Глава 4. новый органон бэкона

Философы, может быть, и не всегда любители мудрости. Но они точно неглупые люди и придумали много хитрых словечек, облегчающих их жизнь. Одно из таких речений: слабости философа не являются слабостями его философии!

Это означает, что философ не просто может быть подлым и грязным, но заслуживающим уважения человеком. Нет, это оправдание жизни, и оно гораздо глубже. Сократ и все настоящие философы стремились прожить жизнь в соответствии со своей философией и проверить ее жизнью. Они были простыми и даже наивными людьми, действительно искавшими того, о чем говорили и учили.

Речение о слабостях философа позволяет стать профессиональным философом, который живет за счет того, что обманывает других, уча их, как жить, но сам так не живет. И вообще, он живет, сыто и выгодно пристраиваясь. Но требует к себе уважения как к мудрецу.

Френсис Бэкон (1561–1626) был не просто представителем этого направления в профессиональной философии, он был, наверное, самым ярким подлецом из всех философов. Угодливый царедворец, вор, предатель, лжец.

Когда его карьера не ладилась, он сумел пролезть в доверие к королевскому фавориту графу Эссексу. Эссекс искренне привязался к нему и приложил все свое влияние и связи, чтобы добиться для Бэкона высокой должности при дворе, но как только он, герой испанской войны и любимец народа, потерял доверие короля, обвинителем на его суде оказался Бэкон. И постарался, как старались у нас в тридцать седьмом, обвинить в обдуманном и заранее подготовленном заговоре, так чтобы процесс стал шумным и полезным для карьеры. Эссекса казнили, а Бэкон еще и после его смерти поливал его грязью…

После этого он стал пэром и канцлером Англии. Годы его канцлерства считаются самыми позорными годами, приведшими к английской революции и казни короля. Можно сказать, он упорно вел страну к революции, предавая собственного короля и способствуя тем людям, которые позорили его.

Бэкона успел снять с должности парламент, обвинив во взяточничестве и продажности. Он сознался, но король спас его…

Таковы «слабости философа», на которые мы не должны обращать внимания. Главное — это его философия. А что философия?

Философия его, в действительности, соответствовала жизни, хоть он сам и писал много красивых слов про глубину своего сердца, где он чист. Но тщеславно писал и о том, что считает себя Александром Великим философии, которую всю переделает, поскольку до него не было ни одного стоящего философа. При этом то, что он сделал в философии, по сути, было такой же подлостью и предательством, ведшим к разрушению мира:

«Родоначальником материализма и всей опытной науки нового времени назовут Бэкона основоположники марксизма… Безусловным авторитетом пользовался Бэкон у французских энциклопедистов, восторженные слова посвящает ему А.И. Герцен» (Субботин, с. 16–17).

Французское Просвещение тоже говорило много красивых слов о тех красивых целях, ради которых оно готовило революцию. Но мы знаем, что их философия, как и философия Бэкона, завершилась казнями, террором и морями крови. Про марксизм я и не говорю! Как им это удалось? Строго по заветам Бэкона, который говорил про себя:

«Я строю в человеческом понимании истинный образ мира, таким, каков он есть, а не таким, каким подсовывает каждому его разум. А это нельзя сделать без тщательного рассечения и анатомирования мира. И я считаю, что нелепые и обезьяньи изображения мира, которые созданы в философских системах вымыслом людей, вовсе должны быть развеяны…

Поэтому истина и полезность суть одни и те же вещи…» (Цит. по: Субботин, с. 18).

Разум отражает действительность. Образ мира, который складывается в нашем сознании, совершенно точно отражает мир, в котором мы живем, что подтверждается тем, что мы выживаем в нем. Объяснения этого образа мира могут быть и ошибочными, но ошибочно сделанный разумом образ мира мгновенно приведет к гибели его хозяина.

Подсовывают образы миров не разум, а как раз философы, вроде Бэкона. И уж если быть «логичным», то его заявление рождает вопросы: если он считает, что жить люди должны не так, как видит их разум, а так, как их научит Бэкон, то они должны воровать и предавать? Или же они должны быть овцами, которых легко обворовывать Бэконам? Иначе говоря, философия Бэкона учит жить так, как жил он сам? Или же она призвана, как все революционные идеологии, подсунуть толпе то, что ее увлечет и отвлечет, чтобы за их спинами было легче чистить карманы и делить мир?

