В праксеологических исследованиях

Нами используется введенный Гуссерлем т.н. феноменологический метод исследований, что объясняется рядом моментов: Гуссерль не признавал деления дисциплин на естественнонаучные и гуманитарные, преодолевал субъект-объектное отношение и активно использовал рефлексивную схему работы, противопоставляя тем самым свой подход другим концепциям философии науки, сложившимся к началу XX века. Метод феноменологического исследования появился как отклик на кризис западных философии и науки[40]. Хотя существует мнение, что методов феноменологического исследования сегодня столько же, сколько феноменологов, но общность их «происхождения», тем не менее, дает надежду на то, что из этого разнообразия со временем выкристаллизуется некоторое устойчивое единое методическое ядро.

Наше представление феноменологического метода, во многом опирающееся на работу по феноменологической философии В.У. Бабушкина[41] и на систематическое изложение идей феноменологии в работе немецкого философа П. Прехтля[42], следующее.

1. Феноменологический метод требует наличия реального объекта исследования, в котором «проявляется» исследуемое явление. У Гуссер­ля для обозначения подобного объекта используется понятие гиле (греч. hyle ― сырой материал, вещество). Для экспериментального исследова­ния это довольно очевидная посылка, иная ситуация в теоретическом исследовании, где для процесса порождения идей, понятий обычно считается достаточным иметь «умозрительное» представление об объекте, но не сам объект. В качестве объекта в праксеологическом исследова­нии могут быть взяты любые исторические свидетельства [индивидуальной] человеческой деятельности, зафиксированные в виде некоторого документа (книги, статьи, отчета и т.п.) или в виде изустно передаваемого предания о том или ином событии, любые литературные тексты и критические статьи, которые содержат в себе «следы» деятельности их авторов, а также те события человеческих деятельностей, непосредственным очевидцем которых является исследователь (праксеолог).

2. Феноменологический метод отчасти опирается на жизненный опыт исследователя (у Гуссерля это ― т.н. жизненный мир, являющийся результатом конституирующей деятельности трансцендентальной субъективности). Кажется, К. Юнг заметил: «Им это пережито, значит, содержит момент истины». Вот это «пережито», а не только «продумано» ― тот момент, на который осуществляется опора в феноменологическом исследовании, в том же и предпосылка интенциональности сознания исследователя, его «заинтересованного», эмоционального отношения к объекту (явлению). Отсюда и возможность гуссерлевского ноэзиса (греч. noesis ― мышление, умозрение) ― активной деятельности сознания, которая, с одной стороны, порождает смыслы, а с другой стороны, сама осуществляется в контексте порождаемых собою смыслов. Возникает пафос на­учного исследования. М. Полани[43]: «Прежде всего, я отказался от идеала научной беспристрастности. В точных науках этот ложный идеал, пожалуй, не приносит большого вреда. Но в биологии, психологии и социологии его влияние оказывается разрушительным».

