Автобиографические записки

· В ежедневной сознательной и полусознательной жизни человек не может отрешиться от чувственных влияний на него извне через органы чувств и от чувствований, идущих из его собственного тела (самочувствия);

· Ими поддерживается вся его психическая жизнь, со всеми ее двигательными проявлениями, потому что с потерей всех чувствований психическая жизнь невозможна (последнее предположение подтвердилось лет через двадцать известными мне очень редкими случаями наблюдения над людьми с потерей всех почти чувств);

· Подобно тому, как показания органов чувств суть руководители движений, так и в психической жизни желания и хотения суть определители действий;

· Как рефлексы, так и психические акты, переходящие в действие, носят характер целесообразности;

· Началом рефлексов служит всегда какое-либо чувственное влияние извне; то же самое, но очень часто незаметно для нас, имеет место и относительно всех вообще душевных движений (ибо без чувственных воздействий психика невозможна!);

· Рефлексы кончаются в большинстве случаев движениями; но есть и такие, которым концом служит угнетение движений; то же самое в психических актах; большинство выражается мимически или действием; но есть множество случаев, где концы эти угнетены и трехчленный акт принимает вид двучленного, - созерцательная умственная сторона жизни имеет эту форму;

· Страсти коренятся прямо или косвенно в так называемых системных чувствах человека, способных нарастать до степени сильных хотений (чувство голода, самосохранения, половое чувство и пр.), и проявляются очень резкими действиями или поступками; поэтому могут быть отнесены в категорию рефлексов с усиленным концом.

Эти положения и составили канву, послужившую основой для написанного мною небольшого трактата под названием «Попытка ввести физиологические основы в психические процессы». Редактор медицинской газеты, куда я отдал рукопись для напечатания, заявил мне, что цензура требует перемены заглавия (думаю, что скорее сам редактор находил его несколько неудобным для чисто медицинской газеты) и вместо прежнего заголовка я поставил слова «Рефлексы головного мозга».

Из-за этой книги меня произвели в ненамеренного проповедника распущенных нравов и в философа нигилизма. К сожалению, по существовавшим тогда цензурным правилам, откровенное разъяснение этих недоразумений в печати было невозможно, а устранить их было нетрудно. В самом деле, в наиболее резкой форме обвинение могло бы иметь такой вид: всякий поступок, независимо от его содержания, считается по этому учению предуготовленным природой данного человека; совершение поступка приписывается какому-нибудь, может быть, даже совершенно не значащему толчку извне, и самый поступок считается неизбежным; откуда выходит, что даже злой преступник не виновен в содеянном злодеянии; но этого мало, - учение развязывает порочному человеку руки на какое угодно постыдное дело, заранее убеждая его, что он не будет виновным, ибо не может не сделать задуманного.

В этом обвинении пункт развязывания рук на всякое постыдное дело есть плод прямого недоразумения. В инкриминируемом сочинении рядом с рефлексами, кончающимися движениями, поставлены равноправно рефлексы, кончающиеся угнетением движений. Если первым на нравственной почве соответствует совершение добрых поступков. То вторым – сопротивление человека всяким вообще, а следовательно и дурным, порывам. В трактате не было надобности говорить о добре и зле; речь шла о действиях вообще и утверждалось лишь то, что при определенных данных условиях как действие, так и угнетение действия происходят неизбежно, по закону роковой связи между причиной и эффектом. Где же тут проповедь распущенности?

Что же касается обвинения в том, что учением устраняется понятие виновности и наказуемости, то по этому поводу мне пришлось высказаться в 70-х годах в Одессе, на обеде, который давал д-р Мюнх в честь приезда своего приятеля, знаменитого московского адвоката, имени которого я не припомню. Этот гость прямо сказал мне, что я своим учением, уничтожая элемент виновности, устраняю этим элемент наказуемости. На это я ответил так: вообще, я считаю одинаково невиновным в деянии и преступника, и наказующую его власть; но преступления, как зла, я не оправдываю; различных степеней испорченности преступников и их непригодности к жизни на свободе я не отрицаю; следовательно, признаю за властью право ограждать общество от зла.

