Воскресенье 5 страница

Машина выехала за пределы городка, кран тоже скоро тронулся, обочины потихоньку пустели, толпа рассасывалась. Томми так и стоял посреди дороги, пока его не отвел в сторону полицейский. Томми глядел на то место, где только что стоял грузовик, он видел даже пыль из-под колес машины, хотя она уже скрылась за холмом.

А еще он видел, как в контейнере, полном морской воды, болтается мертвая акула. На хвосте, словно синяки, периодически проступают бледно-серые пятна в тех местах, где рыба ударяется о стенки. Пятна исчезают и появляются, снова исчезают, снова появляются и уже не исчезают.

Чем дальше от Уимерли отъезжает грузовик, тем больше становятся пятна, они растекаются по всей туше, от носа до кончика хвоста, густеют, и в конце концов акула приобретает естественный темно-серый цвет.

Джозеф умиротворенно прихлебывал чай, не отводя глаз от Клаудии. Его неприкрытая похоть плохо вязалась с атмосферой воскресного благочестия и чопорной обстановкой гостиной. Перед глазами снова и снова пробегала одна и та же картина. Джозеф мысленно видел, как грубо и неуклюже овладевает Клаудией, как набрасывается на нее, словно маньяк. Ведь так нынче ухаживают? Сезон гона, сезон безумия. Блики телевизора. Занавес уже поднят, передачу пустят в самое лучшее время. Аудитория с нетерпением ожидает выхода Ким, заранее предвкушает ее крик, предвкушает, как она беззаботно входит в комнату и видит их – они сплелись на полу, отдались во власть животным инстинктам. Зал взрывается дружным «ой-е…» или просто испуганно ахает. Ким вскидывает руки к округлившемуся рту, к щекам приливает кровь. Нет, все слишком быстро, слишком чувственно. Слишком легко будет уговорить Ким простить его. В конце концов, вся сцена займет несколько секунд. Секунд или минут. Что в нашем сумасшедшем мире найдется такого, чего нельзя было бы простить или забыть?

Клаудия притворяется, что ничего не замечает. Еще бы, она человек несовременный. Ей подавай слова, а не дела. И мужика, для которого закутанное в одежду тело более сексапильно, чем обнаженное. Она тоже явно не прочь, но виду, стерва, не подает. Просто молча сжимает между коленей свою коробочку, до которой никак не дотянуться. Нет, Клаудия не из болтливых. Не так она проста. Редко смеется. Волосы ни разу не осветляла. Интровертка. Скорее всего, предпочитает французские фильмы пестрым комедиям. Субтитры – записанному смеху. Есть в ней этакое отчаянье, которое только и ждет своего часа, ждет, когда можно будет вырваться наружу, пролиться потоком слез, вцепиться ногтями в горло. Гнев, опустошительный словно буря, пронесшаяся по болотам. Такие чувства для нее.

Кажется, она опять в обморок собралась. Хорошая взбучка пошла бы ей на пользу. Сперва треснуть кулаком, потом взбодрить ударом пряжки, бить, пока не очнется окончательно, пока не раздуется, как воздушный шар. Пусть тогда ляжет сверху, пусть расплющит. Ну вот, опять Эдипов комплекс полез. Все к мамочке хочется. Чтобы сначала раздавила, а уж потом обняла. Какие чары Клаудия пустит в ход? О каком танце под луной грезит? Изящное сплетение конечностей, зов природы. Молодые побеги прорастают из мертвых пустых стволов. Корни все выше взбираются по ее лодыжкам и душат, душат. На ее хрупких плечах чирикают птички. Настает страшный час, и она приветствует его душераздирающей улыбкой.

Джозеф заерзал на стуле и пососал нижнюю губу. Перед глазами стоял туман, он погружался в бред с головой и снова выныривал на поверхность, он представлял себе самое худшее. А самое худшее, это что? Вскрыть ее, вспороть и рыться внутри в поисках яблок. Джозеф боялся, что запас таблеток скоро иссякнет. Тут-то ему и конец. Он снова шумно отхлебнул из чашки. Остывает.

Клаудия как будто почувствовала, что Джозеф не доверяет сам себе, и сняла с колен коробочку.