3. Центральным моментом феноменологического метода является т.н. конституирование сущностей (эйдосов ― греч. eidos ― вид, образ, идея) ― предметов. Конституирование предметности, по выражению самого Гуссерля, является «величайшей проблемой». Именно в этом акте происходит вычленение тех элементов опыта и тех структур субъективности, через которые выявляются существенные характеристики предмета. Природа (ее предметы) конституируется, с одной стороны, посредством пассивных чувственных ассоциаций ― на низшей ступени активности сознания («эстети­ческий», «чувственный» синтез у Гуссерля), с другой стороны, через актив­ное понятийное мышление, через раскрытие отношений предмета с окружающим миром, другими предметами. Ключевым моментом конституирования является так называемая феноменологическая редукция (эпохе ― греч. epoche ― удержание, самообладание) ― очищение сознания от всякого априорного знания об исследуемом объекте (явлении). Если мы возьмем текст ― наиболее распространенный вид исследуемого в праксеологии объекта, то заметим, что, как и любой материал вообще, текст содержит как актуальные для данного исследования, но «скрытые» своим значением качества и свойства, так и индифферентные к данному иссле­дованию, но часто «открытые» качества и свойства. Последние ― это те свойства, которые вложил в данный текст его автор, они не могут соста­вить предмет исследования, т.к. уже «лежат на поверхности». Именно от этого знания об исследуемом объекте (от таких «значений» текста) должен освободить свое сознание исследователь посредством феноменологичес­кой редукции и активизировать его на обнаружение «скрытых» значений. Таким образом, в отличие от традиционного научного «цитирования» ― как средства иллюстрации, поддержки исследователем тех или иных своих высказываний, когда принципиальна именно интерпретация цитаты ее автором (его значение), ― в праксеологии авторское значение лишь косвенно указывает на своего рода «добротность» выбранного для исследоаний объекта, на глубину и насыщенность его содержания. Высказывание талантливого мыслителя обычно не исчерпывается значением, «открыто» лежащим на его поверхности, каким бы богатым и проработанным оно ни выглядело. Именно это позволяет исследователю обнаружить в объекте «следы» интересующих его явлений.

Той степенью удаленности, в какой оказывается значение авторского высказывания от значения, выявленного в результате исследований праксеологом, измеряется значимость результата праксеологического исследования. Совпадение этих значений превращает ситуацию цитирования в обычную иллюстрацию к утверждению исследователя. Понятно поэтому, что в качестве объекта в праксеологическом исследовании сле­дует выбирать тексты, связанные с известными и талантливыми историческими личностями, деятелями культуры, науки, искусства. Деятельность обывателя, имеющая многочисленное отражение в различных объектах (письма, мемуары, те же статьи и даже книги), в своей массе не дает бога­того материала для праксеологического исследования ― все здесь «на поверхности». Уже Гегель отмечал, что тривиальные «слабости» и «погрешности» индивидуумов (своеобразие отдельных духов) не составляют интерес для философских исследований[44]: «...То же самое справедливо и относительно так называемого знания людей, направленного равным образом на своеобразие отдельных духов. Для жизни такое знание несомненно по­лезно и нужно, особенно при дурных политических обстоятельствах, когда господствуют не право и нравственность, но упрямство, прихоть и произвол индивидуумов, в обстановке интриг, когда характеры людей в своих проявлениях опираются не на существо дела, а держатся только на хитром использовании своеобразных особенностей других людей и таким образом хотят достичь своих случайных целей. Но для философии это знание людей остается как раз в той степени безразличным, в какой оно оказывается неспособ­ным подняться от рассмотрения случайных особенностей людей к пониманию великих человеческих характеров, в которых подлинная природа человека проявляется в ничем не искаженной чистоте. Это знание людей становится для науки даже вредным, когда оно ― как это имеет место при так называемой прагматической разработке истории ― оказывается не в состоянии понять субстанциального характера всемирно-исторических индивидуумов и не видит, что великое может быть осуществлено только великими характерами, когда, наконец, оно делает притязающую на глубокомыслие попытку объяс­нить из случайных особенностей героев, из их якобы мелочных намерений, склонностей и страстей величайшие события истории; вот метод, при котором руководимая божественным провидением история низводится до игры бессодержательной деятельности и случайных обстоятельств». На избиратель­ный характер научных фактов указывает также М. Полани[45]: «Только сравнительно немногие факты суть факты научные, в то время как вся огромная масса других фактов лишена научного интереса. Поэтому такие принципы как принцип «единообразия природы» (Дж. С. Милль) или ограниченного разнообразия (Дж.М. Кейнс), которые могут объяснить фактуальность, не могут сами по себе объяснить возможность естествознания».

Конечно, в какой-то степени и в деятельности обывателя «говорит» человеческая природа, но интересующие праксеолога явления здесь так слабо «проступают», что соответствующая деятельность в качестве объекта исследований, как правило, не берется.

