Часть 2 Родители, которые любят слишком сильно

Родители: "Может быть, мы любили тебя слишком сильно, но по-другому мы не могли". Каково это – быть родителем, который любит и даёт слишком много?

Типичный родитель, чья любовь чрезмерна, чувствует избыточность своей преданности тогда, когда вместо удовлетворения она приносит страдание. Отцы и матери, чьи рассказы собраны в этой главе, способны ощущать и анализировать образ своих взаимоотношений с детьми. Истории разные, но во всех прослеживаются некие общие черты:

• чрезмерная вовлечённость в жизнь детей, даже уже ставших взрослыми;

• неуёмное желание быть "хорошим родителем" и воспитать "хороших детей";

• огромный интерес к успехам и неудачам детей; ощущение, что дети способны на гораздо большее;

• сознание того, что постоянное беспокойство о детях лишает их многих радостей отцовства и материнства.

Карен С.: Родители, которые отдали бы всё

Я росла без отца. Родители развелись, когда я была ещё маленькая, этого почти и не помню. Отец алиментов не платил и вообще никак нам не помогал, так что матери приходилось работать полный рабочий день. Она приходила домой измученная и говорила: – Если бы я не работала, у вас не было бы ни еды, ни крыши над головой.

Она жаловалась, что никто не женится на женщине с четырьмя детьми: – Надо мне отдать вас на усыновление.

Это была нескончаемая словесная пытка. Я ни на миг не могла расслабиться, хотя с ног сбивалась, чтобы ей угодить.

В девять лет мать заставила меня стать взрослой. Мне полагалось сразу после школы возвращаться домой. Никаких игр с друзьями, никаких приходов к нам. Я должна была дождаться возвращения братьев и сестры, проследить, чтобы они сделали уроки, приготовить обед, накрыть на стол – словом, играть роль матери.

Я хотела, чтобы у моих собственных детей было детство. Я решила, что никогда не допущу, чтобы мои дети заботились о деньгах. Я хотела, чтобы они были уверены в завтрашнем дне и никогда не знали тех чувств, с которыми росла я. Я собиралась подарить им чудесное, беспечное существование.

Оглядываясь назад, я вижу, что всё последующее происходит оттуда. Из моих лишений. Со своими детьми я ударилась в другую крайность – давала им не только всё, что необходимо, но и всё, что им хотелось.

Когда Скотт был маленький, мы купили ему железную дорогу, которая заняла весь цокольный этаж. Она стоила пятьсот долларов, а ему было только четыре года. Совсем младенцем он красовался в костюмах от итальянских портных. Его дни рождения были пышными праздниками – с официантами, клоунами, музыкантами и всякого рода развлечениями. Я смотрю на эти снимки и думаю: "Господи, что это за чушь такая?"

Неприятности в школе начались у Скотта с первого дня. Ну не совсем. Он обожал подготовительные классы – там все были такие славные, добрые, заботливые. А когда он пошёл в нормальную школу и там оказался один учитель на тридцать детей, а не на девять, ему уже не уделяли столько времени и внимания. Для него это была проблема. Ему было только пять, а я уже занималась поисками психотерапевта.

Как только появлялись трудности, я посылала Скотта на обследования. Постоянные тесты были призваны доказать, что он в порядке, и это была моя ошибка. Я ведь, наоборот, искала то, что, по моему мнению, было с ним не в порядке. Но тогда я этого не понимала.

Я приглашала психолога, репетитора по чтению, по математике – всех, в ком он, по мнению всех обследовавших его экспертов, нуждался. Сама я помочь ему в этих областях не могла, но считала, что могу купить чей-то талант, и это каким-то образом превратится в мою помощь Скотту.

Можно подумать, что, имея полный дом всех этих помогающих Скотту специалистов, мне самой и делать было нечего, но я тратила массу времени и энергии, организовывая всё это. Всё моё время уходило на то, чтобы возить его на уроки, к психологам, к репетиторам, чтобы просто быть в его распоряжении.

Я считала очень важным, чтобы этот ребёнок, мой первенец и первый внук моей матери, имел всё. Наверно, как и все матери, я хотела, чтобы он стал "звездой", а если у него всё будет, то он и станет, как же иначе? Я как бы говорила: "Ты всё имеешь – бассейн, верховую езду, дивные каникулы, репетиторов, нянек;

изволь-ка теперь, как минимум, быть выдающимся человеком!"

Ну, а он не был. В школе дела не поправлялись. Объясняясь с учителями, я чаще всего говорила, что они его не понимают и что это их проблема. И нанимала нового репетитора.

