Социальные потребности занимают доминирующее положение в системе ценностных ориентации большинства людей. «Чем бы человек ни обладал на земле, — писал Паскаль, — прекрасным

здоровьем, любыми благами жизни, он все-таки недоволен, если не пользуется почетом у людей... Имея все возможные преимущества, он не чувствует себя удовлетворенным, если не занимает выгодного места в умах... Ничто не может его отвлечь от этой цели» (цит. по Леви. 1973. С. 250).

Все многообразие социальных потребностей человека можно разделить с известной мерой условности на две большие группы, обозначив их как потребности «для себя» и потребности «для других». Заметим, что потребности «для себя» бессмысленно противопоставлять потребностям «для других» не только потому, что они объективно существуют, но и потому, что каждая из них несет свою социально полезную функцию. Так, потребность «для себя» порождает чувство собственного достоинства, независимость суждений, самостоятельность мысли. Потребность «для других» делает человека способным к сочувствию, состраданию и сотрудничеству. Кроме того, существуют смешанные формы в виде потребностей «для нас», интегрирующих «для себя» и «для других» в единое мотивационное образование.

Примером сложной внутренней природы возникающих при этом эмоциональных состояний могут служить результаты опытов М. Н. Валуевой (Русаловой), проведенных в нашей лаборатории. У 30 испытуемых определяли пороги обнаружения звуковых сигналов. Во второй серии экспериментов в случае пропуска сигнала испытуемые получали болевое раздражение кожи предплечья электрическим током. В третьей серии наказанию подвергался не сам наблюдатель, а его партнер по опыту. Затем в качестве контроля повторяли первую серию определения порогов. Оказалось, что у 19 испытуемых тревога за другого снизила пороги в большей степени, чем тревога за себя. Однако частота сердцебиений, по которой судили о степени эмоционального напряжения, была выше в ситуации «тревога за себя» по сравнению с ситуацией, когда успешное выполнение задания избавляло от наказания другого человека. Иными словами, социальная потребность «для других» явилась более сильным мотиватором выполняемой деятельности, хотя субъекты продолжали «эгоистически» волноваться преимущественно за себя.

В сфере альтруистических мотиваций современная психология различает эмпатию и симпатию. Эмпатия сводится к сопереживанию, в то время как симпатия предполагает активное стремление устранить негативное состояние другого, а не просто уберечь себя от психотравмируюпщх впечатлений. Трансформацию эмпатии

в симпатию можно наблюдать в процессе онтогенеза. Детям от дошкольного до подросткового возраста читали рассказы с примерами альтруистического поведения и спрашивали об эмоциональном состоянии героя рассказа. Было установлено, что до определенного возраста альтруистическое поведение вызывает у детей отрицательные эмоции, и только у подростков возникают оценки, связанные с чувством удовлетворения и самоуважения при деятельности «для других».

Филогенетические корни альтруизма усматривают в феномене родственного отбора, который обеспечивает сохранение генофонда при гибели отдельных родственников. Эффективность родственного отбора ярко выражена у муравьев, где самопожертвование взрослых особей обеспечивает спасение личинок. Все же об альтруизме как взаимопомощи, повышающей шансы на выживание каждого из участников, допустимо говорить лишь в тех случаях, где речь идет о выживании не-родственников. Подобный взаимный альтруизм может проявляться в виде дележа пищи, поддержки больных, раненых, молодых и престарелых, взаимопомощи при нападении и стихийных бедствиях, передачи орудий и знаний.

Будучи закреплен идеологическими нормами, альтруизм вошел в фонд культуры — в фонд «сигнального наследования». В Нагорной проповеди Иисус требует, чтобы человек поступал с другим так, как он хотел бы, чтобы поступали с ним. Впрочем, призыв возлюбить ближнего, как самого себя, подкрепляется весьма эгоистической мотивацией: христианская этика требует соблюдать ее принципы ради спасения своей души.