Редукция праксеологического объекта может осуществляться исключительно при условии осуществления исследователем ноэтических актов coзнания ― духовных актов, ориентированных на порождение смыслов, которые он связывает с исследуемым явлением, ― все другое он как бы перестает видеть. Таким образом, в единстве трех компонентов ― 1) пассивной чув­ственной открытости субъекта (своим жизненным миром) объекту (гиле), 2) ду­ховной активности субъекта (ноэзы) в постижении смысла, и 3) конституирования (в понятиях и схемах) исследуемого объекта (явления) ― раскрывается характер интенционального переживания исследователя в процессе феноменологического познания. Все три компонента тесно увязаны и одновременно присутствуют в имманентном времени исследователя. Таким образом, феноменологическое исследование ― это специфическая научная деятельность субъекта исследования (праксеолога), в которой обычно невозможно (а главное, не нужно) фиксировать моменты или какой-либо порядок в обнаружении адекватного объекта (текстов), возникновения мотивов и смысла конкретного исследования (пафоса, интереса к явлению) и открытия понятий, формул, схем, конституирующих предмет («сухой» остаток исследования). В феноменологическом методе нет каузальности, и чтобы продемонстрировать метод, достаточно представить «увязанные»: исследуемый объект (текст), смысл (исследования) и конституируемый предмет (в понятиях, тезисах, формулах). При этом предполагается, что исследователь одновременно продвигался по всем трем направлениям феноменологического исследования ― иначе и невозможно.

Для феноменологического метода важна та постоянная «открытость» исследователя бытию, его готовность к «откровению» бытия, о которых говорит немецкий философ М. Хайдеггер, ученик Гуссерля. В своих работах[46] Хайдеггер показывает, что природа самораскрывается человеку и этому у него нет никакой методически «активной» альтернативы, поэтому исследователю остается единственное ― быть «готовым» и ждать «откровения» природы. Например, работа Хайдеггера «О сущности истины»[47] сводится к «фор­муле», в которой как раз задействована категория открытости:

1) истина есть согласованность высказывания с вещью;

2) связь высказывания (содержащего представление) с вещью ― это осуществ­ление того отношения, которое дает толчок поведению; поведение имеет ту особенность, что оно, будучи открытым, держится открытости как таковой; таким образом, высказывание должно заимствовать свою правильность у открытости;

3) открытость поведения как внутренняя возможность для правильности имеет основу в свободе; таким образом, сущность истины есть свобода;

4) свобода раскрывается как допущение бытия сущего; допустить бытие― это значит принять участие в сущем; сущее в целом раскрывается как природа;

5) при установлении своих измерений человечество отворачивается от тайны (забытой сущности истины); сутолока, в которой человек удаляется от тайны в направлении к повседневному, а затем от одной обыденной вещи к другой ― мимо тайны ― это поиски; человек блуждает;

6) блуждание как обман, так или иначе, человека угнетает и он в силу этой угнетенности доходит до тайны, человек в экзистенции своего наличного бытия одновременно подвластен силе тайны и угнетенности заблуждения.

Далее мы воспользуемся следующей схемой праксеологического исследования, которая ориентирована на феноменологический метод:

1. Выработка смысла(пафоса, мотива) исследования.

2. Конституирование сущности исследуемого явления(в виде тезисов, понятий, формул и т.п.).

3. Работа с исследуемым объектом(с текстами статей, книг, докладов и т.п.).

4. Подготовка комментария(строго говоря, это самый объемный, но необязательный элемент схемы, призванный пояснить три предыдущих элемента и их согласованность).

Логика «документирования» (или публикации) исследования (здесь это логика нашей схемы), принятая для удобства изложения метода исследований, отлична от самого исследовательского (здесь ― феноменологического) дискурса. Метод вовсе не предполагает, например, того, что конкретное понятие (зафиксированное во втором элементе схемы) возникло у исследователя именно в процессе работы с представлен­ным в третьем элементе схемы объектом (текстом). Такую привязку вообще далеко не всегда можно сделать, но она и не принципиальна.