Теперь я понимаю, что мои ожидания были больше связаны с собой, чем со Скоттом. Я от самой себя ожидала невыполнимого – быть идеальным родителем. Идеальный родитель воспитывает идеальное дитя. Если давать, давать и давать, то и получишь идеальное дитя. Так я думала.

Скотт рос, и мне всё время казалось, что мы очень ему помогаем как родители, что отлично справляемся. Ведь Скотт никогда не оставался один. Щёлкни он пальцами – и кто-нибудь явится. Ему даже игрушки не приходилось за собой подбирать. Муж терпеть не мог приходить домой и видеть разбросанные по всему дому игрушки, так что пока Скотт был младенцем, я подбирала их сама, а потом – горничная. Мужу не нравилось, когда дети за столом шумят, так что я следила, чтобы к его приходу они уже поели и тихо играли. Я всегда старалась сделать лучше для других.

Мы с мужем никогда не говорили о себе как о родителях, не думали вместе о том, чего мы хотим для своих детей. Это был не самый лучший в мире брак. Я даже не уверена, хотел ли он детей. Он гораздо меньше ими занимался, чем я, и вообще, нам было трудно общаться. Мы не обсуждали ни собственной системы ценностей, ни того, что мы хотим воспитать в детях. Мы не учились, как быть родителями, ни с кем об этом не говорили. Мы думали: нам хорошо, и детям хорошо, значит, всё в порядке.

Мои дни были заполнены до отказа. Я была вожатой отряда бойскаутов. Я сидела под дождём на матчах по софтболу. Я ходила на боулинг смотреть команду Скотта. Моей единственной задачей было делать его жизнь счастливой, решать все его проблемы, разбираться во всех его неудачах. Но, несмотря на все свои занятия, Скотт так и не узнал, что он за человек. У него так и не развилось чувство своего "я". Он просто учился все эти вещи делать.

Он делался всё более избалованным, нахальным, ленивым. Тогда я совершенно не понимала, что за этим скрывалось чувство полной неуверенности в себе.

Время шло, и единственной оставшейся мне радостью материнства стало то, что я выглядела как замечательный родитель. Я уверена, что такой и казалась миру. Расплата за это не заставила себя долго ждать: на прошлой неделе он бросил четвёртый колледж. Он собирался до конца семестра проваляться у нас на диване – такое уже бывало, – но я его выгнала.

У меня в жизни не было ничего: всё мое время, все усилия, все деньги шли на Скотта – и как он всё это оценил? Сейчас ему двадцать три года. Кто-то должен был прекратить эти игры. Пусть это звучит жестоко, но я была вынуждена, в конце концов, вышвырнуть его из дома за всё, что он со мной делает. Я всё давала, и давала, и давала, и больше ничего не осталось. Я устала. У меня нет сил.

Мне не нравится мой сын, не нравится, в кого он превратился. Мне не нравится, каким он позволяет себе быть. С таким человеком, не будь он моим сыном, я бы не пожелала общаться. Это юнец, который хочет, чтобы все его желания немедленно исполнялись. Он только ест до отвала и курит, не имеет никаких целей в жизни, считает, что мы с отцом будем вечно о нём заботиться. Чаще всего он держится по-хамски. Очень многого ожидает от всех – не только от нас, но и от своих друзей. Я вижу, что он живёт в мире фантазий. А настоящий мир ещё покажет ему себя– ведь никто не станет обходиться с ним, как мы.

Это было очень нелегко – велеть Скотту уходить. Это я теперь так бодро говорю, стараюсь хорохориться. Ведь я была безумной матерью – я плакала, когда мой малыш впервые пошёл поиграть к соседям! Я плакала, потому что уже не была ему нужна. А это было так важно – быть ему нужной! Но теперь я излечиваюсь. Я прохожу курс психотерапии, я узнаю, кто я такая, и это помогает. Я начинаю осознавать, что тоже имею потребности. Я хочу иметь возможность спокойно спать всю ночь и не тревожиться о Скотте. Я не хочу тратить остаток жизни на то, чтобы облегчать ему жизнь и чтобы он при этом относился ко мне, как к прислуге. Я буду первая, кто скажет любому родителю, ступающему на эту стезю: из этого ничего хорошего не выйдет!

Я не могу вернуться в прошлое и всё переделать. Но как бы я хотела хоть что-нибудь исправить! Вот, у меня взрослый сын, нахал и грубиян, и я не знаю, что с этим поделать. По сути дела, у нас со Скоттом нет теперь никаких отношений. Это мучительно, хотя я и стараюсь держать фасон и мириться с этим. Я бы хотела быть способной на дружбу с сыном. Но я точно знаю: если это случится, то только на совершенно других основаниях, чем те, которые навязывает мне Скотт.