Вопросы. Почему цензура не пропустила работу «Рефлексы головного мозга»?

Кому и как разрабатывать психологию?

Психическая жизнь подчинена непреложным зако­нам: в этом смысле психология может быть положитель­ной наукой. Но она делается ею только тогда, когда найдена возможность доказать непреложность законов не только в отношении к целому, но и к частностям. В ряду всех мировых явлений только два отдела их могут быть сопоставлены по сходству с фактами психи­ческой жизни человека: психическая жизнь животных и нервные деятельности в теле как самого человека, так и в теле животных, изучаемые физиологией. Оба ряда явлений, будучи по содержанию проще психических явлений у человека, могут служить средством к разъяс­нению последних. Сопоставление конкретных психиче­ских явлений у животных и человека есть сравнитель­ная психология. Сопоставление же психических явлений с нервными процессами его собственного тела кладет основу аналитической психологии, так как телесные нервные деятельности до известной степени уже расчле­нены. Таким образом, оказывается, что психологом-ана­литиком может быть только физиолог...

...Нет ни единой мыслимой стороны, которой низшие продукты деятельности органов чувств существенно от­личались бы от рефлекторных процессов тела, все раз­ницы между ними чисто количественного свойства. От­сюда же необходимо следует, что соматические нервные процессы и низшие формы психических явлений, выте­кающие из деятельностей высших органов чувств, род­ственны между собою по природе...

Воззрение Локка, что корни всего психического развития лежат в деятельности органов чувств, признается, с незначительными ограничениями, всеми психологическими школами. Значит, для аналогии здесь широкое поле.

Но что же приобретет от этого психология как наука? То, что приобретается вообще умом человеческим из сопоставления неизвестного сложного с более простым и более известным (т. е. расчлененным) схожим, то, что вообще дает аналогия в науке. А кто же не знает могучести этого умственного средства? Кому, как не аналогии, обязаны мы, например, самыми блестящими теориями физики, приравнявшими тепло свету, то и другое — чисто механическому движению частичек? В нашем случае аналогия есть единственное средство расчленить конкретные психические факты, отнестись к ним аналитически.

...Дело идет, как читатель, конечно, понимает, на то, чтобы передать аналитическую разработку психических явлений в руки физиологии. Права ее в этом направлении уже настолько выяснены всем предыдущим, что в данную минуту мне остается подвести разве одни итоги.

Все психические акты, совершающиеся по типу рефлексов, должны всецело подлежать физиологическому исследованию, потому что в область этой науки относит­ся непосредственно начало их, чувственное возбуждение извне и конец — движение; но ей же должна подлежать и середина — психический элемент в тесном смысле сло­ва, потому что последний оказывается очень часто, а может быть и всегда, не самостоятельным явлением, как думали прежде, но интегральной частью процесса.

В более обшей форме мысль эта имеет следующий вид: наука, ведению которой подлежат моменты, определяющие психические акты и внешние проявления последних, должна, очевидно, заниматься и выяснением условий зависимости психических явлений от определяющих моментов, с одной стороны, и внешних проявлений от психических элементов — с другой.

Согласно такой программе, велению физиологии должны подлежать и случаи психических актов, уклоняющиеся по внешнему характеру более или менее резко от типа рефлексов, потому что на основании опыта всех наук (по крайней мере естественных) причину всякого уклонения явления от основного типа естественно искать прежде всего не во вмешательстве новых факторов, авформе зависимости уже известных, особенно если эта форма так сложна, как в психических процессах. Воз­можно, конечно, что изучение явления с этой точки зре­ния поведет к отрицательным результатам или даже приведет исследователя к выводам прямо противополож­ным ожидаемым; но такой прием в деле изучения оста­ется все-таки единственно рациональным, а следователь­но неизбежным.

