Произвольное и импульсивное поведение

Роль мотива состоит в том, что он превращает то или иное физическое поведение в определенное психологическое поведение. Это происходит благодаря включению данного поведения в систему основных потребностей личности, в результате чего у субъекта возникает установка его выполнения. А это означает, что основой волевого поведения является определенная установка. Но ведь установка лежит и в основе импульсивного поведения! Какая же тогда разница между волевым и импульсивным поведением?

С данной точки зрения между этими двумя основными формами поведения действительно нет никакой разницы: в обоих случаях основой служит установка. Для нас это бесспорно. Стало быть, различие следует искать в другом направлении. Дело в том, что данная установка в первом случае создается так, а в другом — иначе, поэтому различие между этими формами поведения следует усматривать именно в этом. В случае импульсивного поведения установку создает актуальная ситуация. Вернее, у живого существа появляется определенная конкретная потребность, при этом оно находится в определенной конкретной ситуации, в которой должна быть удовлетворена возникшая потребность. На основе взаимоотношения этой актуально переживаемой потребности и актуально данной ситуации у субъекта появляется определенная установка, лежащая в основе его поведения. Так рождается импульсивное поведение. Естественно, что в данном случае переживание субъекта таково, что он не чувствует свое Я подлинным субъектом поведения — он не объективирует ни свое Я, ни свое поведение, поэтому импульсивное поведение никогда не переживается как проявление самоактивности Я.

Совсем иначе обстоит дело в случае произвольного поведения. Что здесь вызывает установку? Тут уж никак не скажешь, что это делает актуальная ситуация! Мы уже знаем, что актуальная, то есть конкретная, ситуация, в какой субъект находится в данный момент, решающего значения не имеет. Дело в том, что субъект здесь заботится не об удовлетворении переживаемой в данный момент потребности. Воля отнюдь не руководствуется целью удовлетворения актуальной потребности. Нет! Как уже выяснилось выше, она стремится к удовлетворению «отвлеченной» потребности, — потребности Я, и понятно, что актуальная ситуация, в которой субъект находится в данный момент, не имеет для него значения, ведь она представляет собой ситуацию удовлетворения не потребностей Я, а всего лишь потребностей момента, с которыми воля не имеет дела.

Что же это за ситуация, принимающая участие в создании установки, лежащей в основе воли? Обратимся к нашему примеру. Решая, как поступить — пойти сегодня на концерт или остаться дома работать, я заранее представляю себе обе эти ситуации (и посещение концерта, и пребывание дома за работой); осмысливаю все, что может последовать в результате и одного, и другого, и, наконец, в зависимости от того, какая потребность Я пересилит, у меня возникает или установка остаться дома, или же установка посещения концерта. Воздействие какой ситуации создало эту установку? Безусловно, речь идет о воздействии ситуации, данной мне не непосредственно, не актуально, а представленной и осмысленной мною самим. В случае воли поведение, которому надлежит стать предметом решения, должно осуществиться в будущем. Следовательно, и соответствующая ситуация не может быть полностью дана в настоящем, а может быть только представлена и осмыслена. Поэтому неудивительно, что установку, возникающую в момент принятия решения и лежащую в основе процесса волевого поведения, создает воображаемая, или мысленная, ситуация.

Как мы видим, генезис установок импульсивного и волевого поведения различен, в частности, в основе первой лежит актуальная ситуация, а второй — воображаемая, или мысленная.

Активность воли

Какое значение имеет это различие? Весьма примечательное! В случае воли установку действительно создает субъект, она является результатом его активности. И в самом деле, ведь воображение, мышление — это своего рода творчество, определенная психическая деятельность, в которой действительность отражена не пассивно, а активно. В случае волевого поведения субъект обращается к этим активным процессам — воображению и мышлению, создавая с их помощью ситуацию своего возможного поведения, строя идейную ситуацию, вызывающую у него определенную установку. Именно данная установка и становится основой процесса волевого поведения.

Таким образом, в случае воли субъект сам создает установку; он безусловно активен. Разумеется, он вызывает установку отнюдь не непосредственно — это не в его силах, да он и не пытается сделать это. Его активность заключается в создании мысленной, воображаемой, словом, идейной ситуации, создавая тем самым соответствующую установку. В общем для человека иного рода активность не характерна, его активность выражается не в непосредственном, а в опосредованном воздействии — вообще специфичным для человека являются именно действия через орудие.