В рассказе Карен ярко проступает одна характерная деталь: всю жизнь она отдавала другим, слишком мало получая взамен. Когда мы даём и даём, не получая ничего в ответ и не испытывая от этого никакой радости, надо внимательно рассмотреть это "задаривание" и понять, что оно для нас значит.

Карен – женщина, не знавшая детства. Униженная и оскорблённая безразличием собственной матери, она вступила во взрослую жизнь с пустым и томящимся сердцем.

Карен компенсировала свои ранние лишения тем, что слишком много давала сыну. Став идеальным родителем, она должна была избавиться от того, что считала своими недостатками и пороками, и излечиться от детских ран.

К сожалению, её потребности оставались неудовлетворёнными и в собственной семье, где она сама стала родителем. И это не случайно. Что-то заставляло её воспроизводить в своей взрослой жизни привычную ситуацию детства.

История нашего воспитания вносит свой вклад в то, как развивается наша жизнь и какими родителями мы становимся. Многие из нас бессознательно воспроизводят прошлое, чтобы получить шанс победить в былых битвах. Декорации и действующие лица другие, но сценарий тот же. Карен продолжала играть детскую роль самоотверженной дарительницы, заботящейся об окружающих, которые принимают это как должное. Сдвигание собственных потребностей на задний план сделалось для неё удобно, пусть даже результатом было нечто вроде сладостной горечи. В силу шаткости своего самоуважения – результата многих лет невознаграждённой щедрости и бескорыстия – она не вызывала особого уважения и у окружающих. Она мирилась с малым участием мужа в семейной жизни, подавила в себе негодование на человека, который никак не может потерпеть игрушки на полу, да и вообще какой-либо непорядок. Она мирилась со всё возрастающим нахальством и безответственностью Скотта и всё давала, даже больше, чем прежде, надеясь изменить его, как когда-то надеялась сделать свою мать любящим и заботливым родителем.

Больше всего на свете Карен хотела стать идеальным родителем, чтобы ей было за что себя уважать, чувствуя себя при этом в качестве матери Скотта неуверенно. Доверять себе она так и не научилась, вот и приглашала экспертов и помощников, чтобы воспитывали её сына и решали непосильные для неё самой проблемы. Свою самооценку она поставила в зависимость от способности обеспечить Скотту всяческую помощь – и изнуряла себя этим. Поскольку никакие усилия с её стороны ему не помогали, самооценка Карен упала до нуля. Но ведь для неё это была старая песня, она этого чуть ли не ожидала. Ведь в детстве, в той семейной ситуации, тоже никакие усилия с её стороны не помогали.

Мы склонны воображать, что ни в коем случае не потерпим неудачи как родители, если отдадим всё, что имеем. Почему же дети так часто не ценят этой щедрости, а в благодарность делаются упрямыми, безответственными, наглыми существами? Просто сказать, что мы их балуем – мало; дело сложнее. Когда Карен взяла на себя контроль над всеми сторонами жизни сына, он почувствовал, что ничем не управляет. Он не накапливал ни опыта, чтобы учиться решать свои проблемы, ни эмоциональных ресурсов, чтобы справляться с разочарованиями. Чем больше эмоциональных подпорок он получал, тем больше нуждался. Он опирался на родителей до такой степени, что, став взрослым, продолжал жить как несамостоятельный младенец, изнеженно-обездоленный взрослый ребёнок. Результат чрезмерной щедрости почти всегда таков. Ребёнок, которого заваливают вещами, услугами и вниманием, задумывается: значит, родители считают, что я сам не могу? – и это начало глубокого чувства ненадёжности существования.

Часто дети осуждают нашу жертвенность, и это глубоко нас задевает. И это не потому, что они бесчувственны. Наоборот, они очень чувствительны. Они чуют, что у нашей щедрости есть свои мотивы, причём бессознательные, так что мы и сами их не осознаём. Когда мы, как Карен, даём и даём, пока не иссякнем, обычно мы делаем так потому, что это кажется нам единственным способом заставить других признавать нас и поддерживать с нами отношения. Если мы не будем давать, дети не будут нас любить. Они никогда не ценят нас за то, кто мы есть, а только за то, что мы даём. Мы так думаем потому, что очень мало верим в собственную ценность, в собственное "я". На самом глубоком уровне мы боимся, что лишены того самого главного, без чего нет хорошего родителя. Без наших величественных жестов жертвенности наши дети, супруги, соседи, родители разглядят в нас эту недостачу. Даём ли мы детям именно то, что им нужно? Нет, скорее, мы даём им то, что (как мы надеемся) заслонит отних недостающее нам. И вот мы строим свою жизнь вокруг детей, терпим унижения и продолжаем давать.