Мы предполагаем, что природа научного исследования и научного открытия являются общими для всех субъектов научных исследований. Поэтому создание научного метода как раз преследует цель по воз­можности адекватно отразить эти явления. Но философы и методологи науки пока далеки от достижения этого, поэтому сегодня каждый конкретный метод (дедуктивный, индуктивный, эмпирический и прочие) не столько отражает логику самого исследования (научный дискурс), сколько задает культурную форму его представления. Например, в построенной по дедуктивной схеме этике Спинозы все многочисленные теоремы не были же выведены через силлогизмы, по сути «комбинаторно» ― через «комбинаторику» подобную теорию построить невозможно. Можно предположить, что каждая теорема явилась или результатом очередного посетившего ее автора «откровения природы» (в духе Хайдеггера), или уже наличествовала как некое положение в прежнем опыте Спинозы и поэтому была лишь «встроена» в теорию через построение для нее доказательства взаданной аксиоматике.

Пример праксеологического исследования явления

«стремление человека к простоте, к бегству от сложности»

Далее следуем схеме феноменологического метода.

1) Смысл (пафос, мотив) исследования.Самым первым побудительным мотивом представляемых исследований в свое время (70-е годы) явилась невозможность автором осуществить свои профессиональные амбиции в области автоматизации управления. Для молодого специа­листа было откровением обнаружить полное отчуждение практиков уп­равления ― начальников цехов, служб, мастеров участков, но, в первую очередь, руководителей предприятий ― от автоматизации своей профес­сиональной деятельности. Не преодолевалось отчуждение даже попыт­кой внедрить на предприятии уникальные для того времени сетевые вы­числительные средства, распределенные базы данных, удаленные терминальные станции и эффективные программы обработки и визуа­лизации производственных, экономических, финансовых и других данных. Подходила к концу бесславная эпоха АСУ (автоматизированных систем управления), плачевный итог которой был прокомментирован ее же отцом-вдохновителем академиком В.М. Глушковым, заметившим в один из моментов: «беспорядок автоматизировать нельзя!». Несколько позже автор, уже в должности начальника подразделения одного из научных учреждений, как практик управления, прочувствовал на себе многие из трудностей и проблем управления. Дальнейшая профессиональная жизнь, связанная, в основном, уже с исследованиями в обла­сти управления, породила несколько новых мотивов работы, среди ко­торых отмечу следующие.

1) Управление в современных концепциях часто неадекватно возникающим перед его субъектом проблемам. Отсюда мотив к поиску альтернативных концепций управления. Субъекты управления, слабо вооруженные профессионально, но вынуждаемые в силу своего положения принимать решения, обычно следуют в них типовым образцам, во всем пытаются найти систему. Фактически это становится для субъектов управления способом избавления, отказа от проблем вместо их решения. Это порождает негативные последствия в виде обеднения, упрощения «целевых» (управляемых) общественных и экономических процессов ― приходит стандартизация и унификация, съедающие «живую ткань» последних. Унификация жизни, ее «бедность» настолько не соответствуют продвижению наук к новым открытиям ― техника и классическое естествознание давно уже в стороне от проблем человека и работают с ничтожным для него КПД, они почти ничего уже не дают человечеству, если, конечно, все еще иметь в виду полноценного человека, ― что становится все более актуальным изменение акцентов в исследованиях на человеке, «человеческом».