– Совсем забыла, – сказала она и подалась вперед. Теперь Джозеф был к ней еще ближе, он мог бы дотянуться до нее. – Подарок на новоселье, – объявила Клаудия. Или она сказала: «под аркой наловим сельди»? Или еще хуже: «подранку не до веселья»?

Джозеф дрожащими руками принял у Клаудии сверток, тот еще хранил тепло ее бедер. Джозеф обратил внимание, что пальцы у Клаудии длинные, тонкие и без колец.

– Спасибо, – сказал он, – хотя на самом деле это не их дом. То есть не наш. Не мой, я имел в виду.

– На какое-то время он ваш. – Клаудия выпрямилась и сложила руки на коленях. Щеки ее слегка порозовели, и она выглядела очень женственно. – Впрочем, может, и надолго.

Надолго, отозвалось в голове у Джозефа. Надолго. Всегда можно остаться надолго. Наверху что-то упало с глухим стуком. Наверное, Тари пытается сбежать через окно спальни. Смышленая девочка. Умненькая. Тут Джозеф вспомнил, что мать Тари должна вот-вот приехать. Жена. Он представил себе ее лицо, все в синяках и ссадинах. Кто догадается, почему ее убили? Джозефа терзало чувство вины, хотя никакого преступления он вроде бы не совершал.

– Жалко рвать обертку. Все-таки ручная работа. – Джозеф встал и кивнул в сторону кухни. Он надеялся, что Клаудия поймет его намерения, поймет, сколь кровожадные мысли роятся в его голове. – Возьму-ка лучше нож… Или я это уже говорил? – Если Клаудия не пойдет сама, ей придется стать жертвой.

Но Клаудия повиновалась и тенью последовала за Джозефом. Она побледнела еще больше.

– Знаете, – через плечо сказал Джозеф и осекся. Он чуть не выболтал свою мечту о поцелуе и разбитых в кровь губах, – я боюсь своего отражения. Это не тот случай, когда случайно видишь себя в зеркале и вздрагиваешь. Нет, я боюсь смотреть на него. Мне кажется, что он – это я. – Джозеф замолчал и прислушался к себе. Вроде тихо. А легкие? Легкие пустые. А если вдохнуть? Работают. Все работает.

– Да, у меня был знакомый могильщик, он думал точно так же, – согласилась Клаудия.

Джозеф вспотел. И рассмеялся. Они уже перешагнули порог кухни.

– Что же с ним случилось?

– Он сам себя похоронил.

Джозеф снова деланно рассмеялся. Жар прошел, промокшая рубашка холодила тело. Опять кухня. А он вообще отсюда выходил? И что с чаем? Джозеф положил коробочку на стол, выдвинул ящик буфета и выудил острый нож для разделки мяса. Зачем? Чтобы из большого куска сделать маленький и сунуть в рот? Разнести в щепки мост в голове? Мост между двумя половинками «я»? Чтобы никогда не добраться до самого себя?

– Режьте. – На лицо Клаудии легла печать вселенской катастрофы, сухие губы слегка приоткрылись.

Гигиеническая помада. Влага для губ. Надо молчать, не говорить ни слова. Надо строить византийский дворец. Пусть под сводами, словно стая голубей, носится молчание. Надо из двух голубей слепить одного и не потерять при этом ни перышка. Магия без трюков и зеркал.

Надо вскрыть эту коробочку. Хватит самоанализа. Пора переходить к делу. Клаудия подошла и встала рядом. Джозеф сжал деревянную ручку и поднял нож, чтобы соседка полюбовалась острым кончиком.

– Да, – промурлыкала она, поглаживая лезвие пальцем. Клаудия затрепетала, ее дыхание стало глубже, ткань платья на груди натянулась.

Джозеф осторожно разрезал скотч, и бумажные уголки сразу же распрямились. Он стал медленно разворачивать подарок. Дело оказалось сложным и увлекательным. Джозеф даже растерялся и на мгновение остановился. Оригами наоборот. Он собрался с мыслями, начал заново и наконец добрался до коробочки. Джозеф поднял крышку. Скомканная папиросная бумага. Синяя. Он запустил в коробочку пальцы. Дно. Глубоко вдохнул, попробовал еще раз и нащупал какой-то предмет. Клаудия подошла ближе и улыбнулась, не разжимая губ. Эта улыбка сулила поездки на пустынные пляжи, поездки, которых ждут месяцами. Для таких поездок одевают детишек в лучшие платья, а платья шьют из тканей, каких теперь уже не найдешь.