Давая и давая до полного изнеможения и истощения всех запасов, мы создаём впечатление, что слишком вовлечены в воспитание детей. А на самом деле недостаточно. Мы не рискнули просто быть с ними, дать им увидеть, кто мы такие, независимо от того, что даём. Мы не можем поверить, что они будут любить нас просто за то, что мы – это мы. И мы даём, и сокрушаемся неблагодарностью детей, и не понимаем, что они интуитивно чуют наши подсознательные мотивы – быть им нужными, пряча свои слабости, внушать им чувство долга. Наши дети начинают презирать всё, что мы им даём, ощущая, что это способ ими манипулировать.

Нашу склонность к чрезмерной любви и щедрости можно понять в свете того, чего мы ждём и чего хотим от своего положения родителей. Если бы наши родительские потребности не были столь насущными, мы перестали бы давать, как только увидели, что это делает с нашим выросшим ребёнком, которому нечем с нами расплатиться.

Жизненно важно начать различать, даём ли мы из любви и желания обеспечить нужды детей или чтобы компенсировать наши собственные неудовлетворённые потребности. В последнем случае реально не удовлетворяются ничьи потребности. Дети не могут быть ответом на страдания, проблемы и горести всей нашей предыдущей жизни. И вообще, никакие отношения не могут: ответ должен прийти изнутри. Чрезмерная щедрость, чрезмерная погруженность в жизнь и проблемы наших выросших детей создают помехи, отвлекающие наше внимание от самих себя. Мы начинаем следить за достижениями и достоинствами своих детей, ища в них исполнение собственных желаний. Часто мы из побуждений любви – и своих потребностей! – оказываем детям очень плохую услугу. Беря на себя их обязанности, добросовестно стараясь "наладить" всё, что не ладится в их жизни, снабжая тем, чем они могут обеспечить себя сами, мы растим людей, которые никогда не видят необходимости отвечать за самих себя. Нашим детям не удаётся развить в себе чувство самодостаточности. Они приучаются очень многого ожидать от других, находить оправдания своей неспособности расплачиваться. Становясь взрослыми, они плывут по течению и барахтаются в потоке жизни, не получают удовлетворения и возмущаются, считая, что им положено начинать сразу с самого верха.

Давая слишком много, мы добиваемся противоположного тому, чего хотели. Мы перестаём давать только тогда, когда вдруг, как Карен, выясняем, что хорошенького понемногу , что наше благополучие не менее важно и что пусть они лучше управляют своей жизнью, а не нами. Нашим детям пойдёт на пользу развязать путы зависимости от нас, а нам не повредит сосредоточиться, в виде исключения, на себе и своих потребностях. Почему бы в следующий раз перед тем, как начать давать, не остановиться и не спросить себя:

– А не делаю ли я из проблем детей средство отвлечения от собственных страданий и чувства вины?

– Что я даю своим детям: то, что им действительно необходимо, или, то, что считаю нужным сам?

– Не боюсь ли я попросить чего-либо взамен? Может быть, у меня сомнения в том, достоин ли я этого?

– Не потому ли я нежу своих детей, что отождествляюсь с ними и получаю удовлетворение, на самом деле причитающееся им? Иными словами, не себя ли я балую?

– Правильно ли, что я учу детей брать у других, а не удовлетворять свои потребности самостоятельно?

Дэн М.: Маскировка различий

Линда была ещё в подготовительном классе, когда мы поняли, что у нас проблема. Однажды она пришла домой в слезах: все дети уже знают алфавит, а она нет.

Мы не знали, как к этому отнестись. Педиатр сказал, что разные дети развиваются по-разному, и предупредил, что излишнее беспокойство может только усугубить дело. Его подход был прост – ждать и наблюдать. И всё же нам было тревожно.

Мы просиживали с ней часами, изучая азбуку. Наконец она её выучила, и мы стали ей читать целые тома и потом задавать вопросы. Она едва слушала, отвлекалась, перебивала, спрашивала о чём-то совершенно постороннем. Впрочем, чего можно ожидать от пятилетней?

В июне нас вызвали в школу. Линду хотели оставить на второй год. Жена говорит: – Вы что? Она – неуспевающая? Как может быть неуспевающим "приготовишка"?

Ни она, ни я не могли поверить, что можно так обойтись с маленьким ребёнком. И не могли этого допустить.

В то лето им переехали в другой пригород, где школы были лучше. Мы не рассказали учительнице первого класса о прошлых проблемах Линды – боялись, что с ней будут обращаться не как с другими и, может быть, предвзято.