2) Пестрота «картины» в области управления. Отсюда мотив к поиску сущности, доминант управления, к уточнению его методологических оснований. Теоретик американского управления Г. Кунц отметил[48]: «Тревожит то множество подходов в управленческой теории, которое, являясь обескураживающим и губительным, приводит к некоему подобию борьбы в джунглях», Думается, в действительности число подходов в управлении вовсе не столь велико, как дает эта оценка. По крайней мере, их довольно мало по сравнению с любой естественнонаучной областью, например, физикой, медициной, биологией. Другое дело, управление не обладает достаточно отработанными предметом, методом и другими категориями, которые создавали бы устойчивый научный каркас ― парадигму управления ― и исключали бы эклектику даже при значительных глубине и разнообразии подходов. Ситуация в управлении сегодня во многом созвучна с положением в психологии, которое было зафиксировано к 70-х годах советским психологом А.Н. Леонтьевым[49]: «Главное, что характеризует нынешнюю мировую психологию, ― это гигантская пропасть между горами, монбланами ежедневно накапливаемых фактов в суперсовременных, оснащенных прекрасным оборудованием лабораториях, и жалким, нищенским состоянием теоретического, методологического фундамента нашей науки. Слова эти в полной мере относятся лишь к западной, прежде всего американской психологии, но и у нас далеко не так благополучно, как хотелось бы. Парадокс в том, что нужда в психологических исследованиях растет лавинообразно. Фирмы, заводы, государственный аппарат, армия ― буквально все спешат обзавестись собственной психологической лабораторией. Число публикаций, естественно, увеличивается ― в одних только Соединенных Штатах выходит около сорок периодических изданий, целиком посвященных психологической проблематике. Делается немало тонких, умных и полезных работ ― и все это на фоне удивительной методологической беспечности. Острая, неотложная потребность сегодняшней психологии ― найти теоретические ориентиры, без которых даже самые лучшие конкретные исследования неизбежно остаются близорукими, не связанными между собой, не ведущими к единой цели». Вот почему несмотря на то что «внутри» деятельности (предмета управления) нет ничего «философичного», более того, деятельность часто противопоставляется философствованию (Н. Бердяевым, например, в его этике), методологическая проработка оснований управленческой деятельности ― ее смысла, предмета, метода и других понятий ― сегодня чрезвычайно актуальна.

3) Поиск научных оснований. Отрицание О.С. Виханским и А.И. Hayмовым существования менеджмента как науки справедливо, сегодня есть скорее некая инженерия управления, которая создает разнообразные средства и методы, но без опоры на научные основания. И та­кое положение в сложившихся концепциях управления нас не устраивает, более того, в нем мы как раз и видим источник многих трудностей практики управления. Таким образом, поиск научных оснований управ­ления составляет еще один мотив исследований. Оптимистично глядя в будущее, мы рассматриваем науку как традиционное и одно из основных направлений движения вперед. Потеря, необретение или не­достаточность научных оснований таких областей, как техника, эко­номика, политика, и некоторых других, с одновременной чудовищной экспансией их в общественной практике уже порождает массу про­блем (достаточно посмотреть доклады Римского клуба, работы со­временных философов и социологов).

4) «Ориентация на человека», не противоречащая гуманным, нравственным принципам. Наверное, многими признается тот факт, что человечеством сегодня в должной мере не «используется» самый цен­ный «ресурс» ― сам человек. Не как ресурс экономики, техники, политики ― здесь он используется чрезвычайно интенсивно наравне и в ряду с другими ресурсами в виде специализированного работни­ка, избирателя, потребителя товаров и т.п., а как полноценный, твор­ческий, свободный, развивающийся человек, как личность. Причем, часто это происходит из-за искусственного сдерживания современными институтами самого личностного, «человеческого» в нас. Многие социальные и экономические институты совершенно не ориентированны на этот «ресурс», не знают, что с ним делать, как его «использовать» на благо самому человеку и всему обществу. Актуально это и для управления и, может быть, в наибольшей степени. Ориентация большинства концепций управления на ущербного работника (так называемый тип X по Макгрегору) начинает в конце концов этот тип и воспроизводить, даже и при наличии изначально идеального работника (типа Y). В этом одна из актуальных нравственных и социальных проблем управления. Проблема управления идеальным работником (типом Y) созвучна тому, что Ф.М. Достоевский писал[50] А.Н. Майкову об идее своего романа «Идиот»: «Хочу изобразить вполне прекрасного человека. Но труднее этого ничего не вижу». И сегодня мы можем по-новому оценить эти слова. Работы, ориентированные не только на профессионально эффективного человека, но на целостного, успешного в более полном, мировоззренческом смысле человека (конечно, также и в профессиональном отношении) актуальны и чрезвычайно сложны. В этом еще один мотив наших работ.

