Я не верю. тракторы. человеческая щепочка.
Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я -- человек:
следовательно... Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю:
случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую страницу, -- будут желтые, ледяные...
Нет: конечно, не верите -- и оттого до сих пор не прыгнули с десятого
этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу,
бреетесь, улыбаетесь, пишете...
То же самое -- да, именно то же самое -- сегодня со мной. Я знаю, что
эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к полночи,
снова медленно подымется вверх, перешагнет какую-то последнюю черту -- и настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю – или может быть мне кажется, что двадцать четыре часа -- это двадцать четыре года. И оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на вопросы, взбираться по трапу вверх на "[Интеграл]". Я чувствую еще, как он покачивается на воде, и понимаю -- что надо ухватиться за поручень -- и под рукою холодное стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные шеи, вытянув клювы, заботливо и нежно кормят "[Интеграл]" страшной взрывной пищей для двигателей. И внизу на реке -- я вижу ясно синие, вздувшиеся от
ветра водяные жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня,
посторонне, плоско -- как чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское,
чертежное лицо Второго Строителя -- вдруг говорит:
-- Так как же: сколько берем топлива для двигателей? Если считать
три... ну, три с половиной часа...
Передо мною -- в проекции, на чертеже -- моя рука со счетчиком,
логарифмический циферблат, цифра 15.
-- Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите... да: возьмите сто...
Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра -- --
И я вижу со стороны -- как чуть заметно начинает дрожать моя рука с
циферблатом.
-- Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это -- на неделю. Куда -- на
неделю: больше!
-- Мало ли что... кто знает...
-- Я знаю...
Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до самого верху.
Мне трудно дышать, трудно идти -- и трудно, медленно, не останавливаясь ни на секунду, -- ползет стрелка на часах аккумуляторной башни, там в конце проспекта. Башенный шпиц -- в тучах -- тусклый, синий и глухо воет: сосет электричество. Воют трубы Музыкального Завода.
Как всегда -- рядами, по четыре. Но ряды -- какие-то непрочные, и,
может быть, от ветра -- колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на
углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием комок, у всех сразу -- длинные, гусиные шеи.
-- Глядите! Нет, глядите -- вон там, скорей!
-- Они! Это они!
-- ...А я -- ни за что! Ни за что -- лучше голову в Машину...
-- Тише! Сумасшедший...
На углу, в аудиториуме -- широко разинута дверь, и оттуда -- медленная,
грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, "человек" -- это не то: не ноги
-- а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса; не люди -- а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем -- и в лучах надпись: "Мы первые! Мы -- уже оперированы! Все за нами!"
Они медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу -- и ясно, будь вместо нас на пути у них стена, дерево, дом -- они все так же, не останавливаясь, пропахали бы сквозь стену, дерево, дом. Вот -- они уже на середине проспекта. Свинтившись под руку -- растянулись в цепь, лицом к нам. И мы -- напряженный, ощетинившийся головами комок -- ждем.
Шеи гусино вытянуты. Тучи. Ветер свистит.
Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись -- и на нас -- все
быстрее -- как тяжелая машина под гору -- обжали кольцом -- и к разинутым дверям, в дверь, внутрь...
Чей-то пронзительный крик:
-- Загоняют! Бегите!
И все ринулось. Возле самой стены -- еще узенькие живые воротца, все
туда, головами вперед -- головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне -- двоякоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши -- и уж его нет, сквозь землю -- и я один -- среди секундных рук, ног -- бегу...
Передохнуть в какой-то подъезд -- спиною крепко к дверям -- и тотчас же
ко мне как ветром прибило маленькую человеческую щепочку.
-- Я все время... я за вами... Я не хочу -- понимаете -- не хочу. Я
согласна...
Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она,
О. И вот, как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась
там, внизу, на холодных ступенях, и я -- над ней, глажу ее по голове, по
лицу -- руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она -- совсем маленькая
-- маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне
сейчас представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным детям.
Внизу -- сквозь руки, закрывающие лицо, -- еле слышно:
-- Я каждую ночь... Я не могу -- если меня вылечат... Я каждую ночь --
одна, в темноте думаю о нем -- какой он будет, как я его буду... Мне же
нечем тогда жить -- понимаете? И вы должны -- вы должны...
Нелепое чувство -- но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое --
потому что этот мой долг -- еще одно преступление. Нелепое -- потому что
белое не может быть одновременно черным, долг и преступление -- не могут совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка...
-- Ну хорошо -- только не надо, только не надо... -- говорю я. -- Вы
понимаете: я должен повести вас к I -- как я тогда предлагал, чтобы она...