Мы с ужасом ожидали родительских собраний. Но два года прошли без нареканий, разве только на то, что она мечтает на уроках.

Каждый вечер один из нас сидел с ней, следя, чтобы она сделала все уроки. И уже тогда трудно было заставить её сосредоточиться. Учителя предупреждали жену, что Линде дома слишком много помогают, что она не приучается к самостоятельности. Но пока она не отставала от других детей, мы к этим замечаниям не прислушивались.

Когда учительница третьего класса предложила нам задержаться на пару минут после родительского собрания, я подумал – вот оно. Приехали.

Она сказала, что у Линды трудности с фонетическим обучением чтению и что её направили к школьному психологу для так называемой отборочной проверки, или специального обследования. Психолог подозревает, что у Линды проблемы слухового восприятия. Они просят нашего разрешения на психологическое тестирование.

Я рассвирепел – какое это ещё обследование без нашего ведома?! Мы с женой отправились в кабинет директора и устроили ему скандал, но он сказал, что в школе это стандартная процедура. Жена пыталась меня утихомирить, но я был вне себя. Вы не можете себе представить, каково это – когда тебе говорят, что твой ребёнок ненормальный. У меня всё рвалось внутри.

Я сказал – никакого психологического тестирования. Ни за что. К тому времени я был начитан в детских проблемах обучаемости и знал о психологических тестах всё. Чётко определённых показателей нет, слишком многое зависит от интерпретации. Неправильная интерпретация – и клеймо на всю жизнь. Я не собирался вверять будущее Линды какому-то школьному психологу.

В то лето мы всё же протестировали Линду, но у доверенного человека, по рекомендации нашего педиатра. Она сказала, что проблемы у Линды не слишком серьёзные, но некоторую степень необучаемости тесты показали. Поскольку Линде, на её взгляд, была бы полезна дополнительная помощь в школе, она осторожно прощупала почву насчёт специальной школы, но подчеркнула, что абсолютной необходимости в этом нет. Увидев, что мы намертво стоим против, она заверила нас, что школа не вправе заставить нас перевести её в спецкласс, и я немного успокоился.

Каждый вечер мы занимались с Линдой. Мы нанимали репетиторов. Я искренне верил тогда, что мы сможем "исправить" этот непорядок, если будем заниматься достаточно долго. Но у неё появились новые проблемы. Она не могла сосредоточиться на уроках. Переговаривалась, дурачилась, как я не знаю что. Мы её наказывали. Это не помогало. В начале старших классов появились новые заботы. Жена заметила, что Линду никуда не приглашают. Поначалу я думал – пусть это будет наша самая трудная проблема. Я всё ещё хотел, чтобы она росла такой, как все.

Жена её по-всякому уговаривала – почему бы не пригласить друзей к себе? вступить в скауты? заняться балетом? Чем больше она говорила, тем меньше Линда слушала. Единственное, чего она хотела, – это смотреть телевизор.

Понимаете ли вы, каково родителю знать, что его ребёнок не такой, как все дети? Жена отпрашивалась с работы, чтобы понаблюдать Линду на школьном дворе во время перемены. Линда была всегда одна или с детьми много младше её. Жена в депрессии звонила мне на работу, и рабочий день был порушен, потому что я уже не мог думать ни о чём другом. Я бесился, думая о детях, которые так с ней обращаются. Я готов был поубивать всех детей в округе за такую жестокость к ней.

Однажды мы получили заказным письмом вызов на "междисциплинарное совещание" по поводу Линды. Ну как можно так обращаться с родителями? До этого жена выбрасывала, не вскрывая, всю почту, приходившую из школы. Конечно, это по-детски, но нам казалось, что мы держим ситуацию под контролем. Мы не хотели слушать, что учителя говорили о Линде, мы слишком боялись. Единственным способом добраться до нас было заказное письмо.

Мы не могли удержать это заседание в секрете от Линды. Жена билась в истерике, мы орали друг на друга, и всё старались убедить Линду, что это обычное собрание, ничего особенного. Кого мы пытались обмануть? Линда была в ужасе. Я уверял её, что не дам в обиду, что пока я жив, пока могу её поддержать, ничего плохого с ней не случится.

Хотите знать, на что похожи эти совещания? Ты входишь в комнату, где сидят и смотрят на тебя человек десять незнакомцев, – психологи, администраторы, учителя, консультанты. Там была даже школьная медсестра, и мне ещё подумалось: а ей-то какого чёрта здесь надо? Они что, хотят мне сказать, что Линда ко всему прочему ещё и больна? Я их всех ненавидел. Это они поместили мою девочку в эти огромные классы, где ей никто не уделял индивидуального внимания!