Что касается до надежности тех рук, в которые по­падает психология, то в них, конечно, никто не усомнит­ся; порукой в этом те общие начала и та трезвость взгляда на вещи, которыми руководится современная физиология. Как наука о действительных фактах она позаботится прежде всего отделить психические реаль­ности от психологических фикций, которыми запружено человеческое сознание по сие время. Верная началу ин­дукции, она не кинется сразу в область высших психо­логических проявлений, а начнет свой кропотливый труд с простейших случаев; движение ее будет через это, правда, медленно, но зато выиграет в верности. Как опытная наука она не возведет на степень непоколеби­мой истины ничего, что не может быть подтверждено строгим опытом; на этом основании в добытых ею ре­зультатах гипотетическое будет строго отделено от по­ложительного. Из психологии исчезнут, правда, блестя­щие, всеобъемлющие теории; в научном содержании ее будут, наоборот, страшные пробелы; на место объясне­ний в огромном большинстве случаев выступит лакони­ческое «не знаем»; сущность психических явлений, на­сколько они выражаются сознательностью, останется во всех без исключения случаях непроницаемой тайной (подобно, впрочем, сущности всех явлений на свете), и тем не менее психология сделает огромный шаг вперед. В основу ее будут положены, вместо умствований, на­шептываемых обманчивым голосом сознания, положи­тельные факты или такие исходные точки, которые в лю­бое время могут быть проверены опытом. Ее обобщения и выводы, замыкаясь в тесные пределы реальных анало­гий. высвободятся из-под влияния личных вкусов и наклонностей исследователя, доводивших психологию иногда до трансцендентальных абсурдов, и приобретут характер объективных научных гипотез. Личное, вольное и фантастическое заменится через это более или менее вероятным. Одним словом, психология приобретет характер положительной науки.

И все это может сделать одна только физиология, так как она одна держит в своих руках ключ к истинно научному анализу психических явлений.

Вопросы. Как И.М.Сеченов формулирует связь между физиологией и психологией?

И. И. МЕЧНИКОВ (1845—1916)

О целебных силах организма

Приглашенный почтенным председателем комиссии к прочтению сообщения на общем собрании, я решился сказать несколько слов о целебных силах организма, по­лагая, что здесь всего удобнее избирать темы не из об­ласти отдельной специальности, а из отделов знания, где соприкасается несколько отраслей его, и притом из от­делов, доступных и непосвященной публике... Я начну с факта общеизвестного, что болезни переносятся неоди­наково различными людьми, что крепкие субъекты нередко им подвержены сильнее слабых, что в большин­стве случаев болезнь проходит сама собою. Самостоя­тельное заживление ран, сращение сломанной кости из­вестны всякому из обыденной жизни. Очень часто вы слышите, что такой-то выздоровел, благодаря «его силь­ной натуре», причем употребление последнего слова почти изгнанного из языка, ясно указывает на давность выражаемого понятия. В самом деле, история медицины показывает нам, что с древнейших времен в этой науке установлено было понятие о целебной силе природы, которая предохраняет человека от заболевания и устраняет болезненную причину. Учение это было ясно выражено еще Гиппократом: это положение Гиппократ кладет в основание своей лечебной науки — терапии — и поэтому советует врачу как можно более оберегать целебные силы природы. Особенно при острых лихорадочных бо­лезнях он считал главнейшей обязанностью врача под­держивать телесную силу и, по возможности меньше вмешиваясь в течение болезни, следить за правильным ходом ее и выжидать наступления кризиса. В силу этого он высказал требование, что врач должен «помогать или по крайней мере не вредить». Гален, подобно своему великому предшественнику, советует также по возмож­ности воздерживаться от вмешательства и предоставлять полную свободу целебной силе природы. Это основное положение гиппократовской терапии прошло через целый ряд столетий и сохранилось отчасти и до наших дней. В начале новых времен оно нашло горячего привержен­ца в Парацельсе (XVI век), который ссылается на полное заживление запущенных ран без всякого участия врача. Только в случаях, когда целебная сила природы оказы­вается явно несостоятельной, врач должен выступить из своего выжидательного положения и вмешаться в дело. Но и тут он должен употреблять средства с целью вы­звать целебную силу природы из дремоты. Еще больше проникся Сиденгам (XVII век) принципом целебной силы, который он положил в основание своего учения об острых и хронических болезнях и о болезненном сложе­нии...

