный любовник. Клаудия выпускала бы его только по ночам, чтобы Джозеф, словно призрак, бродил по дому, по страшному лесу, хранящему свои чудовищные древние тайны. В гостиной Клаудия зажигала бы свечи в маленьких глиняных подсвечниках и огромных железных канделябрах по углам. Вот она встает посреди просторной комнаты, шелковая ночная рубашка блестит в ярком свете, руки воздеты к потолку. Клаудия призывает Джозефа назад из лесов, желает его, любит таким, каков он есть, со всеми его недостатками, любит за дикую и необузданную страсть. Они станут томиться в ожидании часа, когда смогут прикоснуться друг к другу, ощутить пальцами тепло любимого тела. Джозеф станет таким, каким Клаудия хочет видеть его: мрачным отшельником, несчастным страдальцем, страшным вурдалаком, лишенным даже возможности сосать кровь.
Война с Ким была слишком долгой и муторной. Круговерть юридических формальностей отняла последние силы. Адвокаты. Шакалы и свиньи. Хватит. Пора наслаждаться жизнью. Пора думать только о себе и, быть может, вновь ощутить сладкую боль утраты, если новая любовь тоже окажется несчастной.
«Остаюсь, – подумал он с вызовом, – да, остаюсь». Чудесное утро, в такое утро хочется прислонить колени перед новой возлюбленной, пойти наперекор обществу и прогрессу. Солнце только взошло, оно еще купалось в морской воде, по траве бежали мягкие оранжевые тени. Из моторки на причал выгружали что-то большое и белое. Собиралась толпа. Никаких загадок. Главное, чтобы все было ясно и просто, никаких загадок. Джозеф вдыхал чудесный запах травы и подсохшей земли. День обещал быть жарким. «Почему бы не остаться? Здесь есть все, что нужно. Реальность и грезы. Такой шанс. Не будь пуганой вороной. Найди в себе мужество принять этот дар».
Джозеф оставил багажник открытым и повернулся к солнечному дому. При слове «мужество» он подумал о презервативах. Брал он их с собой или нет? Скорее всего, не брал. Ему и в голову не пришло, что они могут понадобиться. Джозеф вытащил из кармана бумажник и стал рыться в нем. Несколько месяцев назад он купил презерватив из автомата в туалете какого-то бара после того, как завязал разговор с одной весьма привлекательной женщиной. Но пойти до конца не хватило духу. Джозеф не смог предать Ким. Вдруг из бумажника выпало фото жены и дочери. Двухлетней давности. Они сидели во дворе, Джозеф взял фотоаппарат, навел резкость и нажал на спуск. Теперь Тари и Ким застыли на карточке в кошельке. Ким устроилась в деревянном шезлонге, Джозеф когда-то сам смастерил его, Тари пристроилась у нее на коленях. Шезлонг поставили в тени под большим кустом волчьей ягоды. Мать и дочь сидели в обнимку и улыбались. Ким вышла очень красивой. Если бы Джозеф не был на ней женат, он сказал бы, что Ким самая прекрасная женщина на свете. Увы, он не был случайным знакомым, не мог увидеть ее такой, какой видели Ким другие, не мог забыть обо всем наносном, что скрывало ее красоту. Тари, как всегда, веселая и жизнерадостная. Интересно, она уже встала? Джозеф вышел с одеялами всего несколько минут назад, и дочь еще спала. Лоб у нее прохладный, дыхание ровное. Жар прошел. Что значит «прошел»? Разве он может ходить? Ведь жар – это просто тепло, энергия. Или нет? Главное, Тари не умерла. Это замечательно. Самое главное, что она не умерла.
Джозеф нашел презерватив, открыл картонную коробочку и зажал прозрачный квадратик между пальцами. Защита. От болезней. От беременности. От мороки. Он сунул презерватив обратно в кожаный кармашек и убрал бумажник. Вдруг пронзила мысль: надо немедленно уезжать! Грузить вещи и уезжать. Тоже мне, защита от мороки! Чушь. Глупость какая.
Он вернулся на кухню и огляделся. Даже продукты не все распакованы. В животе бурчит. Джозеф взял со стола коробку овсяных хлопьев, разодрал, зачерпнул пригоршню и сжевал всухомятку. Пыль какая-то. Он распахнул дверцу холодильника в полной уверенности, что полки забиты головами утопленников. Лежат себе этакие кочаны с пустыми глазами и ждут чего-то. Чего ждут? Бред какой-то. «Я, наверное, с ума схожу, – решил Джозеф. – А еще я, наверное, сейчас оторву эту чертову дверцу». Он с наслаждением скрипнул зубами. Сейчас бы укусить кого-нибудь или синяк поставить.