Джозеф осторожно убрал папиросную бумагу. Черная черепичная крыша, голубые стены с черными полосками. Точная копия дома Критча в миниатюре. Джозеф вынул домик из коробки и положил на ладонь. Попробовал заглянуть в окно и увидеть там себя. Не вышло. Он повернулся к Клаудии.

– Крыша снимается. – Тонкие белые пальцы потянулись к подарку. – Это подсвечник на случай, если отключат свет.

Она стоит в полуметре. Она все понимает. Она согласна. Надо поцеловать. Куда? В щеку? В губы? Или в мягкий выпирающий животик? Положить на него голову и уснуть, вдыхая аромат тела. Такой легкий аромат, так легко расступится плоть под ножом, расползется как тесто. Джозеф протянул руку, и Клаудия нежно ее пожала. Погладила ладонь, кончики пальцев. Погладила и отпустила. Нож. В руке нож. Она сильно порезалась. Клаудия посмотрела на руку, но ни капельки крови не выступило.

– Ой, – сказала она испуганно и коснулась пореза.

Клаудия закрыла глаза, затаила дыхание, лицо ее просветлело. Прекрасный образ. Розовые веки такие тонкие, что видны синие прожилки сосудов. Губы обветренны, но все еще полны чувственности. В них столько влаги, они ждут, когда кто-нибудь ее выпьет. Ни у кого нет таких губ. Они возвращают любви непорочность.

Раздались шаги. В кухню вошла Тари с окровавленными руками. Может, порезалась стеклом, когда пыталась вылезти в окно спальни? Но звона не было. Нет, это не кровь, а красный фломастер. Вечно Тари что-нибудь рисует прямо на коже, бумаги ей не хватает.

– Смотри, что я для мамули сделала, – сказала Тари и показала алые руки.

Звук студийного смеха оглушил Джозефа.

Мисс Лэрейси сидела на сиреневом диване. Обивка расшита разноцветными завитушками, на валиках кружевные салфеточки. На коленях старушка держала фотоальбом и водила скрюченным пальцем по черно-белому портрету девочки лет одиннадцати или двенадцати.

Ким тоже склонилась над фотографией. Но старинная конфетница на журнальном столике была гораздо интереснее. Клюквенно-красная, полная твердых, как камень, конфет всех мыслимых цветов. Ким представила, что конфеты слиплись в один большой комок. В животе сразу забурчало от голода.

– А это вот сестра моя, Тэймер. Тоже ясновидящей была. – Мисс Лэрейси задумчиво покачала головой. – Да вишь ты, кровь у ней потекла не туда. Царствие ей небесное.

– Потекла не туда?

– То-то и оно. Как дочку первую родила, кровь возьми да поверни в другую сторону. Бедняжка и заболела. А ведь тоже духов видела. – Мисс Лэрейси спокойно перекрестилась. Не отрывая взгляда от фотографии, подняла руку и вытащила из-под воротничка изящный золотой крестик на тонкой цепочке. Поцеловала его и снова спрятала. – Тэймер нервенная была шибко. Она потом, после смерти уже, частенько ко мне захаживала.

– Неужели?

– А то. Придет под утро, сядет на сундук у меня в головах и смотрит. За все время ни словечка не сказала. А ребенком уж на что ласковая была.

Ким тряхнула волосами.

– Теперь привидений никто не видит.

Мисс Лэрейси искоса взглянула на Ким, морщины на лбу собрались гармошкой. Она прищурилась, словно на ум пришло что-то чрезвычайно важное:

– Ты, я гляжу, знаешь, отчего это? А, деточка?

– Нет, не знаю.

Мисс Лэрейси захлопнула альбом, накрыла ладонь Ким своей и набрала в грудь побольше воздуха.

– Я ведь и день помню, когда духи уходить от нас начали.

– Правда?

– Да, как сейчас помню. В пятьдесят втором это было. – Мисс Лэрейси помолчала, ожидая вопроса.

– Почему в пятьдесят втором?