Таким образом, судя по данным мировой литературы, альтруистическое поведение побуждается двумя основными мотивациями:

— потребностью устранить отрицательное эмоциональное состояние другого члена сообщества (семьи, группы, человеческого рода) путем действий, инициируемых собственным негативным сопереживанием и теми положительными эмоциями, которые возникают у субъекта в случае успеха этих действий;

— потребностью следовать этическим нормам, присущим данному сообществу и закрепленным в его идеологии.

Напомню, что «идеологическая» потребность следовать нормам формируется в результате синтеза социальных и идеальных мотиваций. Потребность «для себя» осознается субъектом как принадлежащие ему права, в то время как потребность «для

Других» получает отражение в представлении об обязанностях. Соотношение прав и обязанностей объединяется понятием о справедливости, весьма различном не только у разных лиц, но и у разных общественных групп, классов, сословий.

Идеальные потребности познания удовлетворяются специальными видами деятельности, к числу которых относятся наука, искусство и философия, если рассматривать последнюю не в качестве отрасли науки, но как выработку общего мировоззрения, частный случай которого представляет религиозное сознание.

Целью науки является Истина, то есть познание мира и человека такими, каковы они есть, независимо от ценности (желательности) для человека тех выводов, к которым приводят результаты научных исследований (если не считать ценностью само по себе достоверное знание о мире). «Наука не решает вопрос о ценностях, но происходит это потому, что такого рода вопрос вообще не решается с помощью интеллекта... Знание можно получить лишь с помощью научных методов, и поэтому невозможно знать о том, что наука в принципе не способна обнаружить... (Наука не будет обсуждать вопрос о бессмертии души, поскольку невозможно представить себе эксперимент, способный подтвердить или опровергнуть эту гипотезу — П. С). Наука может обсуждать причины желаний и средства их удовлетворения, но, занимаясь установлением истины и лжи, сама этических суждений не содержит» (Рассел. 1987. С. 203-206).

Если наука представляет одну из форм деятельности сознания, опирающегося на совместное, разделенное с другими людьми знание, то в основе искусства мы находим со-пережива-ние. Искусство начинается там, где познание сливается с любовью или ненавистью — утверждал Л. Фейхтвангер. Поскольку чувства невозможно передать с помощью слов (невозможно, к примеру, словами объяснить, почему красивое красиво), художник вынужден воплощать свое представление о мире в системе чувственно непосредственных образов. Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения, потрясаемые драматическим волшебством (А. С. Пушкин). Самое главное в пейзаже — настроение, — говорил И. Левитан.

Важно только не забывать, что чувства, эмоции, переживания — не цель искусства, а следствие восприятия слушателем, читателем, зрителем того «сообщения» о мире, которое несут ему образы художественного произведения в результате познания художником «очеловеченной» им действительности. Истинные

музыканты не чувства выражают в музыке, а музыку превращают в чувство — это изумительное по точности замечание справедливо не только для музыкального творчества. «Смерть Корделии, — пишет В. Набоков, — убийство Гамлета и самоубийство Отелло, они заставляют нас содрогнуться, но и в содрогании есть известная доля наслаждения. Не потому, что нас радует смерть героев, просто это — восхищение всепобеждающим гением Шекспира... Подлинное мерило таланта в том, насколько мир, созданный автором, уникален, неповторим и, что еще важнее, насколько он достоверен» (Набоков. 1990. С. 7). Вот почему на вопрос: что важнее в искусстве — «как?» или «что?», Ренуар имел все основания ответить: важно — кто. Воспроизводя в произведениях искусства действительность и предлагая эти модели себе и другим, человек проверяет, что именно радует его или отталкивает, что заставляет восхищаться или негодовать, что следует беречь и поддерживать, а что подлежит отрицанию и переустройству. Искусство дает человеку уникальную и в сущности единственную возможность увидеть мир глазами других людей, непосредственно убедиться в человечности своего восприятия мира.