5) Преодоление непрофессионального взгляда на управление. Хотя сознательно и явно профессиональность управления отрицается редко, но убежденность в том, что управление ― это лишь административное положение («Дайте мне власть ― я знаю, что с ней делать!»), повсеместно распространена и на Западе, и в России. И сегодня, особенно в России, мы наблюдаем, как часто властью, положением руководите­ли лишь обладают, но осуществить ее не могут. К сожалению, одним невежеством субъектов власти (управления) данное положение объяснить невозможно ― велика доля ответственности за это положение и у научного сообщества. Профессионализация управления ― еще один мотив работы.

Приведенный перечень в основном исчерпывает мотивацию наших исследований.

Автором, безусловно, признаются уже используемые в практике подходы к управлению. Все наработанное и используемое челове­чеством позитивно ― «реальность и совершенство ― одно и то же» (Спиноза). Ничто осуществившееся не должно отрицаться, поэтому мы видим свою задачу и в том, чтобы понять, дополнить, обогатить картину мира, преодолевая антагонизмы и истину в последней инстанции. Критику, включаемую в свою работу, мы направляем на более акцентированную проблематизацию исследований, который еще не обладают собственной нишей в общем спектре ведущихся исследований управления.

2) Конституирование сущности.В исследуемом явлении ― стремление человека к простоте, бегству от сложности ― мы обнаруживаем в человеческой деятельности свойства, которые фиксируем в следующем тезисе:

1. Человек вводит и руководствуется в своей деятельности индивидуальными мерами и нормами.

2. Человек абстрагирует (упрощает) свои представления об окружающем его мире.

Определения.

Задание меры на множестве объектов есть установление некоторой количественной характеристики его элементам (объектам).

Норма ― образец, используемый для осуществления повторного действия.

Абстракция (от лат. abstractio ― отвлечение) ― выделение существенных свойств явления и отвлечение от других, частных, второстепенных его свойств. Наибольшее распространение получили такие типы абстракции, как формализация (или рационализация ― выделение в качестве предмета понятийно-рациональной стороны явления) и идеализация (замещение реального эмпирического явления некоторой схемой). Также одной из форм абстракции можно считать метафору ― перенесение свойства одного предмета на адекватное свойство другого пред­мета, в котором оно доминирует. Этим достигается необходимое «очищение», выделение рассматриваемого свойства.

Пространство деятельности ― это n-мерное векторное пространство, координаты (элементы векторов) которого представляют количествен­ные свойства деятельности.

Замечание. Возможно абстрагирование понимать и более общо ― до включения в него понятий меры и нормы. Но это не принципиально, т.к. дальнейшая типология приведет в любом случае к одному и тому же результату.

Объект исследования.

· Бердяев Н.А. «О назначении человека».

· Буркхардт Г. «Непонятная чувственность».

· Зеньковский В.В. «Основы христианской философии».

· Касавин И.Т. «Деятельность и рациональность».

· Марсель Г. «Метафизический дневник».

· Ортега-и-Гассет Х. «К вопросу о технике».

· Пастернак Б.Л. «Об искусстве».

· Полани М. «Личностное знание. На пути к посткритической философии».

· Хайдеггер М. «Время и бытие».

Строго говоря, актуальные, то есть помимо чисто иллюстративных выборки из текстов (цитаты) следует также включать в данный пункт (в исследуемый объект), однако, цитаты вынесены для удобства дальнейшего пояснения в комментарий к выполненному феноменологическому анализу.

