Разнообразие витальных проявлений

В усваивании кислорода легкими человека, а органами пищеварения — питательных веществ, в процессах роста человеческого тела, его волосяного покрова и других подобного рода процессах проявляются «растительные» потребности человеческого организма.

Вероятно, это все, что осталось в человеке от растения. Без удовлетворения некоторых потребностей этого уровня он очевидно существовать не может, а отмирание некоторых других не облегчает его жизни (как, скажем, облысение).

В безусловных рефлексах, включающих в себя мускульные движения, можно видеть существование потребностей «животных». Таковы рефлексы оборонительный, ориентировочный, таковы механизмы, при помощи которых осуществляются сложные действия, например хватания, перемещения в рот и пережевывания пищи, выделения, размножения и т. п. Без этих остатков «животного» жизнь человека, очевидно, также не возможна. Но большинству даже самых сложных «животных» умений он обучается в раннем детстве. В поведении же нормального взрослого человека чисто животными остаются, вероятно, только механизмы непосредственного потребления и моменты автоматизированных реакций на разного рода острые внешние и внутренние раздражения.

Состав биологических потребностей человека, их зависимость от состояния организма и от внешних условий, ход и нормы их удовлетворения — все это, в сущности, область медицины. Медицина, рассматривая их, расчленяет и изолирует для этого от всех других, отдавая себе, впрочем, отчет в том, что практически их полная изоляция невозможна.

Но биологические потребности интересуют, разумеется, не только врачей и физиологов. Болезни занимают многие страницы художественных произведений. До­статочно вспомнить «Чуму» Альбера Камю или «Волшебную гору» Томаса Манна. «Душа без тела, — приходит Т. Манн к выводу, — нечто настолько же нечеловече­ское и ужасное, как тело без души, впрочем, первое — редкое исключение, второе — правило. Как правило, тело берет верх над душой, захватывает власть, захватывает все, что есть жизнь, и отвратительно эмансипируется. Человек, ведущий жизнь больного, — только тело, в этом и состоит античеловеческая, унизительная особенность болезни <...>. В большинстве случаев такое тело ничем не лучше трупа» (157, т. 3, с. 140).

Поэтому в человеческих потребностях главный интерес представляют не биологические потребности сами по себе, а мера их участия в сложных потребностях — их давление на другие потребности человека, их осложняющая роль и проявления этого давления. Разнообразные трансформации биологических потребностей, то более, то менее осознаваемые, иногда значительно влияют на содержание, силу и ход трансформации других потребностей. В результате могут возникнуть формы поведения, продиктованные целями, в которых трудно выделить биологическое, хотя роль его и значительна. Любовь — не единственный тому пример.

Другим примером может служить голод. Наиболее простой, но относительно редкий случай — острая потребность в пище. На какой-то срок она может совершенно вытеснить все другие потребности человека. Каковы вытесненные? Этим определяется сила потребности в пище данного человека в данный момент, а может быть, и свойственная ему сила биологического эгоизма вообще.

Так, в «Анне Карениной» Л. Н. Толстого Стива Облонский любит самый процесс еды, а Левин однажды был готов плакать от острого голода...

Более острый случай — голодание — систематическое недоедание при господствующей в данное время объективно недостаточной норме удовлетворения потребности в пище. Мировая война дала множество примеров разнообразия последствий такого постоянного давления биологических потребностей на все остальные — от крайнего обострения индивидуального или семейного эгоизма до полной самоотверженности. Оказалось, что голодание влияет на социальные потребности разных людей по-разному: одни совершенно забывают о справедливости; другие делаются менее требовательны к ней, менее щепетильны; причем у тех и у других вытеснять или ослаблять потребность в справедливости может и забота о собственной персоне, и забота о своих близких — детях, родителях; биологические потребности (в том или другом варианте) могут вытеснять социальные потребности (совершенно отвлекать от них) или подчинять их себе.

Но обычно у человека социальные потребности бывают сильнее голода. Поэтому возможны и пренебрежение к потребности в пище, и парадоксальные на первый взгляд случаи, когда систематическое недоедание обостряет потребность в справедливости — делает человека бескомпромиссным, может быть, даже жестоким в крайнем субъективизме. Таким бывает аскетизм верующих фанатиков любой веры — они «умерщвляют плоть для укрепления духа».

Страх — характерное проявление давления биологических потребностей. К нему относится все то, что относится к опасности, физическому самосохранению, как и к голоду и в тех же вариантах: страх за себя, страх за своих близких и полное бесстрашие самопожертвования. Совпадают обычно и сравнительные оценки первых двух вариантов: заботы о пропитании и безопасности близких и страх за них воспринимаются как более высокий уровень потребностей, чем забота о себе самом и страх за себя.

Но, в отличие от голода, страх едва ли способен обострять социальные потребности, хотя часто он маскируется ими и с ними как будто бы сливается. Так, скажем, интересами общественного благополучия оправдывают иногда пытки, казни и террор вообще.

Страх следует за представлениями об опасности; это может быть и непосредственная опасность жизни — физическому существованию (так люди боятся боли, инфекции, стихийных бедствий, огня, воды, высоты и т. п.), но чаще — опасность месту, занимаемому в обществе. В этих случаях само «место» выступает в своеобразной роли: не как «место в умах людей», а как место материальное, даже — физическое. Поэтому в бесстрашии проявляется либо пренебрежение к месту, либо представление о месте именно в умах людей, которое героической смертью не теряется, а упрочивается или приобретается.

Трусость, наоборот, свидетельствует о силе биологических потребностей и о давлении их на социальные. Поэтому во всяком терроре налицо воздействие на социальные потребности через биологические — использование их силы и страха для за­хвата власти и для господства над людьми, которые при этом, правда, уподобляются существам скорее биологическим, чем социальным.

Такое представление об управляемых свойственно тем, кто сам находится под давлением страха. Поэтому террор и жестокость вообще — это не только злоупотребление биологическими потребностями других людей, но и следствие их силы в самом субъекте. Как бы ни были сильны его социальные потребности господствовать над людьми (его «пассионарность»), само это господство близко к биологическому примитиву власти вожака в стаде животных.

В условиях террора человек может все свое поведение подчинять одной потребности — физически выжить. Так, С. Цвейг, объясняя крайнюю жестокость Жозефа Фуше в Лионе в годы французской революции, пишет: «К сожалению, мировая история — история не только человеческого мужества, как ее чаще всего изображают, но и история человеческой трусости, и политика — не руководство общественным мнением, как хотят нам внушить, а, напротив, рабское преклонение вождей перед инстанцией, которую они сами создали и воспитали своим влиянием. Так всегда возникают войны: из игры опасными словами, из возбуждения национальных страстей; так возникают и политические преступления. Ни один порок, ни одна жестокость не вызвали столько кровопролитий, сколько человеческая трусость. Поэтому если Жозеф Фуше в Лионе становится массовым палачом, то причина этого кроется не в его республиканской страстности (он не знает никаких страстей), а единственно в боязни прослыть умеренным» (275, т. 2, с. 182–183).

В. О. Ключевский рассказывает об Иване Грозном: «Столкнувшись с боярами, потеряв к ним всякое доверие после болезни 1553 г. и особенно после побега князя Курбского, царь преувеличил опасность, испугался: “за себя семи стал”. Тогда во­прос о государственном порядке превратился для него в вопрос о личной безопасно­сти, и он, как не в меру испугавшийся человек, закрыв глаза, начал бить направо и налево, не разбирая друзей и врагов» (116, т. 2, с. 198). Устрашать целесообразно только опасного: «он велел изрубить присланного ему из Персии слона, не хотевшего стать перед ним на колена» (116, т. 2, с. 238). Это должно было устрашить всех гордых.

Жестокость, рожденная страхом, характерна и для обстановки при дворе многих римских и византийских императоров. Но во всех подобных случаях страх возникает у тех, кто претендует или претендовал не только на физическое существование, но и на относительно значительное место в человеческом обществе.

Между тем испуг перед лицом неожиданной физической угрозы (скажем, при стихийном бедствии) и ответный оборонительный рефлекс, ясно вызванные биологическими потребностями, четко противостоят потребностям социальным. В дальнейшей конкуренции побеждают либо те, либо — другие, и обнаруживается их противонаправленность. Но страх как таковой всегда начинается с испуга, а испугать может и появление убийцы, и статья в газете, и собственное умозаключение. Отсюда напрашивается даже общий вывод: чем больше в страхе социального, тем более устойчиво его влияние на поведение субъекта. Если же страх остается следствием только биологических потребностей (как, например, при острых заболеваниях), то он либо вытесняет все другие потребности (так бывает в различных случаях паники), либо какая-то потребность подавляет его. Биологическое не терпит отлагательства; социальное, наоборот, всегда стремится заглянуть вперед.

Паника — одно из ярких проявлений господства биологических потребностей. «Человек под влиянием толпы находится в состоянии, подобном истерическому, — пишет И. Мечников, — и обнаруживает душевные свойства наших предков. Одним тем, что человек является составной частью организованной толпы, он опускается на несколько ступеней по лестнице культурности. В изолированном состоянии он, может быть, был достаточно цивилизован; в толпе же он стал варваром, способным лишь следовать диким инстинктам» (166, с. 194).

Биологическое в социальном

Животные осуществляют свое «право» на место в физическом пространстве физической силой: зубами, когтями, клыками, копытами. Может быть, во всех и всяче­ских драках между людьми главным стимулом являются потребности биологические? Исключая, разумеется, спорт, дуэли по правилам и боевые операции дистанционным оружием. Может быть, вмешательство в биологические потребности социальных, роль и давление последних наиболее ярко выступают в отличиях, существующих между дуэлью по правилам и дракой без правил? Показательным примером представляется мне дуэль Базарова с П. П. Кирсановым в романе Тургенева «Отцы и дети».

Если в борьбе за справедливое решение какого-то вопроса или за определенное место в человеческом обществе дело дошло до физической драки, то это значит, что некоторая сложная социальная потребность предельно конкретизировалась — упростилась, при этом скрывавшаяся в ней биологическая потребность в овладении новым физическим пространством (или охрана освоенного ранее пространства) вы­шла на первый план. Может быть, субъект и сам не подозревал ее присутствия, а теперь не отдает себе отчета в том, что именно она довела его до драки.

Физическая драка есть отказ от логической аргументации, которая подразумевает всегда существование обобщенных представлений о праве и справедливости. В драке обнажается пренебрежение к любой аргументации вообще. Достаточным основанием служит ей ощущаемая биологическая потребность, средством ее удовле­творения — наличная физическая сила.

Поэтому чем больше в данное время в данной общественной среде драк — за предметы потребления и производства, за место в пространстве, за удовлетворение своих половых потребностей, за охрану родственных или этнических связей, тем, значит, большую роль в нем играют потребности биологические. Они занимают тем больше места среди других человеческих потребностей, чем труднее идет процесс их удовлетворения.

Поэтому постоянная нужда, бедность, страх за жизнь свою и своих близких — все это повышает цену средствам физического существования, обостряет биологические потребности и оттесняет потребности социальные. И наоборот: по мере роста материального благосостояния и обеспеченности удовлетворения биологических потребностей они все яснее постепенно отходят, уступая место потребностям вышестоящим.

Но, достигнув чрезвычайной остроты, биологические потребности трансформируются практически в самую беспощадную социальную борьбу: люди, лишенные возможности физически существовать, объединяются на борьбу с теми, кто этими возможностями располагает в избытке. Ее острота, жестокость, беспощадность, пренебрежение в ней к логической аргументации объясняются давлением неудовле­творенных биологических потребностей. По мере их удовлетворения борьба упорядочивается, очеловечивается — делается все более борьбой «по правилам». «Война — порождение нищеты и тщеславия», — сказал Ле Корбюзье (92, с. 301). Чем больше «нищеты», тем более она — драка, чем больше «тщеславия», тем более — «по правилам».

Удовлетворение биологических потребностей ведет к усилению социальных. Поэтому повышенная против господствующей нормы потребность в справедливости чаще встречается в среде людей материально обеспеченных, и из этой среды часто выходят вожди массовых социальных движений, даже когда в самих этих движениях значительно давление потребностей биологических. Так возникают иногда и противоречия между вождями и ведомыми с последующей борьбой в среде победителей.

Хотя в отдельных случаях и при некоторых стечениях обстоятельств биологиче­ские потребности человека берут верх над социальными, общая тенденция историче­ского развития человечества склоняется к победе потребностей социальных: если биологические потребности усилены до предела, то они делаются орудием в столкновении потребностей социальных, если же они ослаблены, то и это ведет к усилению последних.

Развитие производительных сил постепенно, медленно и ценой великих затрат ведет к повышению общей нормы удовлетворения биологических потребностей. Это и вынуждает их отступать на все более и более скромное место, обостряя потребно­сти социальные.

Противоречия между потребностями биологическими и вышестоящими в самом человеке известны давно и каждым, вероятно, ощущаются, а их последствия толкуются по-разному. Апостол Павел в послании к галатам писал: «Плоть желает противного духу, а дух — противного плоти: они друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы» (Гал., 5:17). С древнейших времен одно из направлений человеческой мысли опиралось на приоритет «духа» со всеми вытекающими отсюда последствиями, другое — на приоритет «плоти». К первому тяготеют цивилизации Востока. Философские, моральные и политические взгляды М. Ганди ярко это выражают. «Указав, что мудрость пришла на Запад с Востока, Гандиджа сказал: “Первым из этих мудрецов был Зороас. Он принадлежал Востоку. За ним последовал Будда, который принадлежал Востоку, Индии. Кто последовал за Буддой? Иисус, который пришел с Востока. До Иисуса был Моисей, который принадлежал Палестине, хотя был рожден в Египте. После Иисуса явился Мухаммед. Я не буду говорить здесь о Кришне, Раме и других святых. Я не считаю их менее великими, но они менее известны образованному миру. Все равно, я не знаю ни одного человека в мире, кто бы мог сравниться с этими людьми из Азии. А что произошло потом? Христианство было искажено, когда оно перешло на Запад”» (50, с. 552). «Человека отличает от животного сознательное стремление осуществить пребывающее в нем духовное начало» (50, с. 564). «Человек является человеком потому, что способен к самоограничению, и остается человеком лишь постольку, поскольку на практике осуществляет его» (50, с. 284–285).

Взглядов, близких Ганди, держался и Д. Неру: «Проблема человеческих взаимоотношений — какая это важная проблема и как часто мы забываем о ней в наших горячих спорах о политике и экономике! Ее не игнорировали подобным образом старые и мудрые цивилизации Индии и Китая. Они выработали кодекс социального поведения, который, при всех его недостатках, несомненно, давал человеку равновесие» (179, с. 41).

Для западной цивилизации характерно обратное — преимущественный интерес к материальным потребностям и к средствам производства материальных благ. В покорении человеку сил природы подход этот оказался более продуктивен. Но его односторонность, противоположная не менее одностороннему восточному спиритуализму, оборачивается нередко пессимизмом и мизантропией: на смену материальным лишениям часто приходит сытая пустота. Биологическое, животное нередко утверждается как единственно прочное, непреодолимое и во всех случаях решающее.

В отличие от этих взглядов, «по Фромму, источник подлинной морали находится в природе человека, в совокупности определенных психологических потребностей. Такие потребности человека, как стремление к счастью, к любви и свободе, к истине, заложены в его природе» (286, с. 91). Основной тезис Маслоу также гласит, что социальность заключена в самой природе человека, что люди обладают настоятельными, имеющими природную основу потребностями в сопринадлежности, любви, симпатии, уважении. «В работах Маслоу изначальная социальность индивида выступает как чисто биологическая и биологически обусловленное свойство вида “человек”» (11, с. 174).

Так формируется третье направление. Оно, видимо, ближе к истине чем первые два — спиритуалистическое и вульгарно-материалистическое. Но пока оно, в сущности, ограничивается, главным образом постановкой вопроса, констатацией его важности и описаниями явлений в психологических терминах, которые сами лишены достаточной ясности, определенности, конкретности содержания.