Теперь они уже настаивали, что Линду необходимо перевести в спецкласс, потому что ей требуется больше внимания, чем может уделить учитель в обычном классе.

– Иначе она не сможет получить помощь, в которой нуждается, – сказал школьный психолог.

– А вы пока что ничем и не помогли, – сказал я, и они переглянулись. Жена пнула меня под столом, чтобы я прекратил, но мне было всё равно. Кто они такие, чтобы учить меня, что хорошо для моего ребёнка? Кого они пытаются надуть, говоря мне, что ей будет лучше в спецклассе, где её заклеймят на всю жизнь? Я встал и вышел вон. Жене ничего не оставалось, как последовать за мной.

Мы не допускали, чтобы Линду перевели в спецкласс, и, оглядываясь назад, я вижу, что напряжение сказывалось на всей семье. Необходимость каждый день заставлять её делать уроки и готовиться к школе нас изматывала. Она была неорганизованна до того, что мне порой хотелось её избить. Иногда мне думалось: "Мы на грани истощения. Может быть, ей и вправду место в спецклассе."

Линда перешла в старшую школу, и я подумал – ещё один шанс начать всё сначала. Но снова повестка, снова совещание. Каждый учитель докладывает о линдиных проблемах – английский, математика, неустойчивое внимание. Кругом проблемы.

С этого совещания мы тоже ушли. Но "классная" Линды побежала за нами, догнала в холле. Она сама была, как ребёнок, такая махонькая, худенькая, волосы длинные, глаза огромные. Я хотел было пройти мимо, но она схватила меня за рукав и, чуть не плача, говорит: "У меня младшая сестра, как Линда. Мама скорее согласилась бы, чтобы она умерла, чем отдать её в спецкласс. Но теперь ей гораздо лучше. И уверенности в себе гораздо больше. Вы спрашивали Линду, каково это – всё время соревноваться с другими и раз за разом проигрывать на глазах у всех? Чтобы все смеялись над каждой твоей ошибкой? Вы спрашивали её, чего она сама хочет? А вы спросите! Она мне не безразлична. И я вижу, как она меняется. Становится всё тише, подавленнее, тревожнее. Она так боится неудачи, что уже и не старается. Она уже готова сдаться".

Сказать по правде, я это и сам заметил. Но я сказал: "По моему глубокому убеждению, это не ваша забота. Это наш ребёнок, знаете ли".

Тем не менее всю дорогу домой в машине я думал: а ведь я не спрашивал Линду. Я всегда полагал – да что она может знать? Дитя, она и есть дитя.

В тот вечер я поговорил с Линдой.

– Тебя хотят определить в спецкласс на пару уроков в день. Говорят, там тебе дадут дополнительную помощь. Что ты об этом думаешь?

Она посмотрела на меня и сказала:

– Пап, по-моему, мне нужна любая помощь, какую только можно придумать.

У меня прямо сердце разорвалось от этих слов.

Линда ходила в спецкласс, а я приходил посмотреть. Все дети в этом классе казались мне кучкой малолетних правонарушителей. В тот год я потерял пять килограммов – просто потому, что у меня постоянно свербело в животе. Мы с женой растеряли половину друзей. Мы не могли выдерживать этих игр в сравнения – как у их детей всё прекрасно, а у нашей сплошные неприятности.

Я чувствовал себя страшно беспомощным. Какая нелепица! Вся моя карьера консультанта по маркетингу строилась на моей способности решать проблемы. Почему же я не могу решить проблему у себя дома?

Линда адаптировалась лучше нас. Она приносила домой пятёрку за урок и говорила: "Пап, посмотри!" Я смотрел – ну и что? Какой-то дурацкий кроссворд. А учиться чему-нибудь она когда начнёт? Я-то так надеялся, что она проучится в этом спецклассе несколько месяцев и потом вернётся в обычный. Когда мне сказали, что в такого рода помощи она будет нуждаться всегда, это был самый мрачный миг в моей жизни.

В конце концов мы с женой пошли к психотерапевту, но это случилось ещё примерно через год, когда мы уже едва могли выносить друг друга и всё происходящее в доме. У нас уже практически не было ни семейной жизни, ни секса, ничего. Были только усилия помочь Линде и тревога за неё.

На первой же сессии психиатр, выслушав нас, спросил: – Вы, конечно, считаете себя ответственными за всё, что перенесла ваша дочь, да?

Я посмотрел на него, как на сумасшедшего.