...Перефразированное на разные лады гиппократовское учение вело нередко к крайностям и по обыкнове­нию вызвало реакцию, выразителем которой явился в прошлом столетии знаменитый шотландский врач Броун... Долгое время не только гиппократовский принцип терапии, но и учение о причинах болезни оставалось без дальнейшей разработки, и только последнее двадцати­пятилетие пролило на этот вопрос блестящий свет. Я имею в виду учение о бактериях, уже успевшее соста­вить эпоху в медицине и поэтому слишком известное всякому врачу. Так как оно важно не только само по себе, но является необходимым введением к изучению целебных сил, то я в интересах лиц непосвященных должен сказать несколько слов о нем. История этиологии, т.е. науки о причинах болезней, представляет бесспорно одну из лучших страниц в летописи завоеваний человеческого ума.

И в наше время существует много народов, убежденных, что болезни являются продуктом злых духов, которые в той или иной форме проникают в тело, из которого могут быть извлечены лишь при посредстве религиозно-магических чародействий…

Врачами древности учение о болезнетворных духах было отвергнуто, они искали причину болезни в видимых космических и метеорологических явлениях, предполагая какую-то таинственную связь между ними и болезненными процессами. Даже Гален, один из главных основателей медицины, упорно утверждал, что существуют легкие и тяжелые дни и что ход болезни существенно зависит от относительного положения луны к добрым и злым планетам. До наших времен еще сохранилось суеверное убеждение в болезнетворном влиянии комет, и я живо припоминаю жуткое чувство, охватившее меня при появлении кометы 1858 г. С звездного неба этиологии спустились в область теллурических и метеорологических явлений, искали причину болезней в вулканических явлений, искали причину болезней в вулканических извержениях, землетрясениях, грозах, наконец, в резких переменах температуры.

Весьма часто и в прежние времена к числу болезнетворных причин присоединяли различные организмы, живой контагий, который представляли себе в виде микроскопических насекомых, летающих в воздухе. Но даже значительные успехи в наших сведениях о чужеядных животных человека мало подвинули вперед общий вопрос о живом контагии. Существенный шаг вперед был сделан ботаниками, доказавшими, что болезнь картофеля, злаков и других культурных растений, действительно, производятся грибами. Имея возможность исследовать вопрос с точностью, почти недоступной в области медицины, ботаники раз навсегда установили как факт, что растения, прежде вполне здоровые и сильные, могут заболевать вследствие внедрения в тело и размножения там грибов и других паразитических организмов. Вывод этот был распространен вскоре на низших животных; ботаниками же было доказано, что некоторые болезни шелковичных червей сопровождаются развитием в них грибов, которые являются не вследствие прежде бывших болезней, а сами производят ее. После того как это учение было строго установлено в области науки о растениях и насекомых, оно перешло и в сферу настоящей медицины.

Прежние находки грибовидных организмов в боль­ных органах стали объяснять с новой точки зрения, и после ряда труднейших и блестящих исследований бы­ло, наконец, доказано, что и многие из человеческих болезней производятся мельчайшими грибками-бакте­риями, или скицофитами. Правда, такую причину до­пустили лишь относительно так называемых инфекци­онных болезней, как например, сибирской язвы, зара­жения крови и пр., но с каждым годом в области этих болезней стали переносить многие, не считавшиеся прежде инфекционными, как, например, чахотка, эндо­кардит и пр. Оказалось, таким образом, что летающие в воздухе духи могут быть видимы под микроскопом.