Почему-то мне кажется, что Бэкон не смог скрыть в своей философии свою истинную природу и обучал именно воров. Уж очень явно современная англо-американская демократия продолжает дело Просвещения и его философию. В сущности, он был действительно большой мыслитель, который заложил все основы современной научно-технологической революции и общества всеобщего потребления. Мир развивается по Бэкону и, значит, однажды будет казнен…

Что же касается логики и рассуждения, еще молодым Бэкон задумал «Великое восстановление наук», поскольку«все человеческое мышление, которым мы пользуемся для исследования природы, дурно составлено и построено и уподобляется некоей великолепной громаде без фундамента» (Бэкон, Великое, с. 57).

Как-то это очень похоже на то, что делал Декарт. Время было такое: пришла плеяда мыслителей, задумавших перевернуть мир. Для этого надо было перевернуть мировоззрение. Мировоззрение переворачивается тогда, когда основание, на котором оно строится, достаточно хорошо обгажено, так что начинает вызывать у людей неуют и сомнения. Чисто психологически это выражается в том, что придерживаться прежних взглядов становится стыдно и позорно. Как это было, к примеру, в России, когда естественники во главе с Сеченовым и Чернышевским сделали постыдным защищать душу и сделали посмешищами Кавелина, Самарина, Юркевича…

Прием этот, как видите, создавался Бэконом.

Из него рождался мировоззренческий подход: нечего ждать милостей от природы, если их можно вырвать силой! В демократическом исполнении он выразился в создании опытной науки и правящей миром технологии. Естественно, Бэкон еще не мог развивать технологию в то время, поэтому эта часть его учения была лишь пожеланиями. Но пожеланиями прозорливыми, соответствующими путям развития буржуазии.

В сущности, собственное учение Бэкона было логическим, хотя он и хотел сделать нечто большее, достойное Александра Македонского. Но в самом начале «Великого восстановления наук» он заявляет главное орудие своего творчества — индуктивную логику, как это сейчас называют:

«Итак, для второй части предназначается учение о лучшем и более совершенном применении разума к исследованию вещей и об истинной помощи разума, чтобы тем возвысился разум (насколько это допускает участь смертных) и обогатился способностью преодолевать трудное и темное в природе.

Это приносимое нами искусство (которое мы обыкновенно называем истолкованием природы) сродни логике и все же чрезвычайно и даже прямо бесконечно от нее отличается » (Там же, с. 70).

Отличалась логика Бэкона отказом от доверия силлогизмам и обращением за проверкой верности рассуждения к опыту, причем в значении эксперимента.

Главным логическим сочинением Бэкона стал «Новый органон», написанный в пику и ради опровержения Аристотеля. Бэкон вообще любил отзываться о предшественниках походя и грязно, используя в философии приемы политической пропаганды. Об Аристотеле он высказал более всего таких замечаний, разбросанных по всем его сочинениям. Аристотель был немало повинен в том, как был загублен человеческий ум…

«Остается единственное спасение в том, чтобы вся работа разума была начата сызнова и чтобы ум уже с самого начала никоим образом не был предоставлен самому себе, но чтобы он был постоянно управляем, и дело совершалось как бы механически» (Бэкон, Новый, с. 8).

Вот мечта и идеал, воплощенный в технологии. Думать надо по правилам, которые жестко определят «операции» мышления и тем обезопасят разум от ошибок и заблуждений. Именно это и легло в основу кибернетической революции двадцатого века, когда все ученые уповали на то, что удастся создать искусственный интеллект, а он захватит власть над миром и наконец-то воздаст должное всему этому неуправляемому стаду людишек! Естественно, возвысив тех, с кем можно будет побеседовать вечерами, поскольку они тоже обладают интеллектом…

Они даже будут тайно править этим мировым монстром, как сейчас тайно правят богом и вместо бога!

«Новый органон» начинается с «афоризмов» — пронумерованных кратких изречений, в которых Бэкон закладывал основы естествознания и логики. Рассуждение упоминается в этой большой книге только один раз, в двадцать четвертом афоризме:

«Никоим образом не может быть, чтобы аксиомы, установленные рассуждением, имели силу для открытия новых дел, ибо тонкость природы во много раз превосходит тонкость рассуждений» (Там же, с. 15).

