Никакого конспекта -- нельзя.

Я один в бесконечных коридорах -- тех самых. Немое бетонное небо.

Где-то капает о камень вода. Знакомая, тяжелая, непрозрачная дверь -- и

оттуда глухой гул.

Она сказала, что выйдет ко мне ровно в 16. Но вот уже прошло после 16

пять минут, десять, пятнадцать: никого.

На секунду прежний я, которому страшно, если откроется эта дверь. Еще

последние пять минут, и если она не выйдет -- --

Где-то капает о камень вода. Никого. Я с тоскливой радостью чувствую:

спасен. Медленно иду по коридору, назад. Дрожащий пунктир лампочек на потолке все тусклее, тусклее...

Вдруг сзади торопливо брякнула дверь, быстрый топот, мягко

отскакивающий от потолка, от стен, -- и она, летучая, слегка запыхавшаяся от

бега, дышит ртом.

-- Я знала: ты будешь здесь, ты придешь! Я знала: ты -- ты...

Копья ресниц отодвигаются, пропускают меня внутрь -- и... Как

рассказать то, что со мною делает этот древний, нелепый, чудесный обряд,

когда ее губы касаются моих? Какой формулой выразить этот, все, кроме нее, в душе выметающий вихрь? Да, да, в душе -- смейтесь, если хотите.

Она с усилием, медленно подымает веки -- и с трудом, медленно слова:

-- Нет, довольно... после: сейчас -- пойдем.

Дверь открылась. Ступени -- стертые, старые. И нестерпимо пестрый гам,

свист, свет...

---

С тех пор прошли уже почти сутки, все во мне уже несколько отстоялось

-- и тем не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы приближенно-точное описание. В голове как будто взорвали бомбу, а раскрытые рты, крылья, крики, листья, слова, камни -- рядом, кучей, одно за другим...

Я помню -- первое у меня было: "Скорее, сломя голову назад". Потому что

мне ясно: пока я там, в коридорах, ждал -- они как-то взорвали или разрушили Зеленую Стену -- и оттуда все ринулось и захлестнуло наш очищенный от низшего мира город.

Должно быть, что-нибудь в этом роде я сказал I.

Она засмеялась:

-- Да нет же! Просто мы вышли за Зеленую Стену...

Тогда я раскрыл глаза -- и лицом к лицу со мной, наяву то самое, чего

до сих пор не видел никто из живых иначе, как в тысячу раз уменьшенное,

ослабленное, затушеванное мутным стеклом Стены.

Солнце... это не было наше, равномерно распределенное по зеркальной

поверхности мостовых солнце: это были какие-то живые осколки, непрестанно прыгающие пятна, от которых слепли глаза, голова шла кругом. И деревья, как свечки, -- в самое небо; как на корявых лапах присевшие к земле пауки; как немые зеленые фонтаны... И все это карачится, шевелится, шуршит, из-под ног шарахается какой-то шершавый клубочек, а я прикован, я не могу ни шагу -- потому что под ногами не плоскость -- понимаете, не плоскость, -- а что-то отвратительно-мягкое, податливое, живое, зеленое, упругое.

Я был оглушен всем этим, я захлебнулся -- это, может быть, самое

подходящее слово. Я стоял, обеими руками вцепившись в какой-то качающийся сук.

-- Ничего, ничего! Это только сначала, это пройдет. Смелее!

Рядом с I -- на зеленой, головокружительно прыгающей сетке чей-то

тончайший, вырезанный из бумаги профиль... нет, не чей-то, а я его знаю. Я

помню: доктор -- нет, нет, я очень ясно все понимаю. И вот понимаю: они

вдвоем схватили меня под руки и со смехом тащат вперед. Ноги у меня

заплетаются, скользят. Там карканье, мох, кочки, клекот, сучья, стволы,

крылья, листья, свист...

И -- деревья разбежались, яркая поляна, на поляне -- люди... или уж я

не знаю как: может быть, правильней -- существа.

Тут самое трудное. Потому что это выходило из всяких пределов вероятия. И мне теперь ясно, отчего I всегда так упорно отмалчивалась: я все равно бы не поверил -- даже ей. Возможно, что завтра я и не буду верить и самому себе -- вот этой своей записи.

На поляне, вокруг голого, похожего на череп камня шумела толпа в триста

-- четыреста... человек -- пусть -- "человек", мне трудно говорить иначе.

Как на трибунах из общей суммы лиц вы в первый момент воспринимаете только знакомых, так и здесь я сперва увидел только наши серо-голубые юнифы. А затем секунда -- и среди юниф, совершенно отчетливо и просто: вороные, рыжие, золотистые, караковые, чалые, белые люди -- по-видимому, люди. Все они были без одежд и все были покрыты короткой блестящей шерстью – вроде той, какую всякий может видеть на лошадином чучеле в Доисторическом Музее. Но у самок были лица точно такие -- да, да, точно такие же, -- как и у наших женщин: нежно-розовые и не заросшие волосами, и у них свободны от волос были также груди -- крупные, крепкие, прекрасной геометрической формы. У самцов без шерсти была только часть лица -- как у наших предков.