4) Комментарий.Г. Буркхардт[51]: «Человек стремится к стабилизации. Это следует из трудного положения человека, его потребности в защите перед лицом слишком открытого мира, его страха перед смертью. Он нуждается в порядке, потому что ему постоянно угрожает хаос. «Запрограммированная» жизнь животного этого не ведает. Человек имеет столько возможностей, что ему угрожает опасность потерять себя, его горизонты так широки, что ему самому приходится себя ограничивать. … Нет сомнения, что консервативные формы жизни способны дать человеку более прочную основу, чем эпохи перемен. Даже при жестких иерархических порядках спокойствие и уверенность могут создать для людей хотя и узко ограниченное, но надежное пространство жизни». Швейцарский культуролог говорит о стремлении человека к стабилизации, к порядку, то есть к привычному, повторяющемуся ― нормированному. Это стремление вступает в противоречие с другим человеческим стремлением ― к свободе. И чтобы разрешить конфликт (но в пользу первого стремления), человек сознательно идет на принятие для себя каких-то ограничений. Можно, однако, говорить о возможности иной ситуации, когда данный конфликт человек стремится разрешить в пользу свободы. В этом случае он сознательно идет на отказ от гарантий на спокойствие и удобства. Как сознательное принятие ограничений, так и сознательный отказ от удобств являют собой волевые действия человека, которые принципиально отличны от его стремления к простоте и стремления к свободе ― природного в человеке.

По выражению Пушкина («Евгений Онегин»):

Привычка небом нам дана

Замена счастия она!

Привычка ― «техника» повторных действий ― есть момент размеренности и нормированности деятельности человека. Привычка, однако, как правило, является результатом культурного процесса ― научения, образования, иногда принуждения, поэтому привычка не «живет в нашей деятельности как природное ― она сама достигается посредством деятельности (т.е. все же «небом она нам не дана»). Но Пушкин далее пишет ― «замена счастия она», а это уже указывает на момент природного («счастье») в человеке ― на его стремление, готовность следовать привычке, и здесь это именно стремление к простоте, выраженное в нормировании человеком своей деятельности.

Важно подчеркнуть, что мера и норма локализуются деятельностью конкретного индивидуума. То есть с праксеологической точки зрения даже такая норма, как закон, указывает лишь на важность наличия его у конкретного человека и на следование им этому закону (его признание закона) наравне со своими собственными, индивидуальными мерами и нормами, будьте принципы, правила или некоторый иной порядок деятельности, все это ― «законы для себя». Протагоровское «человек ест мера всех вещей» ― это как раз «лозунг» праксеолога. Однако, в праксеологии он интерпретируется несколько уже: «конкретный человек есть мера всехсвоих вещей».

X. Ортега-и-Гассет[52]: «Там, где нет норм, нет и культуры». Этот тезис может быть, в большей степени следует относить к индивидуальной деятельности человека, нежели к общественным, групповым процессам. Общественные нормы конкретным человеком лишь принимаются (либо не принимаются), но не устанавливаются (имеется в виду сознательно, понятно, что великие индивидуальные творческие, культурные достижения становятся в конце концов и общественными нормами).

Н.А. Бердяев пытался перенести понятие нормы из социальной этики («законнической этики» в его терминологии) в мир индивидуального[53]: «Речь тут не о личности вообще, а о ценности конкретной и неповторимой личности, о ценности индивидуального. Это и есть прежде всего преодоление законнической этики». И далее[54]: «Нормативизм законнической этики применим лишь к очень грубым элементарным случаям ― не нужно развратничать, убивать, красть, лгать, ― но совсем неприменим к более глубоким и тонким случаям, требующим индивидуально-творческого разрешения.... Настоящая проблема этики связана с той индивидуальной сложностью жизни, которая порождена столкновением ценностей высшего порядка и об­наруживает трагическое в жизни. Между тем как этика преимущественнопонималась как учение о том, что не следует красть платков из карманов».

