Принцип дифференциации, словесно-знаковая сигнализация и проблема становления сознания человека

Проблематика соотношения языка и сознания, языка и мышления, языка, сущности и бытия человека в широком смысле слова обширна, многопланова и, можно сказать, неисчерпаема. Две недавно вышедшие книги дают представление о многих аспектах истории и современного состояния этой проблематики в мировой науке и могут служить своего рода путеводителем в ее сложных и запутанных лабиринтах (А. Н. Портнов, 1994; Язык и интеллект, 1995).

В этой обширной проблематике можно выделить более узкий вопрос о роли языка в процессах мышления и в фило- и онтогенетическом становлении сознания человека, который пока не получил удовлетворительного решения, несмотря на то, что на эту тему писали многие выдающиеся мыслители. С одной стороны, в истории философской и психологической мысли давно утвердился взгляд о неразрывной связи отвлеченного понятийного мышления и шире — сознания человека — с языком, о невозможности первого без второго. Этот взгляд нашел экспериментальное подтверждение в ряде известных исследований, показавших фактическое участие скрытых движений речевых органов во всех достаточно сложных мыслительных актах человека, в том числе также при оперировании образными представлениями (Э. Джекобсон, А. Н. Соколов, А. В. Эндфельд, А. А. Новикова, Г. Осгуд и Дж. Мак-Гайген и др.). Веские аргументы в его пользу были получены также в исследованиях познавательных процессов глухих детей, выявивших определенное, подчас значительное, отставание их от нормально слышащих (П. Олерон, Т. В. Розанова и др.).

С другой стороны, имеется много данных о способности высших животных, особенно приматов и антропоидов, а также маленьких детей к формированию сенсорных и концептуальных обобщений и абстракций, к отражению эмпирических законов, связывающих предметы и явления окружающей среды. Эти факты с несомненностью показывают, что какой-то определенный уровень концептуально-понятийного развития как в фило-, так и в онтогенезе достигается до овладения языком

331

и речью, складывается на довербальном уровне познания. В тот же ряд можно поставить данные о нормальном развитии, некоторых аспектов мышления глухих детей (Х. Г. Фурт, Х. Р. Майклбаст), не совпадающие с фактами, полученными в рамках первого подхода.

Как же примирить эти две группы фактов и вытекающие из них, как кажется, взаимоисключающие выводы о зависимости и независимости мышления от языка и речи? Напрашивается вывод, что здесь прежде всего необходим генетический подход и выяснение роли языка в развитии и преобразовании довербальных форм познания. Вряд ли можно думать, что мысль о какой-то поистине решающей фундаментальной роли языка в развитии механизмов познания не верна или что эта роль преувеличена. Почему же в таком случае язык вообще появился, достиг высочайшего развития и почему в филогенезе развитие познания не происходило и дальше так, как оно началось в эволюции, т. е. без языка и без речи? Если же мысль о решающей роли языка правильна, то необходимо понять, в чем же состоит принципиальное отличие связанных с ним механизмов познания от их довербальных форм и каким именно образом употребление языка могло стать решающим фактором развития и преобразования последних. Опора на принцип дифференциации позволяет, как нам кажется, в определенной мере прояснить этот вопрос и выдвинуть представление, что средствами языка прежде всего достигается большая степень расчленения чувственного опыта и извлечение более дробных инвариант из сенсорно-перцептивных потоков, чем это могло бы быть сделано без этих средств.

Идеи о связи языка с расчленением и артикуляцией внешнего и внутреннего мира неоднократно высказывались в философии 19—20-го вв., хотя и тонули в большой массе других идей и представлений и не были выкристаллизованы из них в качестве отдельной самостоятельной линии анализа проблемы связи языка и мышления, языка и сознания. Но обобщающая работа А. Н. Портнова (1994) дает возможность увидеть этот повторяющийся мотив у многих авторов.

Так, уже Гумбольт обращал внимание на способность слова как материального знака выделить некоторый «квант» мысли и тем самым отделить его от других квантов и сделать доступным как таковой и самому мыслящему индивиду, и восприятию других людей.