– Разумеется, мы ответственны. Мы ж её родители! Я всегда считал, что как глава семейства обязан решать все проблемы. Когда я был маленький и у нас что-нибудь случалось, мама говаривала:

– Подожди, пока придёт отец, и всё будет в порядке. Отец был последней надеждой и, действительно, всегда как-то знал, что делать. Все его любили, а я ещё и восхищался его силой. Все мои представления о том, каким должен быть отец, – от него. Я не мог, как ни старался, решить проблемы Линды, и это меня убивало. Психиатр предупредил меня, что я должен принять необучаемость Линды как факт и понять, что я ничего не смогу сделать, чтобы его устранить. Я подумал: этот человек представления не имеет о том, что значит быть родителем; могу поспорить, что у его детей всё наперекосяк!

Несмотря на уязвлённое самолюбие, мы с женой связались с "Комиссией по проблемам отсталых детей", и нас направили в группу поддержки для родителей с подобными проблемами. Я стал ходить на собрания группы, в надежде научиться у других, прошедших через такое же, как помочь Линде добиться успеха в школе. Вместо этого другие родители из группы начали проповедовать, чтобы мы отстранились от Линды и её школьных проблем. Они говорили, что нам надо отступиться и предоставить Линде больше самостоятельности.

Я очень долго не мог признать, более того, резко отрицал, что имею потребность контролировать жизнь Линды и что эта потребность может ей вредить. Одно я понял хорошо: мы, родители, не осознаём, как сильно нуждаемся в своих детях для самоутверждения и для воплощения своих мечтаний. Теперь я вижу, что препятствовал Линде получать столь необходимую ей помощь прежде всего потому, что мне самому было нужно, чтобы она была нормальной. Если она не является нормальным ребёнком, то как я могу быть хорошим отцом? Я направлял всю свою энергию на то, что считал помощью ей, а на деле изо всех сил старался помочь самому себе.

Теперь я с нетерпением жду этих собраний. Там я получаю большую поддержку и понимание. Не у всех в группе необычный ребёнок, но все попались в капкан, ожидая от детей большего, чем те могут. Я впервые научился воспринимать свои и Линдины чувства по отдельности. Раз я ощущал бы себя клеймёным, если бы попал в спецкласс, то принимал как данность, что так же чувствовала и Линда. Как же я ошибался! Линда просто хотела окончить школу, чего бы это ни стоило. Это было начало осознания того, что моя дочь – отдельная личность, не во всём разделяющая мои чувства.

Я сижу на занятиях тихонько, слушаю других родителей и понимаю: все мм одинаковы. Все мы хотим для наших детей так много, что иногда просто не видим их. Ведь мы себя так повели не из-за необучаемости Линды. Точно так же мы реагировали бы на любую её проблему. Мы просто не могли вынести того, что у нашей дочери хоть что-нибудь не в самом лучшем виде. Все родители из нашей группы замечают друг в друге это неодолимое стремление защищать детей не столько для того, чтобы доставить им благополучие и удобство, а чтобы мы сами могли спать по ночам.

Я научился – и это сильно изменило ситуацию – ослаблять свой контроль над жизнью Линды. Я могу её поддерживать, могу воодушевлять – но того, что выпало ей по судьбе, изменить не пытаюсь. Я не могу решить её проблемы, а если бы даже мог, то неизвестно, пошло бы это ей на пользу. Это самый трудный урок для любых родителей. Но как только выучишь его, становится совершенно ясно, что ты должен делать в своей роли – роли родителя.

Родители Линды столкнулись с одним из тяжелейших для любого родителя переживаний: оказалось, что по каким-то необъяснимым причинам их ребёнок не может учиться, как другие дети. Их боль и разочарование разделит любой, кому скажут, что его ребёнок никогда не будет функционировать, как нормальные дети в физическом, эмоциональном или умственном отношении.

Много написано о безучастных отцах и заботливых матерях, и потому принято несправедливо считать, что только матери становятся помешаны на помощи детям и решении их проблем. Рассказ Дэна показывает, что неодолимое стремление "помогать", направлять, контролировать и изменять ребёнка, лежащее в основе "переродительствования", может быть прерогативой отцов в той же мере, что и матерей.

Потребность Дэна вылечить дочь стала навязчивой идеей Родители, подобные Дэну, чьи дети нуждаются в особом подходе, часто ощущают страшный груз вины. "Я произвёл на cвет увечного ребёнка" – вот идея, настолько невыносимая для Дэна, что он потратил годы, яростно от неё защищаясь. Перевод Линды в спецкласс делал её необучаемость неопровержимым фактом, и Дэн противился этому всеми силами.