Полки оказались забиты едой, которую Джозеф взял с собой в отпуск, а вовсе не головами. Ни одной, даже самой малюсенькой! Расколотить бы ее, как тыкву. Джозеф достал пакет молока, поднес ко рту и начал пить. Холодное. Молоко. Коровье молоко. Почему коровье? Почему не человечье? Женское. Ласковое. Странное состояние. Как в юности, когда до утра пил пиво и слушал музыку. Все чувства обострены. Джозеф знал, что эта яркость, эта почти маниакальная четкость сознания ненадолго. Через некоторое время все вокруг начнет раздражать. Поспать надо. Для нервов полезно. Если они еще есть, конечно. Если их не вытащили из-под кожи, нитку за ниткой.
Телефон на стене. Джозеф неизвестно зачем стал рассматривать аппарат. Чего пялиться-то? Телефон как телефон. Серый. А разве он был не синий? Ким. Она такая сексапильная на фото. Улыбается. Такая знакомая, такая родная. Надо бы ей позвонить. Только молоко допить сначала. Позвонить, помириться, вернуться… Может, они правда помирятся, посмеются вместе. В голове грянул смех из телепередачи. Все может быть. Джозеф снова подумал о Клаудин. Сидит одна-одинешенька. Дочь пропала. Дом пустой. И скрипки. Пилят и пилят что-то зловещее. Отчего ему кажется, что он предает Клаудию? Она-то здесь при чем? Джозеф продолжал глотать молоко. Господи, какое вкусное. Чьим бы оно ни было. Холодное, остужает нутро. Отчего ему кажется, что он предает себя? Все понятно. Он хочет остаться в Уимерли, но только не в этом доме. Он хочет остаться с Клаудией. Вместе построить новую жизнь, свободную от тягостного совместного прошлого. Новая возлюбленная. Новые открытия. Новое, непознанное тело. Можно вместе покупать в торговом центре плетеную мебель. Выбирать нижнее белье и охотничьи карабины к нему в комплект.
По ступеням зашлепала Тари. Джозеф поставил пакет, там едва оставалось на донышке, и кинулся навстречу. Дочь. Отец и дочь.
– Доброе утро, солнышко! – закричал он еще из кухни. – Отличный день, в такие дни стоит жить! – Джозеф улыбнулся и слизнул молочные усы. Но в прихожей было пусто. На лестнице тоже никого не было.
– Тари?
Он прислушался. Пилят эти жуткие скрипки. Поднялся и стих ветерок. Никого. Ничего. Только низкий рокот барабанов.
– Тари! – Джозеф поспешил наверх, цепляясь за перила, чтобы не упасть. Второй этаж. Налево. Спальня дочери. Постель пуста. – Тари! – Он кинулся в коридор, оттуда – в свою комнату. Вот она где. У него на кровати. Чему-то улыбается во сне, волосы разметались по подушке. Как она здесь оказалась? Кто ее перенес? Или сама пришла? Может, спряталась от кого-то?
Джозеф медленно опустился на край постели. Тари его разыграла! Это такая игра. Весело, конечно, но как насчет уважения к старшим? Джозеф невольно улыбнулся, глядя на дочь. Он улыбался, пока не свело челюсть, а потом потряс Тари за плечо.
– Врушка, нехорошо притворяться. – Сейчас она не выдержит и рассмеется. – Просыпайся, врушка! – Тари не просыпалась.
Джозеф снова потряс ее, на этот раз сильнее.
– Тари?!
Девочка в испуге села, щурясь спросонья.
– Чего? – Она возмущенно потерла глаз.
– Доброе утро, – сказал Джозеф. – Уже утро.
– Доброе утро, пап. – Возмущение сменилось улыбкой, на сердце у Джозефа сразу потеплело. Тари зевнула. – Я устала.
Джозеф решил, что отвезет дочку домой, к Ким. Нет, лучше они поживут в его квартире. Хотя, если оставить Тари у Ким, можно вернуться к Клаудии и спокойно сходить с ума, ни о ком не заботясь.
– Как там здорово! – ахнула Тари, глядя в окно.