– В городок первый телевизор тогда привезли. Черно-белый. Поначалу-то духов еще полно было, почитай в каждой семье кто-нибудь привидение видел. А потом как стали все телевизоры покупать, так духов и не стало. Один за другим ушли. А дело все в воздухе. – Она кого-то поискала глазами под потолком.

– Может, у людей притупилось воображение? Я одну статью читала, по-моему…

– Оно конечно, да только завелась в воздухе одна штуковина. Она духов на кусочки кромсает. Больно им. – Мисс Лэрейси показала руками, как это происходит. – Поднимаются, бедные, все выше и выше, прямо к небесам. Стонут, плачут, и утешения им нету. А проклятая штуковина вернуться не дает. Говорят, они теперь к нам только во сне приходят.

– Вы имеете в виду высокочастотное излучение?

– А что, это так называется, золотко?

Ким кивнула:

– Его производят телевизоры, мобильные телефоны, компьютеры. По-моему, вся электроника.

– Эта гадость еще и тело сушит. Человек жаждой мучится, злится на всех. Я как-то телевизор посмотрела разок, давно еще, так потом все никак опомниться не могла. Пить страсть как хотелось. Тебе-то водички принести? Что-то ты бледненькая.

У Ким от разговоров пересохло во рту. Она сглотнула и поняла, что в самом деле хочет пить. – Да нет, что вы. – Ей не хотелось беспокоить пожилого человека. Ким оглядела комнату. Старая мебель, безделушки… От них на сердце тепло и уютно. Тут она снова вспомнила о Тари. Надо скорее Джозефу позвонить. Ким поискала глазами телефон, но его нигде не было. Над буфетом со стеклянными дверцами висела картинка в рамочке. Картинка изображала Христа, его сердце светилось сквозь хитон.

– Так принести попить-то?

– Нет, спасибо. Простите, а телефон у вас есть?

Мисс Лэрейси сняла с колен альбом и, кряхтя, начала подниматься с дивана. Ким вскочила и подала ей руку.

– Да я сама найду. Вы только скажите, где он.

– Ничего, ничего, я уж поднялась. – Мисс Лэрейси заковыляла на кухню. – Обед пока разогрею, – крикнула она с порога. Загремели кастрюли, зашумела вода. Вскоре старушка вернулась с радиотелефоном и протянула его изумленной Ким. – Вишь, чего себе завела. А то очень уж колени ноют, иной раз сядешь да не встанешь. – Мисс Лэрейси осторожно присела на диван и согнулась над трубкой. – Сперва вот эту кнопочку нажми, – сказала она, тыкая пальцем в панель, – а уж потом другие.

– Спасибо. – Ким сделала, как было велено, и набрала номер Джозефа. – Вы не беспокойтесь, я по местному номеру звоню.

Мисс Лэрейси равнодушно махнула рукой:

– А, какая разница. Мне все равно пенсию тратить не на что. Звони хоть в Китай.

Ким прошла к окну гостиной, оттуда сквозь тюлевые занавески открывался вид на бухту. На причале уже практически никого не осталось, только несколько старых хрычей по-прежнему болтали у воды. После трех долгих гудков на том конце ответили.

– Привет, мам, – Тари взяла трубку обеими руками и поднесла к самым губам. Сразу ясно, что звонит мама: больше никто этого номера не знает.

– Привет, заинька. Как дела?

– Хорошо.

– Как ты себя чувствуешь, малыш?

– Нормально.

– Точно?

– Ага.

– Чем занимаешься?

– Да ничем. – Тари носком кроссовки поковыряла кухонный пол и покрутила шнур.

– Как голова?

– Затылок болит немножко. У меня там шишка.

– Бедняжка, я знаю. Ну ничего, пройдет. Ты как, не горюешь? Тебе там весело?

– Типа того.

– У вас наверняка полно занятий. На рыбалку уже ходили?

– Да. Мы ерша поймали, а он стал весь красный, как будто в крови.

– Правда? Фу, гадость какая! Так все-таки, чем занимаешься?

– На домик игрушечный смотрю. Нам его Клаудия подарила.

– Какая Клаудия?

– Художница.

– Да? А откуда она?

– В соседнем доме живет. – Тари понизила голос до шепота и оглянулась, не слышит ли Джессика. – У нее дочка умерла. Клаудия думает, что дочка пропала, а на самом деле она не пропала.