Поэтому понятно, что в волевом акте субъект чувствует самоактивность. Это переживание очень своеобразно. Как уже отмечалось, выразить его наиболее адекватно можно так: «теперь я действительно хочу». Здесь одновременно дано несколько моментов, и все эти моменты присущи этому своебразному переживанию. Прежде всего, это — переживание активности Я — это хочет именно Я. Затем второе переживание — Я действительно хочет. Это указывает на то, что субъекту знакомо и такое переживание, когда он только хочет, а не действительно по-настоящему хочет. В волевом акте подчеркнута эта подлинность, действительность хотения. Наконец, третий момент таков: субъект чувствует, что вот теперь уже он действительно хочет. Он как бы подтверждает, что теперь в нем произошло важное изменение, что вот теперь он действительно хочет. Следовательно, в переживании воли, представляющем собой, как отмечалось, единое целостное переживание, дано, с одной стороны, безусловное переживание активности Я, но, в то же время, такой активности, начало которой зависит не от Я, а которая проистекает как бы без него — Я только подтверждает, что «вот теперь оно уже действительно хочет», а до сих пор оно или не хотело, или не хотело действительно. Теперь же очевидно, что Я действительно хочет, а изменение в нем произошло как бы без его участия. Это специфическое переживание несомненной активности и, в то же время, несомненной зависимости очень характерно для волевого акта. Оно подтверждается во всех значительных экспериментальных исследованиях, проведенных с целью описания волевого акта (Мишотт и Прюм и др.).

Как можно объяснить это специфическое переживание? Откуда оно исходит? Для нас не представляет труда ответить на этот вопрос. Надо полагать, что данное переживание является подлинным отражением того, что происходит в субъекте во время волевого акта. Судя по этому переживанию, в субъекте происходит нечто такое, что, с одной стороны, выявляет его активность, а с другой — его пассивность, зависимость. То, что мы знаем о сущности воли, может оказаться основой именно такого переживания. Да и в самом деле, ведь волевой акт указывает на то, что вот в данный момент у субъекта возникла установка, которая станет основой его будущего поведения, направив его по определенному пути. Следовательно, субъект до сих пор как бы «не хотел», а теперь уже «хочет» и «хочет действительно», так как установка возникла у него именно сейчас. Создание этой установки было его делом. Поскольку он несомненно активен, поэтому естественно, что он и переживает эту активность. Однако ведь он не может прямо воздействовать на установку, чтобы произвольно изменить, вызвать или пресечь ее, поскольку воздействует на нее только через идейную ситуацию. Однако то, когда эта идейная ситуация вызовет установку, от желания субъекта совершенно не зависит — субъект может всего лишь констатировать, произошло ли в нем вызванное им опосредованно изменение или нет.

Как мы видим, в случае воли в человеке действительно протекает процесс, во время которого он переживает себя и активным, и пассивным.

Проблема свободы воли

С этим тесно связана проблема свободы воли — древнейшая проблема, являвшаяся в прошлом скорее предметом метафизических рассуждений, нежели научного исследования.

Вопрос о свободе воли является в первую очередь вопросом психологии. Невзирая на это, он изучался гораздо больше философией, теологией и криминалистикой, нежели научной психологией. Это объясняется тем, что решение данного вопроса имело большое практическое значение с нравственной, религиозной и криминалистической точек зрения. Если человек свободен, если его поведение всецело зависит от него самого, тогда то, ведет ли он себя нравственно, соблюдает ли религиозные нормы, подчиняется ли правовым нормам — все это зависит от него, а общество получает возможность надлежащим образом воздействовать на него, то есть наказывать плохое поведение и поощрять хорошое.

Известны две противоположные попытки решения данного вопроса — положительная и отрицательная — индетерминизм, признающий волю свободной силой, не подчиняющейся всеобщему закону причинности, и детерминизм, отрицающий, наоборот, самостоятельность, свободу воли, ее способность действовать вне круга причинности'. В результате эмпирического исследования воли как будто окончательно подтвердилось, что детерминизм лучше согласуется и с фактами, и с общенаучными принципами, согласно которым ничего без причины не происходит. В частности, зависимость волевого акта от мотива, тот факт, что решение всегда должно быть мотивированным, как будто окончательно доказывает необоснованность индетерминизма. Тем не менее, поставить точку в вопросе о свободе воли совершенно невозможно.