Я этого заявления не понимаю. Очевидно, он говорил не о самих рассуждениях, а о способности рассуждать, которой обладал. И хотел он сказать, если исходить из всего его учения, что «аксиомы» надо выводить из ощущений (параграф XIX), то есть из опытного наблюдения:

«Два пути существуют и могут существовать для отыскания и открытия истины. Один воспаряет от ощущений и частностей к наиболее общим аксиомам и, идя от этих оснований и их непоколебимой истинности, обсуждает и открывает средние аксиомы. Этим путем пользуются ныне.

Другой же путь выводит аксиомы из ощущений и частностей, поднимаясь непрерывно и постепенно, пока наконец не приходит к наиболее общим аксиомам. Это пусть истинный, но не испытанный» (Там же).

Я понимаю, что таким образом Бэкон просто воевал с логикой (в сущности, с логикой Аристотеля), которую раз за разом объявлял «бесполезной для открытия знаний» (параграф XI). И это снова полемический и пропагандистский прием, сродни коммерческой саморекламе. Но Бэкон при этом, что называется, «нелогичен» и по понятиям обычной логики, и по понятиям логики собственной, если считать ее логикой природы или естества.

Он заявляет: никоим образом не может быть, чтобы аксиомы, установленные рассуждением, имели силу для открытия новых дел, ибо тонкость природы во много раз превосходит тонкость рассуждений. При этом очевидно, что он допускает, что необходимую «тонкость» имеют ощущения, то есть наша способность восприятия.

Однако, какую бы «тонкость» не имели ощущения, мы не можем воспользоваться ею, если не переведем ее в образы, позволяющие использовать воспринятое. И это очевидно работает для Бэкона, поскольку он намерен получать знания и развивать науки. Использование не просто предполагалось, а приравнивалось истине!

Следовательно, речь идет не о «тонкости ощущений» как таковых, а об образах, которые способно рождать наше сознание, перерабатывая воспринятое. Именно эти образы восприятия и использует разум, создавая образы действий и образы вещей или миров. И делает он это с помощью представлений, воображения и рассуждения. Думаю, это очевидно: разуму все равно, какие образы использовать, лишь бы это были образы. Но он определенно не может использовать просто «тонкость чувств».

Это значит, что просто ощущения или чувства как раз не могут превратиться в «аксиомы». «Аксиомы», что бы ни понимал Бэкон под этим словом, в любом случае есть некие образы, легшие в основания исследования и… рассуждения! И это значит, что «тонкость природы», во сколько бы раз она ни превосходила «тонкость рассуждения», не может быть выражена ни в каких «аксиомах», которые бы не были доступны рассуждению. Либо мы просто не улавливаем эту «тонкую» часть природы своими органами чувств, либо мы ее превращаем в образы, и тогда рассуждение, как способность разума, может это использовать.

Бэкон заигрался в войну с Аристотелем и в переворот науки.

Но это его личное дело.

Для меня же важно лишь одно: творец индуктивной логики, безусловно, немало сделал для оживления наук, но он принципиально выкинул рассуждение из своего рассмотрения. Это понятие в его работах встречается лишь тогда, когда он рассказывает о той логике, с которой воюет.

Когда-то Аристотель воевал с Платоном, пытаясь сказать по-своему всё, что сказал учитель. История отыграла ему зеркало…

Глава 5. Логическое Аристотеля (Защита от Сократа)

Аристотель (384–322 г. до н. э.) родился в Стагире, городке на Фракийском побережье рядом с Македонией. Его отец Никомах был другом и придворным врачом македонского царя Аминты. В 17 лет Аристотель, к тому времени потерявший родителей, уехал в Афины и стал учеником Платона на целых двадцать лет. Платон называл его «умом своей школы»…

После смерти Платона Аристотель уезжает сначала в Асс, а через некоторое время принимает предложение македонского царя Филиппа стать воспитателем тринадцатилетнего Александра. В этой должности он пробыл три года, но после воцарения Александра Македонского вернулся в Стагир, а потом в Афины.

Какое-то время Александр помогал Аристотелю даже деньгами, но со временем их отношения ухудшились. Тем не менее, после смерти Александра, когда в Афинах началось восстание против македонцев, Аристотелю пришлось бежать, поскольку его обвиняли, почти как Сократа, в преступлениях против религии. Умер он в изгнании…

Очевидно, Аристотель начал писать свои сочинения еще при жизни Платона. Историки философии считают, что его «Топика» — одно из основных логических сочинений — была написала еще в бытность в Академии Платона. Но основное время его творчества, похоже, приходится на второй приезд в Афины, когда он открыл свою философскую школу в предместье Афин Ликее, где обучал, гуляя по дорожкам возле храма Аполлона Ликейского. От этого философского гуляния и произошло название его школы — перипатетики, гуляющие.