– Да? Хм. Позови, пожалуйста, папу.

– Па-а-а-п! – крикнула Тари в сторону кухни. А когда повернулась, вздрогнула от неожиданности. Позади стояла Джессика, белая рука тянулась к телефонной трубке. Тари прикрыла ладонью микрофон. – Чего тебе? – спросила она.

Джессика кивнула на аппарат, словно это все объясняло.

Тари покачала головой:

– Я с мамой говорю.

Джессика улыбнулась, обнажив желтые зубы. В промежутках между ними скопилась бурая гадость. Девочка наклонилась к Тари и что-то прошептала ей на ухо. Та игриво охнула, потом постаралась сделать серьезное лицо, но не сдержалась и прыснула. Потом покачала головой и сказала:

– Нет.

– Тари!

– Джессика хочет, чтобы я кое-что сказала. Плохое слово.

– Кто такая Джессика?

– Подружка моя. Та девочка, которая на самом деле не пропала. Дочка Клаудии.

– Позови, пожалуйста, папу.

– По-моему, он занят.

Джессика снова зашептала, Тари снова охнула и покачала головой, на этот раз более твердо. Обе захихикали.

– Крикни ему, Тари.

– Джессика говорит, что папа и Клаудия собираются делать кое-что на букву «е».

– Тари!

– Это не я, это Джессика сказала.

Тари услышала, как отец спускается по лестнице и бормочет что-то насчет фундамента. Если фундамент сделать из сланцевых плит, уложить их одну на другую, тогда дом вырастет до неба.

– Что? – переспросила Ким.

– Ты приедешь к нам? Я видела, как ты…

– Тари, будь добра, позови отца. Немедленно.

– Пап, тебя к телефону. – Тари передала ему трубку, выбежала из кухни и поскакала на второй этаж. – Это мама. Пошли, Джессика. Мама скоро приедет.

– Алло? – сказал Джозеф, пытаясь понять, кому это он в такой момент понадобился.

– Что у вас происходит, черт возьми? Что с Тари такое?

– Кто это?

– Что значит кто?! Черт тебя раздери, как ты думаешь, кто?

– Никто.

– Я уже приехала, Джозеф. Я приехала в Уимерли и сейчас заберу Тари. Немедленно, Джозеф. Немедленно, ты слышишь?

Дрожащий от ярости голос умолк. В трубке стало тихо.

Джозеф покачал головой. Интересно, где сейчас Ким? Разве он ее не убил еще? И не похоронил под полом в сарае? Он взглянул на руки. В одной телефонная трубка, в другой игрушечный домик Клаудии. Одно должно влезть в другое, подумал Джозеф.

Сверху раздалось хихиканье. Две девочки пели:

У папы не осталось дел.

Сидел и на воду глядел.

Сидел, глядел, не ждал беды…

Джозеф тихонько подпел:

Теперь глядит из-под воды.

Подъехала скорая, и фельдшер с медбратом уложили Дэрри на носилки, не обращая внимания на его возмущенные вопли. Они закрепили у Дэрри на лице кислородную маску.

– Этот еще ничего, – сказал медбрат, стриженый бобриком коротышка с подбитым глазом. – Предыдущий-то мне в табло засветил!

Доктор Томпсон внимательно следил, как затягивают ремни безопасности на теле больного. Мать Дэрри стояла поодаль, не зная, что предпринять. Она всхлипнула и протянула руку вслед носилкам, которые уже спускали вниз. Дэрри пронесли через прихожую и загрузили в машину.

– Никакой опасности для жизни, – Томпсон старался успокоить миссис Поттл. – Я просто хочу, чтобы за ним присмотрели. Так, на всякий случай. – Он подмигнул Эдите и обнял ее за плечи. – Мы с этим уже сталкивались. Дадим кислород, и все будет хорошо.

Доктор решил ехать следить за состоянием больного и кое-как скрючился рядом с Дэрри. От неудобной позы боль в лодыжке усилилась. Ничего не поделаешь, надо контролировать ситуацию, чтобы не пропустить осложнений. Причина болезни неизвестна.