Но ни наука, ни искусство не способны ответить на вопрос о смысле нашего существования на Земле, хотя по словам Ф. М. Достоевского, «без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорее истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы... ибо тайна человеческого бытия не в том, чтобы только жить, а в том для чего жить» («Братья Карамазовы»). По справедливому замечанию Ю. Шрейдера, «в этой сфере наука не наработала никаких рекомендаций, хоть сколько-нибудь сопоставимых по значению и глубине с опытом мировых религий и философской мысли» (Шрейдер. 1989. С. 260). Подчеркнем, что в данном случае речь идет о религии как мировоззрении, удовлетворяющем идеальную потребность человека в познании смысла жизни, в абсолютных эталонах добра и зла. Тогда атеизм можно рассматривать, — по словам В. И. Вернадского, — как частный случай «религии наизнанку», поскольку естествоиспытатели, обсуждая вопрос о смысле жизни, в сущности заменяют Бога Природой. Выше мы уже ссылались на Л. Н. Толстого, усмотревшего цель жизни человека «в способствовании всестороннему развитию всего сущего». В наши дни эта идея нашла свое продолжение в попытках сформулировать принципы биологической, экологической и т. п. этики, опирающейся на успехи естествознания.

Заметим, что познавательная деятельность религиозного сознания, как правило, полимотивирована. Она побуждается и витальными (страх смерти) и социальными потребностями. С помощью психологических тестов было экспериментально показано, что верующие люди меньше подвержены страху смерти. В социальном плане религия способствовала выживанию, сплоченности и сотрудничеству древних людей, освящала своим авторитетом биологически целесообразные нормы, например, — отношение к моногамии или полигамии, количеству детей в семье и т. п.

Рассматривая религию как одну из форм познания человеком окружающего его мира и самого себя, нельзя не отметить существенных различий между наукой, искусством и религией. Знание, добываемое наукой (если это объективно достоверное знание), принадлежит всему человечеству, независимо от национальных и временных границ. Хотя произведения искусства несут на себе отпечаток личности автора и культуры, в контексте которой было создано данное художественное произведение, они продолжают доставлять людям эстетическое наслаждение на протяжении тысячелетий. Этические нормы той или иной религии разделяются только ее сторонниками. В отличие от науки и искусства они имеют четкие социальные и временные границы. Другое дело, что различные, нередко враждующие друг с другом религии содержат в себе элементы общечеловеческих ценностей, имеющих внерелигиозное происхождение. Исследование природы этих ценностей, объективной пользы их осознания для существования и развития человеческого рода представляет одну из задач науки.

Предстоящий нам анализ творческой деятельности человека будет существенно затруднен без учета еще двух потребностей, дополнительных к витальным, социальным и идеальным. Я имею в виду потребность в вооруженности и волю — потребность преодоления препятствий на пути к цели. Дело в том, что процесс овладения навыками, умениями, совершенствование профессионального мастерства способны порождать свои собственные положительные эмоции, доставлять наслаждение деятельностью «как игрой физических и интеллектуальных сил» (К. Маркс). Значение этой специфической потребности для воспитания ребенка подчеркнул выдающийся педагог П. Ф. Лес-гафт: «Мнение, что при воспитании необходимо применять прибавочные раздражения для поощрения или привлечения к занятиям, сильно распространено; этим создаются совершенно

ненормальные явления... Единственными моментами, возбуждающими его (ребенка) к деятельности, должны быть: удовольствие, ощущаемое им при занятиях, интерес к делу и стремление усвоить себе знание и понимание наблюдаемых им явлений» (Лесгафт. 1956. С. 186-187).