Джозеф тоже выглянул на улицу. У причала собралась уже приличная толпа. Наверное, пришли поглазеть, что там из лодки вытащили. Джозеф был почти уверен: эта находка как-то связана с красным ершом, которого поймала Тари. Ты смотри, даже полиция приехала, вон на обочине бело-синяя машина. Или утопленников из-под пристани выловили. А может, нашли и ерша, и утопленников. Через залив скользила маленькая моторка. Джозеф взглядом следил, как она взлетает на волнах. Опять всякая чушь в голову лезет.
– Что там, пап? – спросила Тари.
– Лодка, – ответил он, – лодочка в море выходит.
Даг Блеквуд надеялся поймать пару-тройку рыбин покрупнее, лучше всего, конечно, треску. Моторка медленно двигалась к устью залива, Даг крепко ежимал штурвал. Все-таки здорово вырваться, наконец, с суши и всласть порыбачить. Вода не обманет, вода накормит.
Рано утром он завел пикап, выехал из дома на Хрыч-лейн и двинул на запад в сторону центра. На причале Аткинсонов толпился народ, а чуть выше по дороге Даг встретил двоих военных. Они проводили машину глазами, но останавливать не стали, даже с места не двинулись. Просто стояли и смотрели. Этим кретинам вообще дай только потаращиться. Что ж получается, в город армейские части ввели, чтобы не давать рыбакам рыбачить? Неужто ублюдки до такого докатились? Даг побагровел. От ярости потемнело в глазах. Эх, жалко они не прицепились и насчет трески ничего не спросили. Уж он бы сказал кованым подошвам ласковое словцо, чтоб они покоробились. Колючка – белая лайка Дага – высунулась в окно и облаяла чужаков. Звали ее так потому, что когда-то Даг нашел ее в малиннике, она застряла в колючках и вопила как резаная. Чего это она так заливается? В жизни ни на кого не гавкнула, всегда была тише воды, ниже травы. Вообще, что-то собака чудит в последнее время. Целый день во дворе валяется, иногда только морду поднимет и воет. С чего – непонятно. А как солдат видит, прямо бешеная становится.
«Какого ерша они к нам понаехали», – снова спросил себя Даг, направляя нос моторки в открытое море. Он посмотрел на пустую скамейку, где обычно сидела Колючка, и загрустил. Собаку пришлось оставить в машине на переднем сиденье и открыть окно, чтобы не задохнулась. Уж до того она странная стала. Не дай бог начнет метаться по лодке – обоих утопит.
Вот и рыбозавод заброшенный показался слева под утесом. Не упомнишь, сколько раз тут проезжал, а все равно, как посмотришь на эту красоту, на эти скалы, мурашки по спине бегут. Причал Аткинсонов справа остался, там катера побольше. А какой был крабово-креветочный промысел! Ишь ты – толкучка на пирсе. Чего-то выловили и пялятся. Ахи-охи. Пустомели. Не, Даг не станет спрашивать, что случилось. Не доставит он им такого удовольствия. Наверняка затеяли какой-нибудь праздник тупой. Вечно в городе всякие ярмарки, фестивали, званые вечера с юбилеями. Может, у них день причалов, скажем. Небось монархисты, тупицы, пыжились-пыжились и придумали себе веселье. Всемирный Королевский День Причалов Британской Империи или еще того похуже. Муниципалитет, чтоб его растопырило, все туристов сюда зазывает, все красоты неземные сулит. А то все и так не знают, как тут красиво. Господи боже, да таких мест нигде не отыщешь, хоть сто лет ищи. Земля Обетованная. Нет, надо, чтоб эта красота из ноздрей полезла. Втемяшилось, понимаешь, идиотам, каждого сюда притащить и дурные деньжищи на Уимерли заработать. А богатства-то вот они, под носом. Какое там! Надо из жителей шутов гороховых сделать на потеху публике. «Спешите, спешите, последние три с половиной рыбака устраивают для вас костюмированное представление! Дамы и господа, не стесняйтесь, подходите ближе, поглядите, как они корячатся. Какая чудесная наживка! Глотайте, глотайте, глотайте! А вот, извольте обратить внимание, ихние лодки. Глядите, как они красиво гниют! А вот ихние дети, которые трески в глаза не видали. А вот это вот – море, куда эти дети дороги не знают. Традиции? Дело отцов? Да тьфу на них!»