Машина помчалась, Дэрри уставился в потолок. Сквозь задние окна Томпсон увидел миссис Поттл. Она стояла на дороге, смотрела им вслед и быстро уменьшалась, превращаясь в маленькое черное пятнышко. Скорая неслась через Уимерли по направлению к потроширскому шоссе. В кабине фельдшер говорил с диспетчером по радио. Разговор отличался от обычного. Фельдшера попросили сменить частоту. Томпсону показалось, что на том конце кто-то представился и назвал свой армейский чин. Кажется, майор. Замечательно. Сначала перекрывают дороги, а теперь армейская шишка беседует со скорой помощью. Фельдшер перечислил симптомы заболевания Дэрри. Через несколько минут машину обогнал джип и поехал чуть впереди. Эскорт, значит.

Состояние больного вроде бы не ухудшалось. Давление стабильное. Сердце бьется как часы. Дэрри закашлялся под маской и сжал кулаки. Грудь поднялась и опала. Пауза. Снова поднялась. Нет, это не от боли, подумал Томпсон, а от страха. Непонятно – что хуже.

Они прибыли в больницу. Двери приемного отделения разъехались в стороны, и парня немедленно увезли на каталке. Доктор заковылял следом. Джип стал разворачиваться. В кабине сидели двое военных. Ни один не оглянулся, видимо, получили новое задание.

У входа в больницу стоял еще один солдат. «Армия-то, видно, настроена всерьез», – сказал себе Томпсон. Знать бы еще, что именно. Если, конечно, они здесь из-за этой новой болезни.

Дежурный врач осмотрел Дэрри и не нашел признаков ни сердечной, ни легочной недостаточности. Он назначил общий анализ крови. Томпсон вернулся из столовой, где успел на скорую руку перекусить бутербродом с яичным салатом и выпить молочный коктейль. Тут как раз подоспели результаты анализа. Никакой инфекции, никакого воспаления. Никакого заражения крови. Сделали рентген грудной клетки. Ничего. Следующей в списке стояла томография мозга.

По настоянию Томпсона Дэрри оставили под кислородной маской, дабы исключить появление осложнений. Во взгляде дежурного врача читался немой вопрос: «Еще один? Что происходит?» Он согласился с мнением Томпсона, и Дэрри отправили наверх, в бокс. Там уже лежали три других пациента с предполагаемым диагнозом «угнетение дыхания». Еще раньше Томпсон потребовал, чтобы все посещения больных согласовывались непосредственно с ним, а на дверях бокса повесили табличку «карантин». В соседней палате лежала Донна Дровер. Проводив Дэрри, Томпсон дохромал до сестринской и туго перевязал эластичным бинтом лодыжку.

– Вам помочь? – спросила проходившая мимо медсестра.

– Спасибо, моей квалификации достаточно, – пропыхтел Томпсон и с трудом разогнул спину.

Покончив с самолечением, он прошел по коридору к палате Донны Дровер. С бинтом стало легче. Заглянуть к миссис Дровер и сразу домой, кормить Агату.

Шторы в палате были плотно задернуты, и только из коридора проникал тоненький лучик света. Больная лежала под простыней совершенно неподвижно. В трубке шипел кислород. Маску заменили аппаратом искусственного дыхания. Так подавать кислород удобнее, вреда для связок немного, а вероятность развития воспаления или инфекции в легких куда меньше. Миссис Дровер смотрела на занавески. Томпсон встал рядом с ее постелью и кашлянул. Донна медленно повернула голову.

– Как вы себя чувствуете? – тихо спросил доктор. Взгляд миссис Дровер ничего не выражал. Похоже.

Томпсона она не узнала. Доктор заходил к ней три дня назад. Лицо ее с тех пор сильно изменилось. В тот раз она спросила: «Кто я?» Томпсон назвал имя, и она вроде бы начала вспоминать, кто она такая и что с ней происходит. Тогда он решил, что Донна просто не сразу пришла в себя спросонок.

С тех пор она заметно похудела. В металлическом кармашке на спинке кровати лежала ее медицинская карта. Томпсон открыл последние записи. Все жизненно важные показатели в норме. Отмечена потеря веса. Он вздохнул и сунул карту обратно.

– Принести вам чего-нибудь?

Миссис Дровер тупо смотрела на него. Сухие губы шевельнулись, но слов слышно не было. Томпсон наклонился к самым губам.