Глубокую теоретическую проработку этот вопрос получил у Кассирера в его представлениях о «духовном формировании» восприятия благодаря его преобразованию, когда оно опосредуется символизацией, знаками языка. Символизация — это определенная форма, а смысл всякой формы состоит именно в преобразовании воспринимаемого и выражаемого с помощью этой формы. В данном случае расчлененная форма предполагает расчлененность чувственного опыта как репрезентанта символов и шире — артикулированность «духовного мира» вообще.

332

Кассирер связывал воедино членораздельность языка и расчлененность, артикулированность чувственного опыта, считая «ложно поставленным» вопрос о том, предшествует ли возникновению членораздельного языка артикуляция опыта или наоборот. На самом деле между этими двумя расчлененностями и артикулированностями существует глубокая внутрення неразрывная связь, они оба вырастают из одного и того же общего «духовного корня». Аналитическое расчленение чувственных восприятий и последующее перекомбинирование отдельных элементов — все это и создает, по Кассиреру, основу особого содержания сознания — тех репрезентаций, которые весьма далеки от первичных, «сырых», «необработанных» впечатлений.

В высшей степени знаменательно, что обосновывая свои взгляды, Кассирер, этот «абстрактный» философ, обращается к данным нейропсихологии и клиники. Он ссылается на исследование Джекобсона, показавшего, что поражения речи при афазии могут приводить к потере способности к предикации. С большим интересом и симпатией Кассирер, как пишет А. Н. Портнов, излагает факты и представления Гольдштейна и Гельба, показавших, что при ряде афазических нарушений исчезает «абстрактное» отношение к действительности, заменяясь на «конкретное» (см. главу V). В этих научных фактах он находит подтверждение своим мыслям об опосредовании человеческого познания особым типом репрезентаций, расчлененных и артикулированных, и о средствах их становления и развития — символизации действительности благодаря знакам языка.

В близком направлении разрабатывает проблему значения языка для мышления и сознания Дж. Мид. Главное преимущество языка как семиотического средства он видит в его способности выделять, анализировать, организовывать и соединять раздражители в соответствии с потребностями разума, т. е. в определенной свободе и независимости от непосредственного реагирования на стимулы.

В отечественной теоретической мысли тот же мотив отчетливо звучал в работах А. Потебни (1993). Он прямо ставил наиболее фундаментальный для всей проблемы соотношения языка и мышления вопрос о том, что именно прибавляет слово к чувственному восприятию и какой новый, особенный смысл оно придает отвлечению, если последнее, как убеждают наблюдения за поведением высших животных, не составляет исключительную принадлежность человека. Отвечая на этот вопрос, Потебня пришел к заключению, что подлинное развитие мысли начинается с разложения, раздробления чувственных образов, которое в сколько-нибудь развитой степени принципиально невозможно без слова. Такое разложение осуществляется только посредством суждений, в которых разным словам отвечают разные признаки и свойства целостных чувственных образов. Совокупность суждений, на которые разложился

333

чувственный образ, можно назвать его аналитическим познанием. Отсюда становится понятным известное положение Потебни о внутренней форме слова, которое на первых этапах своего генеза выделяет и закрепляет какой-либо один определенный признак вещи или явления. А признак, выраженный в слове, легко упрочивает свое преобладание над другими и поэтому воспроизводится при каждом восприятии, тогда как другие признаки чувственного образа затушевываются, уходят на задний план. Так слово превращает безымянный конгломерат чувственных впечатлений в суждения, ведет к аналитическому познанию, а из совокупности многих суждений вырастает понятие о вещи или явлении.

Наконец, в данной связи нельзя не вспомнить теорию Сеченова, в которой приводились аргументы, почему оперирование символическими представлениями (абстрактами, осколками действительности) принципиально невозможно, если не связать их с словесными знаками (глава II).