Что касается воли, то большинство современных авторов рассматривают ее как способность, производную от сознания, будь то «сознательная регуляция субъектом своей деятельности и поведения», «основа самоконтроля» или «самодетерминация». По мнению М. Г. Ярошевского, понятие воли вообще не входит в число основных понятий психологии XX века: воля оказалась поглощена мотивацией как единственным побуждением к действию. Согласно В. А. Иванникову, волевое побуждение к действию исторически возникло в процессе труда, где создание орудий не приводит к непосредственному удовлетворению актуально переживаемой субъектом потребности. Что касается процесса онтогенеза, то формирование способности к совершению волевых действий реализуется через придание этим действиям нового смысла: например, выполняя скучное задание, ребенок превращает его в игру или приступает к работе с тем, чтобы после ее окончания иметь возможность пойти в кино.

Развивая эту идею, В. А. Иванников приходит к заключительному выводу: поведение без актуальной потребности — это и есть волевое поведение, где смысл заданного извне действия формируется через произвольно выбранный субъектом мотив, через осмысление ситуации и последствий действий. Соответственно, волевым следует считать человека, способного создавать дополнительное побуждение к действию через изменение его смысловой стороны.

Разделяя основное положение В. А. Иванникова о воле как дополнительном побуждении, способным усилить мотивацию, недостаточную для совершения действия, мы видим главную загадку воли в вопросе о том, что из себя представляет это дополнительное побуждение, какова его природа?

Начнем с самого простого примера. Человек, бросивший курить, переживает конфликт двух мотиваций: потребности в никотине и потребности сохранить свое здоровье. Его поведение будет определено тем, какая из них окажется сильнее. В известных пределах он может по своему желанию усилить одну из них, мысленно воспроизводя приятные воспоминания о табачном дыме или, напротив, известные ему случаи смерти от рака легких у

заядлых курильщиков. Но сейчас же возникает новый, критический для данной гипотезы вопрос: что, какая мотивация побуждает данного человека мысленно воспроизводить именно ту, а не иную из двух возможных ситуаций? И тогда только что померещившаяся нам воля вновь окажется сеченовским «побуждением, пересилившим все прочие» или современной «этикеткой для доминирующего мотива». Напомним, что потребности (мотивации) всегда конкурируют в доспехах порожденных ими эмоций. В нашем примере это были мучительное чувство никотинового голодания и страх, чувство самосохранения при мысленном представлении страданий от рака легких.

Мысленное воспроизведение эмоционально окрашенных ситуаций служит наиболее надежным способом произвольного (точнее по заданию экспериментатора) изменения непроизвольных физиологических функций — частоты сердечных сокращений, кожных потенциалов, электрической активности мозга и т. п. Но ведь это воспроизведение мотивировано потребностью выполнить задание, продемонстрировать свои возможности и т. п.

Косвенным свидетельством мотивации любого произвольного движения у человека могут служить электрофизиологические данные: возрастание мощности тета-ритма в центрально-теменной области коры мозга непосредственно перед движением (во время потенциала готовности), свидетельствующее об активации лимбических мотивационно-эмоциогенных структур.

Что касается более сложных случаев, например, изготовления средств, орудий для удовлетворения в данный момент неактуа-лизированной потребности, то этим изготовлением движет уже не исходная потребность, а сложная цепь социальных и идеальных (творческих, познавательных) побуждений или производных от исходной квазипотребностей, по терминологии Курта Левина.

Вот почему наиболее вероятной основой для проявления воли, так сказать, в «чистом виде» для нас остается самостоятельная по происхождению, генетически предпрограммированная потребность преодоления препятствий на пути к цели. В онтогенезе человека она первоначально обнаруживает себя в виде сопротивления ограничению двигательной активности, а позднее — в виде упрямства, стремления настоять на своем, достигнуть цели (например — забраться на ледяную горку), несмотря на многочисленные неудачи, даже в том случае, когда в этих попытках отсутствует элемент соревнования и успех означает только «победу над собой».

Еще позже происходит своеобразная интериоризация преграды. Теперь ею может стать и конкурирующая потребность. Человек, обладающий развитой волей и решивший бросить курить, сопротивляется влечению к никотину не только потому, что боится заболеть раком легких, но и потому, что воспринимает это влечение как преграду, как не-свободу, порождающую вторичную потребность преодоления. Заметим, что воля вмешивается в конкуренцию мотивов опять-таки на уровне эмоций — отрицательных в случае неспособности преодолеть внутреннюю помеху и положительных в случае победы над собой.