Дело в том, что в пользу свободы воли говорит ряд фактов. Во всяком случае, в протекании волевого акта несомненно присутствует переживание самоактивности, свободы. Там, где подобное переживание не отмечается, никто и не говорит о воле, так как это будет уже импульсивное поведение. Это — экспериментально доказанный факт, впрочем, он общеизвестен и без этого. Даже оставив в стороне все остальное, очевидно, что само понятие свободы воли не появилось бы, не имей оно основания в нашем переживании. Вопрос может касаться только того, не вводит ли нас в заблуждение наше сознание, не является ли свобода воли иллюзией. Но даже в том случае, если она окажется иллюзией, перед психологией воли все-таки будет стоять вопрос о свободе воли, поскольку необходимо выяснить, как возникает и на чем основывается данная иллюзия.

Разумеется, факт, что вне мотивации волевой акт не происходит. Следовательно, детерминизм прав — волевой акт предопределен мотивом. Но фактом является и то, что один и тот же мотив не всегда вызывает один и тот же акт — в одном случае вызывает некий результат, но во втором оказывается совершенно бессильным сделать это. Подобные факты абсолютно не вписываются в понятие причинности, поскольку в определенных условиях причина всегда вызывает определенный результат. Именно поэтому невозможно каузально увязать мотив или группу мотивов с определенным волевым актом. Стало быть, детерминизм все-таки не прав.

Истинное положение следует представить скорее следующим образом: сознание вовсе не вводит нас в заблуждение, переживая волевой акт как свободный акт. Обращаясь к воле, человек заведомо ускользает от импульса актуальной ситуации, освобождается от его принуждения; он не дает возможность актуальной ситуации или, как сказал бы Левин, актуальному «полю», вызвать в нем установку соответствующего поведения. Но это — уже некоторая свобода, правда, свобода, так сказать, негативная, то есть свобода бездействия. Однако на той же почве взрастает и свобода действия. Субъект сам создает в себе установку определенной деятельности и, стало быть, самостоятельно вызывает эти действия. Но это уже — свобода деятельности. Она предопределена только лишь субъектом, поскольку установка, лежащая в ее основе, полностью создана субъектом, ведь объективный фактор установки — ситуация — навязана не извне, а как воображаемая, мысленная ситуация представляет собой продукт активности субъекта. Что же касается субъективного фактора, то о нем и говорить излишне — ведь он предопределен системой потребностей Я.

Таким образом, несомненно, что установка, зарождающаяся в волевом акте и направляющая процесс волевого поведения, является продуктом самостоятельной активности субъекта. В данном смысле переживание свободы воли полностью обосновано.

Однако, с другой стороны, эта свобода отнюдь не означает безосновательности, беспричинности деятельности, поскольку для нас бесспорно, что протекание волевого поведения всецело направляется установкой. Следовательно, в данном смысле говорить о каком-либо индетерминизме никак нельзя; что же касается, в частности, волевого акта — момента принятия решения, во время которого происходит возникновение установки, то и этой установке не совсем чужда причинность. Мы знаем, что и она, подобно обычной установке, лежащей в основе импульсивного поведения, определена ситуацией. Разница лишь в том, что в одном случае это — актуальная ситуация, а во втором — воображаемая, мысленная. Однако в данном случае это не имеет никакого значения: ситуация, будь то актуальная или данная в представлении, выступает в роли причины возникновения установки. Лежащая в основе волевого поведения установка так же всецело детерминирована мысленной ситуацией, как и лежащая в основе импульсивного поведения установка — актуальной.

Таким образом, воля свободна постольку, поскольку она не подвластна влиянию актуальной ситуации, поскольку не переживает исходящего отсюда принуждения. Она свободна постольку, поскольку действующая на нее ситуация является воображаемой и, следовательно, осознается самим субъектом. Однако она детерминирована, несвободна, поскольку обусловлена хотя и воображаемой, но все же ситуацией.