Борьба венца творения с этими представителями низшего органического мира оказалась в высшей степе­ни затруднительной. Точными исследованиями было до­казано, что семена бактерий в высшей степени распространены и что они обладают живучестью, неслыханной для других организмов (например, семена некоторых не умирают в кипятке, если их кипятить менее часа, и безнаказанно проходят через серную кислоту и едкое кали). Кроме того, в последнее время становится все более и более вероятным, что бактерии, обыкновенно совершенно безвредные, могут при некоторых условиях перерождаться в крайне болезнетворные. При всех этих условиях не только наука об исцелении болезней, но и о предотвращении их была поставлена в величайшее затруднение. В тех случаях, когда находящиеся в воз­духе споры бактерий проникают в организм через от­крытые раны, препятствовать доступу их оказывается делом сравнительно легким. Таким образом, теперь, по примеру Листера, удается во многих случаях предот­вратить заражение крови посредством соответственного содержания и перевязки ран.

Но как быть в тех случаях, когда бактерии прохо­дят через легочную рану или вообще проникают в ор­ганизм через дыхательные пути? Затруднения с этих сторон навели Пастера на мысль воспользоваться явле­нием, замеченным по отношению к некоторым инфекционным болезням, но до сих пор еще научно не объясненным. Известно, что лица, перенесшие корь, оспу, брюшной тиф и некоторые другие болезни, получают способность не заражаться ими вторично. На основании этого, подобно предохранению от оспы прививкой более слабой коровьей оспы, Пастер ослабляет болезнетворное действие некоторых бактерий и, прививая их организму, защищает его от заболеваний более тяжелой натуральной формой. Всему миру известны блестящие исследования этого ученого о предохранительной прививке сибирской язвы и так называемой куриной холеры. Казалось одно время, что предохранительными прививками можно обеспечиться чуть ли не от всех инфекционных болезней. Направленные в эту область исследования показали, однако же, что некоторые из таких болезней, как, например, гнилостное заражение крови (мышиная септицемия), возвратная горячка и др., не утрачивают способности возвращаться по не­скольку раз. Подобные результаты должны были заста­вить ученых искать еще новых путей для борьбы с бактериями.

Указанные выше свойства бактерий не раз уже на­водили на мысль, что, по всей вероятности, организм человека и животных обладает какой-то способностью бороться с ними, так как иначе весь род человеческий давно уже должен был бы вымереть. Ввиду этого при­шлось вспомнить о гиппократовском принципе общей терапии с целью уяснить себе характер борьбы с бак­териями и воспользоваться целебными силами природы. Вопрос этот прямее всех был поставлен мюнхенской школой, которая, однако же, нашла факты, касающие­ся его, чрезвычайно плохо подготовленными. Общая терапия настоящего времени почти совсем покинула гиппократовскую «фюзис», и вы редко где встретите те­перь трактат о ней. В некоторых учебниках, правда, упоминается о ней мимоходом и крайне неохотно. В об­ширных энциклопедиях уже ничего не говорится о ней. Исключением здесь является Вирхов, который в 1875 г. резюмировал современное положение вопроса. С точки зрения своей целлюлярной патологии, он полагает, что вместо прежней единой целебной силы их существует в организме множество и что они сидят в тканях. Даль­нейшего определения он дать не может. Представитель мюнхенской школы Негели представляет себе, что между бактериями и клетками тканей существует кон­куренция из-за жидкой пищи: одержит верх та из борющихся сторон, которая притянет большее количество питательных соков из крови.