Кроме «Топики» к логическим сочинениям Аристотеля относятся две «Аналитики» и некоторые другие работы. В первом веке до нашей эры все они были собраны в единый «корпус» Андроником Родосским и названы «орудийными книгами» в значении орудий познания. Впоследствии, возможно, уже в византийские времена, это стало звучать как «Органон» — орудие то ли рассуждения, то ли познания истины. Однако сам Аристотель не называл эту науку логикой, как и сочинение свое «Органоном». Все это сделали его последователи.

Понятие же «логос» он по большей части использовал в значении речь. Впрочем, издававший в 1972 году логические сочинения Аристотеля 3. Микеладзе высказывает неожиданное для наших логиков предположение. Оно рождается из рассказа о том, что было самым ценным для самого Аристотеля. Он определенно гордился тем, что изобрел так называемый силлогизм:

«… силлогизм есть некоторое образование, принадлежащее к роду логосов и описываемое следующим образом: он представляет собой отношение необходимого следования между данными предположениями и заключением, причем… данные предположения полностью определяют заключение в том смысле, что заключение, чтобы ему с необходимостью следовать из посылок, не должно нуждаться ни в чем другом, кроме того, что предположено…

Под «логосом» в контексте аристотелевского определения силлогизма следует, пожалуй, понимать рассуждение» (Микеладзе, с. 7–8).

Мудреное речение насчет логоса, тем не менее, выдает природу того предмета, о котором идет речь: образование в данном случае может быть либо образом, либо устройством сознания, определяющим связи между образами. Силлогизм же есть, как чуть дальше пишет Микеладзе, имя для «дедуктивного рассуждения», то есть рассуждения от общего к частному. Что-то вроде: если все люди имеют какую-то способность, то и каждый отдельный человек должен ее иметь.

Микеладзе, похоже, не случайно использовал понятие рассуждения, потому что в примечании к «Топике» он несколько раз повторяет, что эта работа посвящена рассуждению:

«Таким образом, в «Топике» изучаются диалоги Платона как образцы диалектических (или, вернее, диалогических) рассуждений» (Там же, с. 595).

К сожалению, я совершенно не могу быть уверен в том, а что понимает Микеладзе и другие наши логики под самим понятием рассуждения, и не хочу попасть под очарование случайно использованного слова. В подтверждение своего сомнения приведу вот такой пример из его статьи:

«Вопрос о том, каким образом строится дедуктивное рассуждение (силлогизм), и в частности доказательство, составляет, следовательно, центральную проблему логики Аристотеля» (Там же, с. 9).

Как видите, здесь отчетливо заявлено, что именно силлогизм был главным для Аристотеля. И он же назван рассуждением, пусть одним из видов рассуждения — дедуктивным, но все же рассуждением. Но чуть раньше (с. 7) он указывает, где Аристотель дает определения силлогизма. В частности, он ссылается на сочинение «О софистических опровержениях», которое сам же и помещает в сборник в переводе Иткина.

Я читаю это место и обнаруживаю слова, которые не сразу могу распознать как то, что Микеладзе считает определением силлогизма:

«Умозаключение же исходит из определенных положений таким образом, что оно через положенное с необходимостью высказывает нечто отличное от положенного» (Аристотель, О софистических, 1,165 а 1–2).

И лишь читая книгу А. Ахманова «Логическое учение Аристотеля» (1954) я понимаю, что логики говорят «умозаключение», а имеют в виду «силлогизм»:

«В «Топике» Аристотель, определив умозаключение (аиХХоуш/ибд) как такую речь (Xoyog), в которой если даны известные положения, то из них с необходимостью вытекает нечто иное, чем эти положения» (Ахманов, с. 89).

Очень похоже, что Микеладзе использовал понятие «рассуждение», говоря про Аристотеля, по-бытовому, вовсе не придавая ему той значимости, которую усмотрел я. Он попросту приравнивает рассуждение к умозаключению, что весьма свойственно нашим логикам. И ведь действительно: рассуждая, мы делаем умозаключения. Значит, умозаключение и есть рассуждение. А прогуливаясь с перипатетиками мы делаем шаги. Значит, шаги и есть прогулка! А мы — перипатетики!..

Как бы там ни было, но Аристотель был занят тем, как найти истину. Поэтому его логика — это во многом наука о достоверном знании или истинности высказываний. Приведу краткое описание той задачи, которую решал Аристотель, сделанное Ахмановым. Из него ясно, что, прежде всего, он пытался понять, как вел беседы Сократ, точнее, как строится диалогическо-диалектическое рассуждение в сократических диалогах Платона:

«Хотя диалектические рассуждения и строятся по определенным законам и правилам, которые мы называем теперь правилами логики, но в силу вероятности посылок они не ведут с необходимостью к истине, которую Аристотель определяет как соответствие действительности. Поэтому такие рассуждения можно назвать, с точки зрения Аристотеля, недоказывающими.

Напротив, доказывающие рассуждения, вытекая из необходимо истинных положений и будучи построены по тем же правилам, в силу необходимой истинности исходных положений и соблюдения правил рассуждения имеют своим результатом необходимую истину» (Ахманов, с. 83).

Я думаю, Аристотель вел свои исследования потому, что ощущал недостаточность рассуждения, которое показано в диалогах Платона, как когда-то Сократ сражался с софистами и их способом рассуждать. Софистика была еще жива во времена Аристотеля как способ играть словами и управлять мнениями и поведением людей. И при этом было очевидно, что она лжива. Вот поэтому Аристотель и начинает исследование всей речи, чтобы понять, в каких случаях мы можем говорить об истинности речи и знания.

«Принятие каких-либо исходных положений за истинные без аналитического исследования их истинности делает все рассуждение гипотетическим, условным. Средством проверки его становится согласие или несогласие собеседников с результатами рассуждения, так что несогласие порождает противоречие с исходными положениями, заставляя искать новые исходные положения и из них выводить новые следствия.

Движущей силой таких рассуждений является установление противоречий и преодоление их. Образцы такой диалектики в изобилии имеются в так называемых сократических диалогах Платона, и очень может быть, что именно приемы, или техника, рассуждений, практиковавшихся в школе Платона, имелись в виду в «Топике» Аристотеля » (Там же, с. 84).

Думаю, это верное предположение, поскольку чтение платоновских диалогов постоянно оставляет в душе чувство неудовлетворения: против всего, в чем я уверен, можно привести такие возражения, что я усомнюсь в самом себе. Но еще хуже то, что Сократ тоже не знает ответов на те вопросы, которые задает. Он лишь разбивает мою уверенность в том, что я знаю действительный мир. Это раздражает.

И рождает желание немножко оградиться от полноты жизни, создать жесткие правила и внутри них, как внутри мирка поменьше настоящего, обрести покой и уверенность во всем. Очевидно, что Аристотель начинал «Топику» именно в таком «раздражении»:

«Цель этого сочинения — найти способ, при помощи которого мы в состоянии будем из правдоподобного делать заключения о всякой предполагаемой проблеме и не впадать в противоречие, когда мы сами отстаиваем какое-нибудь положение. Прежде всего, конечно, следует сказать, что такое умозаключение и каковы его виды, для того чтобы понять, что такое диалектическое умозаключение…» (Аристотель, Топика 1,1,100 а 18–24).

Этот странный переход к умозаключению, которое, кстати, есть силлогизм, а не умозаключение в нашем понимании, нельзя понять, если не почувствовать это раздражение от Сократа и его нудных приставаний. Этот переход неестественен, нелогичен, пока не поймешь, что задача Аристотеля — разобраться с «диалектическими умозаключениями», а точнее, — с «диалектическими рассуждениями» Сократа и доказать, что ученик может победить мастера.

Что для этого надо сделать? Показать ложность всей диалектики, то есть хитрость Сократа, который, подобно софистам, попросту дурит людей. И Аристотель делает это прямо в следующем куске текста, деля все виды речи по их качеству. Я разобью сплошной текст на куски, соответствующие различным образам или шагам мысли:

«Так вот, умозаключение есть речь, в которой если нечто предположено, то через положенное из него с необходимостью вытекает нечто отличное от положенного.

Доказательство имеется тогда, когда умозаключение строится из истинных и первых [положений] или из такт, знание о которых берет свое начало от тех или иных первых и истинных [положений].

Диалектическое же умозаключение — это то, которое строится из правдоподобных [положений].

Истинные и первые [положения] — те, которые достоверны не через другие [положения], а через самих себя. Ибо о началах знания не нужно спрашивать «почему», а каждое из этих начал само по себе должно быть достоверным.

Правдоподобно то, что кажется правильным всем или большинству людей или мудрым — всем или большинству из них или самым известным и славным.

Эристическое же умозаключение (то есть созданное ради спора — АШ) исходит из [положений], которые кажутся правдоподобными, но на деле не таковы, или оно кажется исходящим из правдоподобных либо кажущихся правдоподобными [положений]» (Аристотель, Топика, 1,1,100 а 25–30).

Если передать эту мысль кратко, Аристотель делит все виды рассуждений (умозаключений) на три: истинные, поскольку выведены из истинных положений, наверное, очевидностей; диалектические, которые вероятны и даже кажутся достойными доверия даже мудрым людям, и эристические, то есть откровенно софистические, имеющие целью обман или введение в заблуждение.

С первыми или истинными рассуждениями, в общем, все ясно для Аристотеля. Как и с последними, где ложность очевидна. Его задача — найти, как же быть с хитрыми диалектическими построениями, которые кажутся достоверными, но в итоге обманывают и разочаровывают. И не в чем-то особом, а в самом себе!

И он находит прием: надо научиться выводить их из истинных положений. Соответственно, и опровергать их надо, доказывая неистинность тех исходных положений, которые положены в их основание.

Это сразу же ставит перед вопросом: что есть истина? Для Аристотеля она оказывается соответствием мысли бытию, то есть действительности мира, данного в чувствах. Поэтому действительное логическое учение Аристотеля гораздо шире его логических сочинений. Ведь определить, что есть бытие, действительность и что есть соответствие им мысли, — совсем непросто. Поэтому логика Аристотеля разбросана от его «Метафизики» до трактата «О душе».

И, кстати, в немалой мере она изложена именно в его психологии, потому что ему важно не только искусство спора и опровержения высказываний противника, но и сама по себе способность верно рассуждать, а значит, способность думать или «мышление» на языке наших философов.

В действительности, это очень важные и полезные исследования, но они искусственно ограничены Аристотелем философскими задачами, попросту, — тем, какдобывать научное знание. Именно им и была заложена эта искусственная слепота науки, которая не видит, что рассуждение существует и помимо нее. Тем более, что оно далеко не всегда нужно для получения знания или истинного знания.

Рассуждение, как оно существует до науки и без науки, не интересует Аристотеля. Тем более, что он всей своей «логикой» сбегает от того, что делает с помощью рассуждения Сократ.

Аристотель ищет покой и надежность. Сократ — будит разум и память о самом себе. Анамнезис, припоминание Платона понимается Аристотелем как следствие из его учения об идеях. Аристотель его отвергает, заявляя, что мы все получаем через ощущения из внешнего мира. Идеи — это лишь отпечатки на вошеной дощечке души.

Понять анамнезис не как припоминание каких-то знаний из Того мира, а как припоминание себя, он не в силах…

Мы можем называть искусство рассуждения Сократа диалектикой. А можем, как предлагал он сам, — майевтикой. Искусством родовспоможения. Можно посчитать, что Сократ говорит о знаниях, и тогда все его диалоги — недостоверны. А можно увидеть, что он будит и ведет ко второму, прижизненному рождению того, кто уснул в уверенности, что его знания о мире и себе верны…

Логики очень уверены, что логика защитит их от Сократа. Самое страшное, что она ведь и вправду защитит!

Заключение рассуждения философов

Безусловно, я не смог создать действительно полноценный очерк того, как рассуждают ученые. Я лишь вскрыл несколько слоев культуры, скрывающих это искусство. И не только большое количество работ, учащих рассуждать, осталось за рамками моего исследования, но и те, которые я рассмотрел, не раскрыты мною полноценно.

Но я определенно выбрал все, что в этих трудах явно относилось к рассуждению. Изучать скрытое и неявное — значит играть в игры сообщества, пытаясь стать своим. А значит, непроизвольно менять свое сознание, обучая его быть ключиком к их сложным и хитрым замочкам. А вот этого я не хочу.

Моей задачей было обучиться рассуждению, не попавшись в ловушки особых видов рассуждения, которые создаются сообществами для обработки сознания своих членов. Поэтому попутно я решал задачу очищения своего сознания от подобных ловушек и предрасположенностей к ним.

Теперь пришло время попробовать понять, что же такое рассуждение в самом простом и обычном смысле. То есть понять то орудие, которым владеет мой разум и которое используется не только для обретения знаний, но и для решения обычных жизненных задач. То есть поучиться думать рассуждая.