Нормирование столь глобально, что, с одной стороны, вполне обоснованно считается, что вся система наук несет именно нормативную функцию по отношению к природе и человеку ― претендуя в своих рамках пусть и не на «высшее» (хотя именно такую мировоззренческую позицию пытаются провести в позитивизме и сциентизме), но и никак не меньше, как на раскрепощение человека от гнета заблуждений и темноты. Человек именно нормированием своей деятельности во многом снимает «заботы дня», освобождая себя для этого «высшего». Нормированием пронизана вся наша повседневная жизнь ― «примерно одна ложка на литр», «около часа пешком», «километра через полтора» и т.п. Причем, эти обыденные час, литр, километр почти никогда не есть математически строгие час, литр, километр, более того, в индивидуальном «чувственном» ощущении они вообще представляются каждому человеку по-своему, и именно этими индивидуальными «часом», «литром», «километром» человек и пользуется. И ценность этих нормативов как раз не столько в достигаемой точности, приближенности меры к всеобщему эталону (что, конечно, важно для коммуникации), сколько в том, что они дают самому человеку механизм, логику нормирования его собственных действий ― во времени, в пространстве, в ценностных характеристиках. М. Полани[55]: «Мастер сам устанавливает для себя стандарты и сам себя судит в соответствии с ними; знаток оценивает обширные целостности, ориентируясь на им же установленные стандарты их совершенства». И далее[56]: «Можно сказать, что адаптация наших органов чувств, побудительная сила наших потребностей и страхов, способность к передвижению, сохранению равновесия и вертикального положения, равно как и процессы научения, развиваемые неартикулированным интеллектом на их основе, являются таковыми и приводят к тем результатам, к которым они приводят, благодаря своеобразному самоконтролю, ориентированному на стандарты, которые они сами себе задают». То есть стандарты (что есть опять же, нормы) заданы, «продиктованы» человеку его природой.

М. Хайдеггер подчеркивает[57], что тезис Планка: «Действительно лишь то, что поддается измерению» верен именно потому, что в нем высказано нечто принадлежащее существу всей современной науки, а не только естествознанию, что понятие исчисления следует интерпретировать не узком смысле числовых операций, но в широком сущностном смысле ― «Исчислять значит брать что-либо в расчет, принимать во внимание, ожидать определенный результат и т.д., в этом плане всякое опредмечивание действительного есть исчисление» (М. Хайдеггер).

Русский философ В.Д. Кудрявцев указал на онтологический смыс нормы для человека. У философа В.В. Зеньковского встречаем об этом[58]: «В.Д. Кудрявцев впервые ясно и точно сформулировал положение о том, что надо разуметь под «истиной». Истина о всякой вещи, говорит Кудрявцев, есть не только истина о том, что есть, но и о том, чем должна быть данная вещь. Мы это ясно понимаем, когда речь идет например, о здоровье человека: истина о здоровье основана на соотношение фактического состояния человека и того «нормального» состояния, которое может быть и должно было бы быть у него. Категория болезни есть вообще более широкая категория, чем это принято думать, ― она относится ко всему бытию, ко всему в бытии. ...Категория «болезни» внутренне связана с выяснением взаимоотношения «факта» и «нормы» в бытии». Очень созвучно по духу указание М. Полани на пророческую силу рациональности[59]: «Можно утверждать, что вообще всякая теория, которую мы провозглашаем безусловно рациональной, тем самым наделяется пророческой силой. Мы принимаем ее в надежде, что благодаря этому нам удастся войти в соприкосновение с реальностью».

Пророческой силой обладает не только теория, но и любая форма рациональности, причем не только для ее автора, который естественно и обоснованно в нее верит, но и для тех, кто ее принимает. И здесь возникает опасность для лиц, пытающихся не создавать, а воспроизводить (раньше мы уже говорили о «магии числа»).

Математик Д. Гильберт утверждал: «Мы можем свободно образовывать идеальные продукты, подчиняясь только одному основному ограничению ― не впадать в противоречия». Отсюда можно предположить, что абстрагирование есть глобальное явление, но, например, философ И.Т. Касавин идет еще дальше[60]: «Постепенно выясняется, что рациональность не задается и не ограничивается сферой сознания, но является характеристикой человеческой деятельности как таковой». И эт