Индивидуальная выраженность потребности преодоления определяет важнейшую черту характера данного человека — волевого или безвольного — независимо от того, какие социальные и идеальные (духовные) потребности составляют мотивационное ядро его личности. Другой определяющей чертой характера служит потребность вооруженности, т. е. потребность в средствах, знаниях и умениях, необходимых для удовлетворения всех остальных потребностей субъекта. Высокий уровень вооруженности, осознаваемый или неосознанно ощущаемый субъектом, делает его спокойным, уверенным, независимым, сохраняющим самообладание в сложной и быстро изменяющейся обстановке. Недостаточная вооруженность в зависимости от доминирования тех или иных первичных потребностей сообщает характеру черты тревожности, озабоченности своим положением среди людей, ревнивого отношения к успехам других, зависимости от их покровительства и поддержки.

Проблема дефиниций таких базовых для психологии понятий как «характер» и «личность» остается предметом малопродуктивных дискуссий. Подводя итоги «круглого стола», специально посвященного этой проблеме, В. К. Вилюнас приходит к весьма неутешительному выводу: все существующие и предлагаемые определения личности и характера, в том числе и соотносительные, не только не обладают достаточной мерой убедительности, но вообще плохо прописаны в системе психологических категорий.

С позиций потребностно-информационного подхода личность есть индивидуально неповторимая композиция и внутренняя иерархия основных (витальных, социальных, идеальных) потребностей данного человека, включая их разновидности сохранения и развития, «для себя» и «для других». Наиболее важной характеристикой личности служит тот факт, какие из этих потребностей и сколь длительное время занимают доминирующее положение в

иерархии сосуществующих мотивов, поскольку «деятельность человека определяется доминантными тенденциями структуры личности» (Фромм. 1990. С. 233). Главенствующая, т. е. чаще других и продолжительнее других доминирующая потребность, сверхсверхзадача жизни данного человека (Станиславский) — вот подлинное ядро личности, ее самая существенная черта. Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет, — справедливо заметил Марк Аврелий. Подобно тому как потребности человечества в целом есть продукт всемирной истории, набор и соотношение потребностей каждого отдельного человека есть продукт истории его жизни, индивидуальных условий его воспитания, его онтогенетического развития. При всем значении природных задатков и способностей личность формируется под решающим влиянием конкретной социальной среды, где генетически заданное и онтогенетически приобретенное находятся в сложных отношениях взаимозависимости. Об этом свидетельствуют результаты исследования монозиготных близнецов, воспитанных отдельно. Хотя по современным данным генетические факторы на 70% определяют умственные способности и играют главную роль в психологических различиях людей, следует иметь в виду, что сходство генотипов является основой для подбора, а подчас и созидания сходных внешних условий. Вот почему даже при раздельном воспитании близнецов микросоциальные ниши у каждого из них в конце концов оказываются похожими.

Но в любом случае личность человека будет характеризовать его мотивационная доминанта. Так, существует огромная разница между страхом и трусостью. Страх — естественная эмоциональная реакция, присущая каждому из нас и порождаемая потребностью сохранения, причем не обязательно себя, это может быть и страх за другого, за сооружение, явившееся результатом коллективных усилий и т. п. В отличие от страха, трусость — черта личности, потому что трусость как «наихудший из человеческих пороков» по М. Булгакову означает, что потребность самосохранения, став мотивационной доминантой, возобладала над сосуществующими и конкурирующими с ней потребностями соответствовать определенным этическим нормам, над чувством долга и ответственностью за судьбу других людей.

Согласно предлагаемому нами подходу, характер и личность далеко не совпадают по своему содержанию. Основу личности составляет индивидуальная композиция первичных, базисных потребностей, основу характера — потребность в вооруженности