Патология воли

Изучение патологических случаев всегда имеет большое значение для понимания истинной природы нормальных процессов, и патология воли, разумеется, в этом отношении не составляет исключения. Можно сказать и больше: так как экспериментальная психология воли сталкивается с исключительными трудностями — в силу интимности связи между личностью и ее волей, патологические явления как эксперименты, поставленные самой природой, приобретают особое значение именно в психологии воли. Это дает нам возможность, с одной стороны, проверить, насколько правильны соображения о сущности воли, сформулированные на основании исследований, проведенных иными путями, а с другой стороны, на основании полученного таким образом нового материала выявить некоторые новые стороны предмета нашего исследования — воли; психопатология воли проверяет и пополняет психологию воли.

С учетом высказанного соображения понятно, что нам нужна не полная картина патологии воли, а достаточно ограничиться основными проявлениями.

1. Одна группа патологии воли состоит из случаев действий или отдельных движений, характеризующихся принудительностью. Часто больной чувствует, что движение, действие, представление о котором у него почему-то возникло, не имеет никакого смысла, а иногда даже может нанести вред. Тем не менее, он вынужден все-таки выполнить его, только после этого почувствовав некоторое облегчение. Если же он воздерживается от его выполнения, то принуждение становится настолько сильным, что больной совершенно теряет самообладание. Подчеркивается, что больной прекрасно осознает, что делает, знает, что хочет совершить абсолютно бессмысленное, неуместное, неприличное действие, которое иногда может оказаться даже губительным. В последнем случае он призывает близких, чтобы они помешали ему, заперли в комнате, чтобы он, скажем, не совершил убийства и т.д. Согласно Жане, для этих случаев специфично то обстоятельство, что больной оказывает принуждению более или менее длительное сопротивление.

Одним словом, у больного возникает неодолимая тенденция выполнить какое-либо действие или отдельное движение, которой он некоторое время сопротивляется как бессмысленной, безнравственной, а иногда и губительной, но в конце концов все же уступает ей, если не лишен технических возможностей выполнения этого.

Больной относится ко всему этому сознательно, он не знает только того, откуда в нем появилась эта неодолимая и бессмысленная тенденция.

В данную группу патологических случаев входят действия и движения различной сложности, начиная от простейших, таких как неоправданные движения так называемых «психастеников» {тики), не лишенные смысла в надлежащих условиях (например, определенные поднимание и опускание плеч, качание головы, словно для проверки, хорошо ли надета шапка), и кончая довольно сложными действиями — самоубийство, поджог и пр.

Для того, чтобы вполне ясно осознать особенности данной группы патологических случаев, ознакомимся с одним интересным наблюдением. В клинику нервных заболеваний обратилась женщина со следующей жалобой: уже несколько лет у нее появилась совершенно непонятная и навязчивая привычка: вдруг у нее возникает желание свистеть, причем настолько сильное, что она, будучи абсолютно не в силах этому противиться, бывает вынуждена уступить. Свист сопровождается движениями рук, словно она что-то от себя отгоняет, от чего-то отказывается; затем она успокаивается, и до нового приступа чувствует себя вполне нормальным человеком.

Что можно сказать о подобных явлениях? Для понимания их природы следует особо рассмотреть их специфические особенности. У больного, в общем психически хорошо сохраненного, возникает неодолимое стремление выполнить определенные движения. Он вполне сознательно относится к этому стремлению, осознает его бессмысленность, но не знает, откуда оно исходит, для чего ему нужны эти движения.

Мы уже знаем, что действие вызывается стимулом не прямо, а через посредство установки, созданной им в субъекте. Мы знаем, что действие определяется этой установкой. В этом мы убедились при рассмотрении как импульсивного поведения, так волевого поведения. Надо полагать, что и в патологических случаях свою роль играет установка, лежащая в основе того действия, импульс которого чувствует больной и которому он не в силах противостоять. Предположив, что когда-то у субъекта по какой-либо причине возникла установка на определенное действие, прочно у него закрепившись, но, в то же время, субъекту неведомы ни ее субъективный, ни объективный факторы, станет понятно, почему он чувствует столь стойкую тенденцию определенного действия и почему не знает, откуда она исходит.