– Вода, – сдавленно просвистела Донна.

– Конечно, сейчас.

Томпсон сходил к автомату в конце коридора и вернулся с бумажным стаканчиком. Вода со льдом и синяя детская пластмассовая ложечка. Он зачерпнул льдинку и попытался положить ее в рот Донне, но больная повернула голову и плотно сжала губы.

– Вода, – повторила миссис Дровер.

– Это ледяные кубики, – объяснил Томпсон, поднимая ложку, – замороженная вода.

Объяснение не помогло. Пришлось поставить стаканчик на тумбочку у кровати.

– Я… – Миссис Дровер издала хлюпающий звук и с трудом сглотнула, –… где-то?

– Вы в Порт-де-Гибле. В больнице.

Томпсон с трудом разобрал следующую фразу, нечто вроде «я… не вижу».

– Включить вам свет?

Донна, похоже, не поняла, что он имеет в виду.

– Что, – спросила она и скосила глаза на пол, – это такое?

И снова посмотрела прямо на доктора. «Со зрением вроде все в порядке, – подумал Томпсон, – зрачки фокусируются».

– Что…я?

– Вы в больнице. Вас доставила сюда скорая помощь.

– Что я?

– Не совсем понимаю.

Миссис Дровер замолчала. Глаза ее потухли, из них пропало всякое выражение, потом зрачки вдруг расширились, поглотив все глазное яблоко, и снова сузились до обычных размеров.

Боже! Томпсон в жизни такого не видел. Он повернулся, лодыжку опять пронзила боль. Томпсон нашел глазами кнопку вызова медсестры.

– Миссис Дровер? – позвал он.

Но Донна не сказала ни слова. Зрачки ее снова были в норме.

– Я завтра к вам зайду.

В ответ только шипение трубки.

– Договорились? – Томпсон ждал хоть какой-нибудь реакции. Только бы убедиться, что больной не стало хуже. Хотя и так понятно, что ухудшение наступило. У него разрывалось сердце при мысли о том, что станется со всеми пациентами, пораженными этой болезнью. – Договорились, миссис Дровер?

– Я его убила?

Томпсон не ожидал такого вопроса. На секунду в комнате повисло напряженное молчание.

– Кого?

– Моего сына. Вижу его…

– Масса?

Донна затуманенным взглядом уставилась на что-то за спиной Томпсона.

– Я вижу его…

Доктор оглянулся. Пусто.

–…Когда закрываю глаза.

– Это просто ваше воображение.

– Что я?

– Вы женщина. Донна Дровер, – он мягко положил руку на ее ладонь, – Донна Дровер.

– Нет. Что я?

Доктор вгляделся в глаза пациентки. Бездонная чернота. У него по коже побежали мурашки. Томпсон с трудом сдержался, чтобы не броситься вон из палаты. Ему показалось, что он задыхается.

– Я зайду завтра.

Доктор вошел в лифт и надавил кнопку первого этажа. Все. Пора домой. Кормить Агату. В голове засел странный вопрос Донны: «Что я?». Не «кто я?», а «что я?». Раньше от больных такого слышать не доводилось. В животе забурчало. Бутерброда с яичным салатом явно недостаточно. Нужна хорошая порция макарон. Обильно политых маслом. С чесноком. И большой стакан каберне. Ожил мобильный. Томпсон сухо ответил. Звонил сержант Чейз. Он напряженным голосом сообщил, что находится на причале.

– Что на этот раз? Треска заговорила?

– Нашли тело.

– Еще одна акула?

– Нет, человек. На дороге лежит. Волной на берег выбросило.

– Что?

– Это…

– Выбросило?

–…старое тело.

– На дорогу? Старика?

– Не, я не про то. Вы лучше приезжайте. Намного старше.

– Хорошо. – Томпсон захлопнул крышку мобильника, двери лифта открылись. «Намного старше». Что это значит? «Намного старше». «Что я?», «Что я?» Он хотел выйти из лифта, но услышал крик, вернее, вздох предупреждения. Доктор замер. Он только сейчас заметил, что лифт не доехал до земли сантиметров семьдесят. Снизу таращились трое.

– Ё-моё! – Томпсон попытался спустить одну ногу и дотянуться до пола, но быстро понял, что будет больно. Оставалось только сидеть на дне лифта.