Упрямство не позволило ему увидеть непреложное: Линде требовалась особая помощь. И никакая родительская любовь и участие этого изменить не могли. Все попытки помочь – занятия с нею, споры с учителями, переезд на новое место – фактически создавали ещё более серьёзные проблемы. Способы помочь ребёнку стать крепче и учиться лучше существуют, но действия Дэна способствовали лишь углублению Линдиной несамостоятельности и неуверенности в себе. Она чувствовала, что родители хотели – даже нуждались, – чтобы она достигала в школе того, на что не была способна. Она впитала эти неистовые желания родителей до такой степени, что просто опустила руки, не желая больше пытаться и вновь терпеть неудачу. Способом "хорошо выглядеть" для неё стала пассивность – ведь в том, чего не делаешь, провала не бывает.

Почему Дэну было так трудно признать ограниченные возможности дочери? Сам во всех своих делах ориентированный на успех, он видел в ней продолжение себя. Проблемы Линды внушали ему чувство собственной несостоятельности. Дух отца, несравненного умельца решать семейные проблемы, витал над ним мнимым доказательством того, что все проблемы можно решить. Когда проблемы Линды не решались, его самоуважение рушилось, и, чтобы поднять его, Дэн начинал давить на дочь. Героические усилия удержать её в обычном классе были бессознательно направлены на удовлетворение собственных потребностей и не оправдавшихся надежд, а не на решение собственно проблем дочери.

Дэн понял, что ему нужна помощь, чтобы разобраться с собственными чувствами, а не совет, как эффективнее контролировать или улучшать жизнь дочери. Линде нужна была не столько его постоянная помощь и чрезмерная вовлечённость, сколько поддержка в нахождении способов помочь себе самой и признание отцом ограниченности её возможностей.

Те из нас, кому повезло не знать таких сложных проблем с детьми, как у Дэна, могут тем не менее испытывать такую же потребность в высоких достижениях и отличиях своих детей. Все родители стоят перед искушением непомерно влезать в жизнь детей, чтобы "помочь" им в тяжёлые времена. Но когда "помощь" становится навязчивой идеей, мы обрекаем себя на болезненное беспокойство, тоску и подавленность. Мы слышим, что у нашего ребёнка что-то не так – провал, разочарование, неудовлетворённость, – и мы заболеваем. Он получает не пятерку, а четверку, его не принимают в команду, он не поступает в тот колледж, в какой мы хотели, – и мы в ужасе. Что такое? Значит, мы потерпели неудачу как родители? Что мы делаем не так? Что ещё надо делать? Нам кажется, что мы должны немедленно бросаться в атаку и отбивать за них все нападения, даже самые незначительные.

И это не от невежества. Многие из нас – настоящие "авторитеты" в детской психологии, перечитавшие несметные тома ради "помощи" детям. Но нам трудно применить теоретические знания к столь насыщенной эмоциями практике. Мы знаем, что всем будет лучше, если мы перестанем решать все проблемы своих детей и позволим им иногда самим позаботиться о себе. Но вот нашим детям плохо, и такая постановка вопроса видится нам слишком суровой, слишком холодной. Помогу, думаем мы, в последний раз.

Некоторые родители проблемных детей ведут себя так, что в сравнении позиция Дэна кажется просто безразличием. Есть тысячи родителей, которые, когда у детей проблемы, не могут ни есть, ни спать, ни думать о чём-либо другом. Беспокойство вызывает стандартную реакцию – они импульсивно хватают бразды правления в свои руки. Они действуют и действуют, пока внутри не остаётся только пустота и боль, но не могут успокоиться, доколе проблема не решена.

Для таких родителей понятие "проблема" безгранично. Это может быть серьёзный провал в школе, болезнь, наркотическая зависимость, депрессия. А может быть и пара килограммов лишнего веса, сильная мигрень, не очень желательный сердечный дружок. Серьёзность проблемы не важна, реакция всё равно максимальна.

Навязчивая идея, пожирающая таких родителей, может сводиться к тому, что дети не оправдали их ожиданий. Они считают, что знают лучше детей, что им нужно, даже если эти детки уже и сами не первой молодости. В худшем варианте они становятся придатками своих детей: бессильными, вечно зудящими и скандалящими, возмущающимися, что к их советам не прислушиваются. А поскольку родители чувствуют такую большую ответственность за жизнь и проблемы, дети не чувствуют никакой.

В 70-х годах в литературе по алкогольной и наркотической зависимости появился термин "созависимые", введённый для обозначения людей, в чьей жизни появились проблемы из-за слишком сильной эмоциональной связи с членами их семей, злоупотреблявшими наркотиками и