Представивши краткий очерк вопроса о целебных силах организма, указавши на важность его разреше­ния для целей терапии и на недостаточную разработку его в области медицины, попробуем, нельзя ли несколь­ко продвинуть дело, посмотрев на него с точки зрения теории развития? Мне нет надобности долго останав­ливаться на доказательстве того, что не с человека и высших животных начались инфекционные болезни. Им, как мы видели, подвержены и растения, и низшие животные, и притом не только домашние, но и дикие. В настоящее время собрано достаточно данных об эпи­демиях у корненожек, ракообразных, насекомых и пр. Болезнетворные бактерии заведомо водились еще во времена каменноугольной формации, от которой сохра­нились пораженные ими корни хвойных деревьев. С тех пор, несмотря на присутствие бактерий и отсутствие карболки и других дезинфекций, успели развиться бо­гатейшие флоры и фауны и появиться человек. Если мы, таким образом, видим, что борьба между организ­мами и поражающими их бактериями имеет позади себя целую историю, то естественно спросить, не сохра­нились ли какие-нибудь следы этого длинного процесса. Если сравнительная анатомия показывает нам такое множество приспособлений с целью нападения и защи­ты от более крупных организмов, то, быть может, она даст нам какие-нибудь сведения и относительно интере­сующей нас борьбы между микроскопическими парази­тами и задеваемыми ими тканями. Каким же образом противодействуют растения и животные нашествию сильных в борьбе и вездесущих бактерий? На этот об­щий вопрос можно, я думаю, дать следующий ответ: животные обезвреживают бактерий тем, что съедают и переваривают их.

В гниющих веществах, переполненных разнородны­ми бактериями, мы обыкновенно встречаем амеб и дру­гих простейших животных, которые не только не боятся гнилостного заражения, но процветают, поедая массы бактерий. Удобство этих одноклеточных корненожек и инфузорий заключается в том, что они целиком или почти целиком состоят из вещества, способного есть и переваривать: на какую бы часть тела их ни попала бактерия, она везде будет задержана и съеден. Низшие животные вообще отличаются тем, что весьма значительная часть их организма способна поедать мелкие вещества. Употребляющееся в последнее время в медицине вливание соленой воды в кровь больных с незапамятных времен составляет одно из свойств организма так называемых мягкотелых животных. Но в то время когда врач перед вливанием непременно должен дезинфицировать воду, мягкотелые, которые я имею в виду, имеют для этой цели в органе, всасывающем воду, особые прожорливые клетки, которые съедают мелкие вещества, находящиеся в воде (между ними, само собой разумеется, и бактерий), и таким образом предохраня­ют от заражения.

Учеными, занимавшимися вопросами о заражении бактериями человека и высших животных, уже было обращено внимание на факт, что, несмотря на то, что мы ежедневно проглатываем огромное их количество с питьем и пищей, и несмотря на то, что некоторые из них приспособились к жизни в нашем кишечном канале, тем не менее мы имеем весьма мало шансов заразиться ими этим путем. Вспомним, что некоторые дикие наро­ды едят пищу, часто сильно загнившую, что гнилой сыр, в котором недостатка в бактериях нет, составляет предмет лакомства и что, несмотря на это, употребле­ние такой пищи не влечет за собою в большинстве случаев пагубных последствий. Очевидно, что кислый желудочный сок частью убивает бактерий, частью же значительно ослабляет их. Если бы все внутренности человека были одеты пищеварительной оболочкой, как у медуз или полипов, нужно думать, что борьба с бак­териями оказалась бы гораздо менее затруднительной. Органом, через который все чаще происходит зараже­ние, считаются легкие. Вместе с входящим в них воз­духом вносятся многочисленные споры бактерий, доступ которых в организме легче, чем где-либо в другом месте. Через промежутки между клетками легочных пузырьков бактерии могут входить в тончайшие каналы и отсюда распространяться в ткани и кровь. Известно, что при вдыхании угольной пыли большое количество ее отлагается в стенках легких, так, что последние при­нимают черную окраску, часть же пыли проникает в кровь и откладывается в столь открытых органах, как печень, селезенка и почка. Если принять во внимание, что в окружающем воздухе находится огромное количе­ство бактерий, между которыми констатированы и не­сомненно болезнетворные, что через наши легкие про­ходит ежедневно весьма значительное количество воз­духа (12 000 см³ в час), то станет ясно, что мы ежечас­но, чуть не ежеминутно вдыхаем в себя вредные споры. Для устранения их организм наш снабжен множеством клеток, способных поедать и обезвреживать эти споры. Клетки во многих отношениях напоминают простейших животных и потому с давних пор называются амебовид­ными. Они выдвигают отростки наподобие амеб и, так же каки последние, способны есть и переваривать твердую пищу. В огромном количестве они живут и в крови, известные под именем бесцветных или белых кровяных телец, а также во всевозможных органах, где их описали под названием клеток соединительной тка­ни. Проникнут ли бактерии и их споры через легочные пузырьки, стенку кишечного канала или пораненное место кожи, везде они рискуют быть захваченными под­вижными клетками, способными их уничтожить, т. е. съесть и переварить, и, разумеется, не всегда выполня­ющими это.