-- Да... ( -- тихо, не отнимая рук от лица).
Я помог встать ей. И молча, каждый о своем -- или, может быть, об одном
и том же -- по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов, сквозь тугие, хлещущие ветки ветра...
В какой-то прозрачной, напряженной точке -- я сквозь свист ветра
услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся -- среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч -- увидел S. Тотчас же у меня -- посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О -- что завтра... да, завтра -- первый полет "[Интеграла]", это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
О -- изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко,
бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова -- я говорю, говорю. А внутри, отдельно -- это слышно только мне -- лихорадочно жужжит и постукивает мысль: "Нельзя... надо как-то... Нельзя вести его за собою к I -- ..."
Вместо того, чтобы свернуть влево -- я сворачиваю вправо. Мост
подставляет свою покорно, рабски согнутую спину -- нам троим: мне, О -- и
ему, S, сзади. Из освещенных зданий на том берегу сыплются в воду огни,
разбиваются в тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер гудит -- как где-то невысоко натянутая канатнобасовая струна. И сквозь бас -- сзади все время -- --
Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было что-то:
-- Нет! Вы же обещали...
Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь -- и мы внутри, в
вестибюле. Над контрольным столиком -- знакомые, взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки; кругом -- плотная кучка нумеров -- какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа через перила, -- поодиночке сбегают вниз. Но это -- потом, потом... А сейчас я скорее увлек О в противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.
О -- медленно оседала в своем кресле -- будто под юнифой испарялось,
таяло тело, и только одно пустое платье и пустые -- засасывающие синей
пустотой -- глаза. Устало:
-- Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?
-- Нет... Тише! Смотрите туда: видите -- за стеной?
-- Да. Тень.
-- Он -- все время за мной... Я не могу. Понимаете -- мне нельзя. Я
сейчас напишу два слова -- вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он останется здесь.
Под юнифой -- снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть закруглел
живот, на щеках -- чуть заметный рассвет, заря.
Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку, последний раз
зачерпнул глазами из ее синих глаз.
-- Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь...
Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла -- два шага -- быстро
повернулась -- и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся -- глазами, губами -- вся -- одно и то же, одно и то же мне какое-то слово -- и какая
невыносимая улыбка, какая боль...
А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная тень за
стеной -- не оглядываясь, быстро -- все быстрее...
Я подошел к столику Ю. Взволнованно, негодующе раздувая жабры, она сказала мне:
-- Вы понимаете -- все как с ума сошли! Вот он уверяет, будто сам видел
около Древнего Дома какого-то человека -- голый и весь покрыт шерстью...
Из пустой, ощетинившейся головами кучки -- голос:
-- Да! И еще раз повторяю: видел, да.
-- Ну, как вам это нравится, а? Что за бред!
И это "бред" -- у нее такое убежденное, негнущееся, что я спросил себя:
"Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и вокруг меня за
последнее время?" Но взглянул на свои волосатые руки -- вспомнилось: "В
тебе, наверно, есть капля лесной крови... Может быть, я тебя оттого и..."
Нет: к счастью -- не бред. Нет: к несчастью -- не бред.
Запись 33-я.
Конспект:
(ЭТО БЕЗ КОНСПЕКТА, НАСПЕХ, ПОСЛЕДНЕЕ.)
Этот день -- настал.
Скорей за газету: быть может -- там... Я читаю газету глазами (именно
так: мои глаза сейчас -- как перо, как счетчик, которые держишь, чувствуешь,
в руках -- это постороннее, это инструмент).
Там -- крупно, во всю первую страницу:
-- "Враги счастья не дремлют. Обеими руками держитесь за счастье!
Завтра приостанавливаются работы -- все нумера явятся для Операции.
Неявившиеся -- подлежат Машине Благодетеля".
Завтра! Разве может быть -- разве будет какое-нибудь завтра?
По ежедневной инерции я протянул руку (инструмент) к книжной полке -- вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный золотом переплет. И на пути:
-- "Зачем? Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату -- я уже никогда
больше, никогда..."
И газета из рук -- на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю, всю
комнату, я поспешно забираю с собой -- я лихорадочно запихиваю в невидимый чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле тогда сидела I -- а я внизу, на полу... Кровать...
Потом минуту, две -- нелепо жду какого-то чуда, быть может -- зазвонит
телефон, быть может, она скажет, чтоб...
Нет. Нет чуда...
Я ухожу -- в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте -- вы,
неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший душой, -- показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины...
Я ухожу.
Запись 34-я.
Конспект: