Самоутверждение в окружающей среде

С территориального императива действительно начинаются отличия всего живого от всего неживого; в животном присутствует нечто, свойственное растению, а в человеке — свойственное животному, а значит, и растению. Но в животном растительное подчинено животному, а в человеке растительное и животное — человеческому. Подчиненность эта своеобразна и относительна: происхождение лишь в некоторой степени определяет поведение живого существа, и чем уровень живого выше, тем степень эта меньше. Унаследованное употребляется потомками не так или не совсем так, как употреблялось предками; новое употребление старого в смене поколений постепенно изменяет функцию этого старого, и даже оставаясь как будто бы тем же, оно делается практически другим. Как бы медленно ни происходил этот процесс, без него, как и без естественного отбора признаков, было бы невозможно многообразие живого на земле и все то, что очевидно и разительно отличает его высшие виды от низших.

Но бороться с давлением унаследованного живому все же приходится; борьба эта может протекать различно и приводит она к разнообразным результатам. Это относится и к человеку: и ему приходится бороться с унаследованным животным и даже растительным — например, стричь ногти и волосы...

«Принято говорить, — писал А. П. Чехов, — что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. <...> Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа» (280, т. 8, с. 302).

Сама по себе принадлежность человека к живому определяет лишь некий минимум. Широчайшее разнообразие индивидуальных особенностей и самой сущности содержания территориального императива на уровне человеческом определяется его главной отличительной чертой, которая была отмечена еще И. М. Сеченовым. Вследствие анатомического строения своего тела и, главным образом, мозга, всякий человек, хочет он того или нет, в той или иной степени является теоретиком, плохим или хорошим. «Животное всю жизнь остается самым узким практиком-утилитаристом, а человек уже в детстве начинает быть теоретиком», — писал он (218, с. 496).

Теоретик — значит «мыслящий» и мы возвращаемся, казалось бы, к древнему определению — «homo sapiens». Но именно оно породило много недоразумений, к которым мы обратимся в дальнейшем. И. П. Павлов доказал, что животное, в частности обезьяны и собаки, тоже мыслят. Он утверждал, что даже механизм мышления у человека тот же, что и у них: «не подлежит сомнению, что основные законы, установленные в работе первой сигнальной системы, должны также управлять и второй, потому что это работа все той же нервной ткани», — говорил он (186, с. 239). Значит, отличие не в факте мышления и не в его механизме, а в том материале, который используется этим механизмом.

Человек — теоретик потому, что мысля, он оперирует (связывает одно с другим в более или менее широком охвате) понятиями, отвлеченными представлениями. Благодаря второй сигнальной системе он связывает и то, что не дано непосредственному ощущению, что обозначается условными знаками. Знак открывает возможность оперировать тем, что невидимо и неслышимо (как космические тела, химические элементы, математические величины, частицы атома), что происходило за тысячи лет до рождения мыслящего, что произойдет после его смерти, что отдалено от него за тысячи километров и т. д. и т. п.

«Человек прежде всего воспринимает действительность через первую сигнальную систему, затем он становится хозяином действительности через вторую сигнальную систему (слово, речь, научное мышление)» (189, т. 1, с. 238); «Именно слово сделало нас людьми» (186, с. 239). Эти утверждения И. П. Павлова любопытно сопоставить с суждениями художников.

Томас Манн: «Прерогатива человека на Земле — называть вещи по имени и си­стематизировать их. И вещи, так сказать, опускают глаза перед ним, когда он их кличет по имени. Имя — это власть» (155, с. 255); «Подумать только, словом, свободным и сторонним словом сотворен мир, и даже сегодня еще, если какая-то вещь и существует, то воистину она начинает существовать, собственно, только тогда, когда человек называет ее и дарует ей словом “бытие”» (154, т. 1, с. 390).

Генрих Нейгауз: «Дать вещи название — это начало ее познания» (175, с. 205).

Так как мироздание пространственно протяженно и размеры происходящего в нем совершенно относительны, то познание чего бы то ни было, где бы и когда бы оно ни происходило, включает в себя теоретическое овладение пространством.

Так открывается новое, специфически человеческое, содержание территориального императива. «“Схватить”, “постигнуть” и вообще много слов, относящихся к знанию, будучи взяты в своем собственном значении, имеют совершенно чувственное содержание, которое, однако, затем сбрасывается и заменяется духовным значением», — заметил Гегель (53, т. 2, с. 113).

Между сугубо теоретическим освоением пространства (например, в теоретиче­ской физике или математике) и вполне физическим (скажем, в земледелии или строительстве) существует множество промежуточных случаев, когда за физическим овладением скрывается теоретическое.

«В каждом из нас есть более или менее напряженная потребность духовного творчества, выражающаяся в наклонности обобщать наблюдаемые явления. Человече­ский ум тяготится хаотическим разнообразием воспринимаемых им впечатлений, скучает непрерывно льющимся их потоком; они кажутся нам навязчивыми случайностями, и нам хочется уложить их в какое-либо русло, нами самими очерченное, дать им направление, нами указанное. Этого мы достигаем посредством обобщения конкретных явлений» (116, т. 2, с. 269). Это наблюдение историка В. О. Ключевского совпадает с утверждением физиолога И. М. Сеченова: «В корне нашей привычки ставить предметы и явления в причинную зависимость действительно лежит прирожденное и крайне драгоценное свойство нервно-психической организации человека, выражающееся уже у ребенка безотчетным стремлением понимать окружающее» (218, с. 512). Шекспир дал Гамлету слова:

Что значит человек,

Когда его заветные желанья

Едва ли сон? Животное — и все.

Наверно, тот, кто создал нас с понятием

О будущем и прошлом, дивный дар

Вложил не с тем, чтобы разум гнил без пользы (289, с. 259).

И еще: «Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности» (289, с. 205). А по Н. Винеру: «Видеть весь мир и отдавать приказы всему миру — это то же самое, что находиться повсюду» (43, с. 105).

Слава, популярность — понятия почти физически пространственные. А кто совершенно равнодушен к ним, к репутации среди окружающих? Ограда и надгробный памятник охраняют ли физическое пространство, занимаемое умершим, или служат больше памяти о нем, прославлению его, сохранению его имени?

И. А. Бунин писал: «Венец каждой человеческой жизни есть память о ней — высшее, что обещают человеку над его гробом, это память вечную. И нет той души, которая не томилась бы втайне мечтою об этом венце» (35, т. 5, с. 307). И в другом месте: «Жизнь, может быть, дается единственно для состязания со смертью, человек даже из-за гроба борется с ней: она отнимает у него имя — он пишет его на кресте, на камне, она хочет тьмой покрыть пережитое им, а он пытается одушевить его в слове» (34, с. 616).

Портрет на всю газетную полосу или фамилия, напечатанная перед «и др.»? Фото в стенгазете или крупный план на экране кино, телевизора? Раз в год на 5 минут или ежедневно по 2–3 часа? Комната в коммунальной квартире или этаж в центре и двух­этажная дача с садом? — все это вопросы о пространстве физическом, но и о месте в человеческом обществе и в умах людей. В каждом случае содержится и то, и другое пространство — и физическое, и теоретическое — и я полагаю, что если речь идет о нормальном человеке, то чаще всего теоретическое преобладает, хотя сам субъект может не отдавать себе в том отчета и хотя теоретическое реализуется так или иначе физически.

«По мнению одного из проницательных исследователей современного американского общества Вэнса Пэкорда, само потребление принимает все более “ритуальный” характер, и этот ритуал заменяет людям подлинный вкус жизни. Длина машины, квартира в определенном районе, различные блага, предлагаемые промышленно­стью, — все это “символы общественного положения”», — пишет М. А. Лифшиц (141, с. 165).

Именно в этой области — в степенях и содержании пространственных (территориальных) притязаний и их идеальных значений — открывается необозримое многообразие: от завоевателя, стремящегося оружием захватывать континенты и мировую славу, до ученого, познанием овладевающего частицей атомного ядра и пренебрегающего популярностью. В том и другом из этих крайних случаев и физическое и теоретическое пространства осваиваются в совершенно разных смыслах. Отличие это подобно отличию муравья от слона, хотя территориальный императив присущ всему живому. Нет двух людей, у которых он существовал бы в тождественном качестве, не говоря об очевидном различии степеней.

Протопоп Аввакум писал царю Алексею Михайловичу: «Ты владеешь на свободе одною русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо и землю; ты от здешнего своего царства в вечный свой дом пошедше только возьмешь гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не сподоблюсь савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеяну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь — Бог мне дал, якож выше того рекох» (2, с. 200).

Особое значение и преимущественный интерес, я полагаю, представляют собой такого рода высокие уровни притязаний — те, на которых живое достигает наибольшего могущества, удаляясь от животного и растительного, которые дают направление его развитию и указывают перспективу его будущего. Притязания эти бывают, разумеется, более или менее обоснованными.

Академик В. А. Энгельгардт говорит: «Основной стимул, движущий творчеством ученого, можно охарактеризовать как стремление увеличить степень упорядоченности представлений и познаний. Мы хорошо знаем, что в окружающем нас мире господствует второе начало термодинамики, согласно которому любая система стремится к возрастанию энтропии, т. е. к деградации энергии, к уменьшению степени упорядоченности. Живой же организм, как и весь живой мир, характеризуется тем, что противодействует этому принципу, препятствует возрастанию энтропии, создает нечто упорядоченное и притом упорядоченное до самой высшей степени, до мыслимого предела. Организм, по словам Шредингера, питается отрицательной энтропией.

Мне кажется, что это же самое творческий инстинкт ученого осуществляет и в отношении мира рассудка, мира разума. Наука, продукт творческой деятельности ученого, непрерывно уменьшает степень неупорядоченности наших познаний. На месте хаотических представлений примитивного человека возникает все более и более стройная и цельная картина мироздания. Так научное творчество приобретает качество фактора, изменяющего существующий в мире баланс между порядком и хаосом. Возвращаясь к характеристике научного творчества как особого вида инстинкта, врожденной человеческой потребности, замечу, что по природе своей оно ближе всего к потребности утоления голода. Только тут речь идет об утолении голода не физического, а духовного. Не случайно поэты почувствовали это и отразили в своих творениях. Духовная жажда, которая томит пушкинского “пророка”, — она прямо сродни чувству интеллектуального голода ученого» (297, с. 57).

В примечаниях к книге М. Планка «Единство физической картины мира» Е. М. Кляус отмечает, что теория покорила мир, о чем в начале века заявил Людвиг Больцман. Но в ту пору это было скорее провидением, нежели констатацией. “Современная техника была бы немыслима без теоретической физики”, — скажет Планк лет через сорок после Больцмана. И для всех эти слова прозвучат почти очевидной истиной» (197, с. 248).

Цели, средства, способы

Территориальный императив можно понимать как потребность жить. Но на уровне человека это общее определение — «жить» — может значить чрезвычайно многое и разное, вплоть до прямо противоположного. Конкретизируется эта потребность в видах и разновидностях, иногда весьма далеких от своего первоначального, исходного содержания.

Такое удаление последующих трансформаций от исходного содержания свойственно человеку именно потому, что он — теоретик, и вооружен способностью к обобщениям. Вследствие этой способности человек может длительно, постепенно и планомерно преодолевать множество разнообразных препятствий на пути к объекту удовлетворения сильной потребности и к целям, самым отдаленным; за удлинением пути следует нужда в использовании все более разнообразных способов ее достижения. Если объект окружающего мира может удовлетворить потребность, но по той или иной причине не может быть использован непосредственно и немедленно, то возникает надобность в способе приближения объекта, приведения его в состояние, пригодное для потребления. Способ выступает как средство, а сам объект оказывается целью, которая, в свою очередь, призвана служить удовлетворению потребности.