То, что подобное состояние — неодолимая тенденция к неким действиям, причем совершенно вне понимания причин желания выполнить их, — возможно, подтверждают факты постгипнотического внушения, настолько наглядно напоминающие наши патологические случаи, что их вполне можно отожествить. Взяв под наблюдение одного из таких больных, а затем какому-либо здоровому субъекту в гипнотическом сне внушив задание выполнить после пробуждения именно то действие, неодолимую тенденцию к которому обнаруживает наш больной, увидим, что между этими двумя субъектами — больным и здоровым — нет никакой разницы: и один, и другой будут чувствовать одинаково сильную тенденцию к выполнению одного и того же действия. Различие будет лишь в том, что одному выполнение этих действий внушено в гипнотическом сне, тогда как причины его возникновения у другого нам не известны. Разве мы не имеем полное основание предположить, что по сути основа этой тенденции в обоих случаях должна быть одинаковой, то есть патологическая тенденция больного имеет такое же происхождение, что и внушенная тенденция здорового! Однако мы знаем, что внушение при гипнотическом сне создает соответствующую установку, продолжающую существовать и после пробуждения и вынуждающую субъекта выполнять определенные действия.

Итак, основой постгипнотического внушения является установка. Это экспериментально доказанное, бесспорное положение. Следовательно, можно считать доказанным и то, что в основе патологической, неодолимой тенденции также должна лежать установка.

Каким образом можно уничтожить тенденцию, вытекающую из постгипнотического внушения? Совсем просто. Достаточно убедить медиума, что эта тенденция внушена ему в гипнотическом сне, чтобы он тотчас же избавился от нее. Этот факт несомненно указывает на возможный путь излечения упомянутого заболевания воли. Есть факты, свидетельствующие о действенности приема, используемого для снятия постгипнотического внушения, и в данном случае. Вышеупомянутая больная тотчас же излечилась после того, как путем беседы, проведенной в гипнотическом сне, удалось выяснить потребность и ситуацию, на почве которых возникла установка, лежащая в основе ее заболевания.

2. Патологическая слабость воли известна под названием абулии. В психопатологической литературе описано множество случаев абулии. Один из них упоминался и выше (случай Бене). Здесь же приведем один очень известный случай, описанный впервые Billod. Один страдавший абулией нотариус должен был заключить договор. Он написал текст с начала до конца, оставалось только подписать его. Но он не смог это сделать! Десять, сто раз пытался он написать свою фамилию, но безуспешно — стоило только поднести перо к бумаге, как рука отказывалась служить, хотя в воздухе она совершенно беспрепятственно выполняла все необходимые движения. Ему удалось подписаться только после 45 минут мучительных стараний, да и то очень неуклюже.

Абулическая слабость воли чаще всего характерна при врожденной невропатии, истерии и психастении. У нее много разновидностей, но, в сущности, везде отмечается одно и то же явление: у больного необычайно снижена способность выполнения даже самой простой преднамеренной активности.

В психологической литературе встречаются различные попытки объяснения данного явления.

А. Рибо полагает, что это заболевание следует объяснять снижением чувств. Когда ничего не привлекает, и не радует, и не огорчает, ко всему испытываешь равнодушие, то о какой способности к действию, какой-либо активности, о каком волевом усилии может идти речь! Однако вышеприведенный случай с нотариусом плохо согласуется с этой теорией, ведь нотариус вовсе не был безразлично настроен к тому, что ему следовало сделать. Случаи абулии настолько мало связаны с безразличием или апатией, что, напротив, по мнению некоторых авторов (Вернике, Краффт-Эбинг и др.), основой абулии следует считать сильную эмоциональную возбудимость.

Б. Интересна теория П. Жане. Согласно данной теории, в случае абулии повреждена функция реальности — больной живет как бы в чужой стране, он не в силах принять решение, сконцентрировать внимание на чем-либо, имеющем реальное значение. Поэтому он хорошо выполняет лишь действия, либо лишенные значения, либо такие, ответственность за которые несет не он, а кто-то другой.

Проще было бы дать следующее объяснение. В чем испытывает затруднения больной абулией? Он не в состоянии действовать; его поведение не может протекать так же беспрепятственно, как это обычно бывает у нормального человека. Следовательно, можно предположить, что у него нет установки на соответствующее поведение, поскольку, как мы знаем, процесс поведения направляется именно установкой. Без установки удастся, быть может, сделать какое-либо отдельное движение, но никак не определенные действия — осмысленную систему движений.

Потому-то при истерическом параличе больной хорошо выполняет отдельные движения; следовательно, мышечная система у него не повреждена, но, несмотря на это, он не в состоянии объединить эти движения в осмысленное действие — истерик, например, не может ходить. Но при возникновении у него установки паралич исчезает бесследно. Может случиться, что у больного абулией установка не возникает только под воздействием мысленной ситуации, тогда как в непосредственной ситуации она действует нормально. Так бывает, например, в случае психастении, когда больной, находясь в одиночестве, хорошо выполняет то или иное действие, например пишет, но в присутствии другого человека ему это не удается.