– Давайте руку.

Томпсон потянулся вниз к врачу и медбрату, они помогли ему слезть.

– У меня лодыжка растянута, – сказал доктор, – а не то бы я отсюда как Тарзан спрыгнул. – И он удалился, в доказательство своих слов преувеличенно хромая.

На улице Томпсон оглядел стоянку, стараясь припомнить, где бросил свой внедорожник. Черт! Он же разбил машину об армейский джип. Ну елки-палки! Теперь надо идти клянчить, чтобы кто-нибудь из медперсонала подбросил. В животе снова забурчало. Бутерброд с яичным салатом явно не пошел. Может, майонез был тухлый.

– Чудесно, – пробормотал Томпсон, – просто чудесно. Давай теперь от голода помирать. – Он направился назад к больнице, искать кого-нибудь, кто согласится подвезти. Но тут скрутило желудок. И кишки. В любую секунду могло случиться непоправимое. Томпсон выпучил глаза и помчался вниз по коридору. Спасительная дверь находилась рядом с киоском «подарки». Хромая и пыхтя, Томпсон влетел в кабинку за секунду до катастрофы, которой его штаны не пережили бы.

Даг Блеквуд читал книжку ньюфаундлендского писателя о превратностях зимы на Лабрадоре. Книга была посвящена искусству выживания в лесах. Довольно убедительно описывалось, как зарывают еду в снег, чтобы звери не нашли; как всю ночь поддерживают огонь в костре, чтобы не обморозиться; как следят за тем, чтобы одежда непременно была сухой. Герои книги регулярно не высыпались, хищники караулили их день и ночь. Жизнь в чаще леса. Никаких тебе современных изобретений. Красота. Даг с удовольствием представил, как хорошо жить одному среди деревьев. Он бывал в тех местах, а потому скупал всю доступную литературу на эту тему. Большинство книг выходило в местных издательствах, но Дагу довелось прочесть несколько романов, написанных на большой земле. Смешно, когда какой-нибудь зазнайка с материка тужится описать жизнь на Ньюфаундленде. Все переврет, перевернет с ног на голову, но гонору сколько!

Даг невидящими глазами смотрел в книжку. Последнюю строчку он прочел уже раза два, а то и три, но так ни слова и не понял. Из головы не шло сегодняшнее существо. Называть ее русалкой не хотелось, русалки попадаются только в глупых детских сказках, но, с другой стороны, это ведь она и была! Да еще вояки остановили по дороге домой. Колючка совсем ошалела, облаяла солдата, даже цапнуть его пыталась через окно машины. Даг еле ее обратно упихал.

Интересно им, понимаешь, не видал ли мистер Блеквуд чего странного, пока на лодке ходил. А ни хрена мистер Блеквуд не видал. Море он видал. Большое-большое, синее-синее. И небо. Большое-большое, синее-синее. Солдаты попялились-попялились и отпустили с миром.

Морды козлиные.

Да плевать на них, на этих уродов. Вот русалка… Кому бы рассказать? Может, племяшке внучатой позвонить, Тари? Вот обрадуется. Да, ребенок поймет. Только кто ж такое по телефону говорит? И потом, надо же сперва придумать, как такую историю подать покрасивей. Вот в чем штука. Хороший рассказ – это тебе не выпуск новостей, тут надо с подходом, чтобы до костей проняло. «Сижу это я в своей лодке, денек самый что ни на есть для рыбалки подходящий, солнышко припекает, все чудесненько, даже слишком, ясно, что скоро погода переменится. Сижу, жду, когда клюнет, ловлю, понимаешь, треску и ничего такого не подозреваю. Военных-то я, конечно, сразу приметил, еще когда от причала отходил, а что они мне? Я себе снялся потихонечку, только меня и видели. А вода гладкая, ни морщинки на ней, что на твоем покрывальце. На горизонт, стало быть, поглядываю. Тихо так, ветра нет совсем». Погоди-ка, так что там с этими армейскими-то? Они ж спрашивали, не было ли чего странного. Выходит, знали они, что было, было странное. И вовсе не о треске пеклись, бог с ней, с треской. Неладно что-то, Даг это нутром чуял, всеми своими селезенками.