Это было до такой степени невероятно, до такой степени неожиданно, что

я спокойно стоял -- положительно утверждаю: спокойно стоял и смотрел. Как весы: перегрузите одну чашку -- и потом можете класть туда уже сколько угодно -- стрелка все равно не двинется...

Вдруг -- один: I уже со мной нет -- не знаю, как и куда она исчезла.

Кругом только эти, атласно лоснящиеся на солнце шерстью. Я хватаюсь за чье-то горячее, крепкое, вороное плечо:

-- Послушайте -- ради Благодетеля -- вы не видали -- куда она ушла? Вот

только сейчас -- вот сию минуту...

На меня -- косматые, строгие брови:

-- Ш-ш-ш! Тише. -- И космато кивнули туда, на середину, где желтый, как

череп, камень.

Там, наверху, над головами, над всеми -- я увидел ее. Солнце прямо в

глаза, по ту сторону, и от этого вся она -- на синем полотне неба -- резкая,

угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят облака, и так,

будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна --

неслышно скользят, как корабль, и легкая -- уплывает земля под ногами...

-- Братья... -- Это она. -- Братья! Вы все знаете: Там, за Стеною, в

городе -- строят "[Интеграл]". И вы знаете: пришел день, когда мы разрушим эту Стену -- все стены -- чтобы зеленый ветер из конца в конец -- по всей земле. Но "[Интеграл]" унесет эти стены туда, вверх, в тысячи иных земель, какие сегодня ночью зашелестят вам огнями сквозь черные ночные листья...

Об камень -- волны, пена, ветер:

-- Долой "[Интеграл]"! Долой!

-- Нет, братья: не долой. Но "[Интеграл]" должен быть нашим. В тот

день, когда он впервые отчалит в небо, на нем будем мы. Потому что с нами Строитель "[Интеграла]". Он покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы быть среди вас. Да здравствует Строитель!

Миг -- и я где-то наверху, подо мною -- головы, головы, головы, широко

кричащие рты, выплеснутые вверх и падающие руки. Это было необычайно странное, пьяное: я чувствовал себя над всеми, я был я, отдельное, мир, я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей.

И вот я -- с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных

объятий, телом -- внизу, около самого камня. Солнце, голоса сверху – улыбка I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтоб залить огонь, -- пью сладкие, колючие, холодные искры.

А затем -- кровь во мне и весь мир -- в тысячу раз быстрее, легкая

земля летит пухом. И все мне легко, просто, ясно.

Вот теперь я вижу на камне знакомые, огромные буквы: "Мефи" -- и

почему-то это так нужно, это простая, прочная нить, связывающая все. Я вижу грубое изображение -- может быть, тоже на этом камне: крылатый юноша, прозрачное тело, и там, где должно быть сердце, -- ослепительный, малиново-тлеющий уголь. И опять: я понимаю этот уголь... или не то: чувствую его -- так же как не слыша, чувствую каждое слово (она говорит сверху, с камня) -- и чувствую, что все дышат вместе -- и всем вместе куда-то лететь, как тогда птицы над Стеной...

Сзади, из густо дышащей чащи тел -- громкий голос:

-- Но это же безумие!

И кажется, я -- да, думаю, что это был именно я, -- вскочил на камень,

и оттуда солнце, головы, на синем -- зеленая зубчатая пила, и я кричу:

-- Да, да, именно! И надо всем сойти с ума, необходимо всем сойти с ума

-- как можно скорее! Это необходимо -- я знаю.

Рядом -- I; ее улыбка, две темных черты -- от краев рта вверх, углом; и

во мне уголь, и это мгновенно, легко, чуть больно, прекрасно...

Потом -- только застрявшие, разрозненные осколки.

Медленно, низко -- птица. Я вижу: она живая, как я, она, как человек,

поворачивает голову вправо, влево, и в меня ввинчиваются черные, круглые глаза...

Еще: спина -- с блестящей, цвета старой слоновой кости шерстью. По

спине ползет темное, с крошечными, прозрачными крыльями насекомое -- спина вздрагивает, чтобы согнать насекомое, еще раз вздрагивает...

Еще: от листьев тень -- плетеная, решетчатая. В тени лежат и жуют

что-то похожее на легендарную пищу древних: длинный желтый плод и кусок чего-то темного. Женщина сует это мне в руку, и мне смешно: я не знаю, могу ли я это есть.

И снова: толпа, головы, ноги, руки, рты. Выскакивают на секунду лица --

и пропадают, лопаются, как пузыри. И на секунду -- или, может быть, это

только мне кажется -- прозрачные, летящие крылья-уши.

Я из всех сил стискиваю руку I. Она оглядывается:

-- Что ты?

-- Он здесь... Мне показалось...

-- Кто он?

-- ...Вот только сейчас -- в толпе...

Угольно-черные, тонкие брови вздернуты к вискам: острый треугольник,

улыбка. Мне неясно: почему она улыбается -- как она может улыбаться?

-- Ты не понимаешь -- I, ты не понимаешь, что значит, если он или

кто-нибудь из них -- здесь.