Мы видим, таким образом, что у человека и вообще у огромного большинства многоклеточных животных, помимо пищеварительного канала, существует еще це­лая система органов целебного пищеварения, которая, подобно тому, что мы видели у низших животных, осно­вана на способности некоторых клеток к внутриклеточ­ному пищеварению. У многих животных, как, например, ракообразные, насекомые, система эта исчерпывается бесцветными кровяными телами; у позвоночных же, за немногими исключениями, она представляет дальней­шую ступень прогресса. Можно высказать в виде пред­положения, в виде дедуктивного вывода, что централь­ным органом целебной пищеварительной системы явля­ется селезенка. С давних пор известно, что орган этот служит главным центром, к которому устремляются бесцветные кровяные тела, обремененные неудобовари­мой или трудноваримой пищей.

Бачели доказал присутствие в селезенке веществу сильно переваривающего белковые вещества, что еще более подтверждает предположение о пищеварительной роли этого органа. То обстоятельство, что животные могут жить без селезенки, не доказывает бесполезно­сти ее, а указывает еще более на то, что деятельность ее проявляется в экстренных случаях, а именно при ин­фекционном заражении. В то время как физиология отодвинула селезенку на задний план, не имея возможности определить ее назначение, врачи с давних пор заметили, что увеличение ее служит хорошим и иногда очень ранним указанием на существование инфекционной болезни. В увеличенной селезенке было прямо най­дено огромное количество бактерий, заключенных в бес­цветные кровяные тела. Кроме селезенки, к системе целебных органов позвоночных нужно еще отнести лим­фатические железы и костный мозг. Отчасти сходную роль выполняют и некоторые другие железистые орга­ны, как, например, печень и почки. Как селезенка, так и система лимфатических желез не существует у бес­позвоночных; обе они должны быть рассматриваемы как усовершенствование организации в борьбе с вред­ными влияниями. Низшие рыбы еще не имеют их, в ряду же позвоночных замечается вообще прогресс в развитии этих органов противодействия. Поскольку мы говорим о болезнях, причиняемых бактериями, т. е. ми­кроскопическими твердыми телами, постольку и целеб­ные силы организма являются в виде свойств блужда­ющих клеток поедать и переваривать этих паразитов. Не имея возможности распространяться здесь о под­робностях устройства и истории развития целебной си­стемы, я укажу лишь на общий результат, что она вместе с пищеварительной системой в тесном смысле развилась из одной общей основы. То, что у низших животных, например, губок, составляет общую массу пищеварительных клеток, у других, более высших жи­вотных распадается на две отдельные группы: на обык­новенные органы пищеварения и на систему, так ска­зать, медицинского, или терапевтического (пожалуй, профилактического) пищеварения.

Сводя целебные силы организма к процессам внут­риклеточного пищеварения, мы, быть может, получим со временем возможность дать сколько-нибудь более

полное объяснение явлениям, добытым чисто эмпирическим путем. Быть может, окажется, что крепкие субъекты, подверженные некоторым инфекционным бо­лезням более, чем слабые, отличаются меньшим разви­тием селезенки и других органов целебного противо­действия. Явление предохранительной прививки, быть может, также сведут к особенностям пищеварительной способности целебных клеток...

Вопросы. Кто из врачей придерживался мнения, что в большинстве случаев болезни «проходят сами по себе»? Почему?

Какие изменения претерпели представления об этиологии болезней?