Таким образом, изучение случаев абулии опять-таки говорит в пользу того соображения, что решающая роль в волевом процессе, по-видимому, принадлежит установке. То, что у абулика и в самом деле имеется специфический дефект именно в сфере установки, подтверждается и экспериментальными данными. В результате специальных опытов выяснилось, что в случае психастении выработанная однажды установка очень недолговечна — она быстро исчезает; установка психастеника лабильна'.

3. С точки зрения теории установки еще более интересны случаи так называемой апраксии. О ней мы уже говорили мимоходом, а теперь рассмотрим ее несколько подробнее. После Г. Липмана, первым описавшего это заболевание, апраксией называют случаи, когда больной, несмотря на полную сохранность двигательного аппарата, не в состоянии выполнить даже самое простое произвольное действие.

Назовем некоторые классические случаи: 1) один больной Джексона никак не мог высунуть язык, когда этого требовал врач, однако совершенно свободно смачивал губы языком, когда у него возникал к этому соответствующий импульс; 2) больной Гольдштейна не мог, по предложению врача, закрыть глаза, но, ложась спать, совершенно без усилий делал это; 3) известны случаи, когда больной апраксией прекрасно застегивал и расстегивал пуговицы на своей одежде утром и вечером, одеваясь и раздеваясь. Но стоило предложить ему расстегнуть пуговицу, когда в этом не было прямой нужды, как эта простая операция оказывалась для него совершенно невыполнимой; 4) интересны описанные Липманом случаи так называемой «идеаторной апраксии»: больной абсолютно не способен правильно выполнить какой-либо достаточно сложный акт; при этом он хорошо выполняет все частичные акты, входящие в этот сложный акт, но путается, не может соблюсти их правильную последовательность, которая бы привела к выполнению всего сложного действия; у него, по словам Липмана, нарушена «формула действия».

Природа апраксии становится необычайно ясной при ее рассмотрении с позиций теории установки. И действительно, сразу бросается в глаза то, что больной в одном случае прекрасно выполняет какое-то действие, а в другом — обнаруживает полную неспособность повторить это же действие. Что может быть причиной этого, как не то, что в одном случае у него есть установка, соответствующая надлежащему действию, а в другом — нет? Но когда, в каких условиях у него есть эта установка, а в каких она отсутствует? Когда актуальная потребность требует выполнения определенного действия — чтобы уснуть, нужно закрыть глаза, чтобы раздеться и лечь в постель, надо расстегнуть пуговицы, — больной выполняет его без затруднений. Следовательно, в подобных условиях у него полностью сохранена способность соответствующего поведения.

Но когда у больного нет актуальной потребности в том же действии и когда он должен выполнить действие, требуемое воображаемой ситуацией, тогда все нарушается, и он оказывается не в состоянии выполнить даже простое привычное действие. А это означает, что воображаемая, или мысленная, ситуация не может вызвать в нем соответствующую установку. Бесспорно, что у больного повреждена воля.

Единственное, что требует здесь разъяснения, это то, почему мы говорим о воображаемой, мысленной ситуации, когда больному предлагают что-либо сделать. Очевидно, что самому больному сейчас вовсе не нужно сделать то, что ему предлагают. Стало быть, в ситуации его актуальных потребностей нет ничего такого, что требовало бы выполнения этого действия. И действительно, актуальная ситуация больного такова: он находится в комнате врача, его осматривают, обследуют состояние его здоровья. Эта ситуация вовсе не требует расстегивания пуговиц или высовывания языка. Следовательно, желая выполнить задание врача, он должен вообразить, сделать актуальной ситуацию, требующую выполнения данного акта. Следует думать, что в некоторых случаях он, по-видимому, не в состоянии сделать это, а в других же он, возможно, и представит соответствующую ситуацию, но последняя не может создать у него надлежащую установку.

Таким образом, природа апраксии становится совершенно ясной, если признать ее заболеванием воли. Тогда неудивительно, что в актуальной ситуации у больного полностью сохранена способность выполнения соответствующих действий, ведь импульсивное поведение у него не повреждено.