На объект в окружающей среде указывает потребность, представления об этой среде указывают на способы ее достижения: субъект призывается потребностью найти в арсенале своих возможностей то, чего требует положение, состояние, качества и свойства объекта. Так способ диктуется природой объекта (поскольку она известна субъекту), ставшего субъективной целью под давлением потребности. Если данный способ не отвечает назначению, то остается либо отказаться от цели, либо искать другой способ. Если цель значительна, то есть продиктована острой потребностью, то ищутся все новые способы, которые представляются подходящими к цели или приближают ее — в некоторой степени отвечают ее свойствам и качествам, значит, в какой-то мере служат удовлетворению потребности.

В цели наиболее существенно то, что выделяет ее из множества других окружа­ющих объектов, потому что в ней конкретизировалась субъективная потребность; в средстве наиболее значимо то, что соответствует объективной природе цели. Существование способа оправдывается только его продуктивностью. В способ входит использование средств. Средство может быть использовано так или иначе. Очки, надетые на хвост, мартышке не помогли. Поэтому продуктивность способа зависит не только от соответствия средства объективной природе цели, но и от умений субъекта. Поэтому способы бывают более или менее трудными и сложными в двойной зависимости — и от объективных качеств цели в данной среде, и от оснащенности субъекта.

Чем ближе цель, чем яснее, определеннее ее материальная природа, тем яснее либо средства ее достижения, либо ее недоступность. В процессе непосредственного овладения целью (употребления, использования ее) средств не видно. На некоторой дистанции между целью и субъектом отчетливо видны и средства, и цель, видны их взаимосвязь и отличия между ними. В частности, бывает виден выбор возможных способов достижения одной и той же цели. Чем дальше цель, тем больше разных путей к ней. Возникает возможность выбора — сопоставление и сравнение различных способов и средств и предпочтение одних — другим.

Это, в сущности, и есть мышление — установление связей. Оно чрезвычайно обогащается способностью к обобщениям — второй сигнальной системой. Способность теоретического предвидения, отличающая человека от животных, во-первых, удалила его цели и, во-вторых, вследствие этого — привела к разграничению целей и средств.

Отсюда вытекает много значительных последствий.

Для достижения цели, достаточно значительной для человека по его представлениям, он может в течение длительного времени делать то, что ни в коем случае не делал бы, не будь у него такой цели.

Для достижения отдаленной цели каждый пользуется свойственным ему выбором средств и способов, и в этом выборе обнаруживается его опыт, знания, способности и другие индивидуальные качества.

Одно и то же средство может служить достижению самых разных целей, вплоть до противоположных.

Человеку, занятому освоением средств, предназначенных для достижения отдаленной цели, свойственно от этой цели отвлекаться, иногда настолько, что она может совершенно не осознаваться и, следовательно, оставаясь потребностью, не иметь оснований называться «целью».

Поэтому средство превращается в цель, если цель далека и препятствия на пути к ней значительны; теперь изыскиваются и отбираются средства для достижения этой новой цели, которая сама была средством и в которой под влиянием сложившихся обстоятельств конкретизировалась предыдущая. Так случается, например, при заболеваниях: первоначально принимаются оздоровительные меры как средства немедленно приступить к делу, к работе; потом выясняется: дела нужно отложить, чтобы специально заняться здоровьем. Выздоровление делается целью. Если заболевание серьезно, то способы лечения, трудно осуществимые, сами могут превратиться в ряд целей, каждая из которых иногда чуть ли не целиком поглощает субъекта (найти надлежащего врача, достать определенное лекарство и т. п).

Так же происходит и обратный процесс: то, что первоначально занимало внимание как цель, потом, по мере овладения ею, превращается в средство достижения цели вышестоящей. Например: изучение иностранного языка — в использование этого языка в тех или иных целях. Так бывает при всяком обучении, при выработке разных навыков, едва ли не в любом, успешно развивающемся деле. Пока ребенок или больной учатся ходить и говорить, цель того и другого — само передвижение при помощи собственных ног и само правильное произнесение слов. После овладения тем и другим ходьба и речь делаются средствами, не отвлекающими от целей их применения.