Рассмотренные представления о влиянии языка на мышление можно назвать когнитивистскими. В них раскрывается, каким образом язык может быть, говоря словами Гумбольта, органом, формирующим мысль, но не учитывается то очевидное обстоятельство, что сам язык возник отнюдь не для целей мышления, а для целей коммуникации и организации совместной деятельности людей, для целей общения, обмена мыслями. Сама по себе эта сторона дела была достаточно ясна названным авторам. Так, например, Гумбольт связывал происхождение языка с потребностью во взаимопонимании и свободном общении людей друг с другом, а Потебня писал, что формирование внутренней формы слова, выделяющей какой-либо признак вещи или явления, происходит в социуме и для социума. У более поздних авторов мысль о языке прежде всего как о средстве организации совместной деятельности людей начинает звучать все отчетливее, а в отечественной литературе в связи со ссылками на трудо-речевую теорию происхождения сознания Энгельса стала своего рода аксиомой. Однако до сих пор эти две линии связи языка — во-первых, с мышлением и, во-вторых, с организацией совместной коллективной трудовой деятельности и общением людей остаются рядоположными, между ними не просматривается какой-либо необходимой внутренней связи. Между тем такая внутренняя необходимая связь существует, и она может быть теоретически выявлена, если посмотреть на особенности знаково-предметной сигнализации в человеческом обществе под углом зрения принципа дифференциации. Попробуем это сделать, согласившись прежде всего с Энгельсом в том, что в коллективном труде у людей должна была возникнуть потребность что-то сказать друг другу, которая отражает объективную необходимость в обмене предметной информацией об окружающей действительности и информацией о своих собственных состояниях.

334

Далее возьмем за основу еще одно положение, состоящее в том, что для организации всех адекватных среде действий живому организму необходимо адекватное отражение действительности, причем обязательно отражение разных ее свойств и сторон. Для обеспечения этого в эволюции возникла и развилась система анализаторов, и в филогенезе животных отражение разных сторон и свойств действительности становилось все более широким по охвату и более тонким. Но для того, чтобы охарактеризовать развитие отражения в процессе антропогенеза, представления о росте широты и тонкости отражения явно недостаточно. Здесь нужно привлечь представление о кардинальном изменении способа или типа отражения свойств и отношений действительности.

В настоящее время на основе многих фактических данных, изложенных в предыдущих главах этой книги, можно выделить два принципиально разных способа или типа высокоразвитого отражения отдельных свойств и отношений действительности — целостный, интегрально-недифференцированный и аналитический, расчлененно-дифференцированный.

При целостном способе отдельные свойства и отношения вещей хотя и отражены, но отражены интегрально, слитно, нераздельно и — что очень важно — неотрывно от отражения собственных движений и состояний тела.

Целостно-интегральный способ отражения характерен для периода младенчества, когда, согласно многим психологическим данным и теориям, субъект и объект еще не разделены в познании, когда репрезентация объектов неотрывна от репрезентации действий с ними, когда психический мир младенца — это целостные «живые картины» и целостные «сценарии», которые включают в себя в неразрывном единстве отражение объекта, взаимодействий с ним ребенка и взрослого, отражение взаимодействий ребенка и взрослого.

Что касается взрослого человека, то у него целостный интегральный способ отражения имеет место при организации многих сложных координированных двигательных актов. Например, если нужно попасть в цель, бросая какой-либо предмет, то для этого необходимо отразить: положение цели в пространстве, расстояние до нее и ее размер, размер и вес бросаемого предмета, направление и скорость ветра, если бросание происходит в ветреную погоду, исходное положение тела и руки. Цель не будет достигнута, если какие-либо из этих составляющих не будут отражены. Однако отражение в данном и других аналогичных случаях таково, что анализ отдельных свойств и отношений включен и подчинен их синтезу, результаты анализа как бы сняты, исчезают в результатах синтеза. С физиологической точки зрения на моторные пути здесь выходят такие команды, которые представляют собой результат интеграции многих возбуждений как экстероцептивных, вызываемых различными

335

свойствами и отношениями объектов, так и проприоцептивных, вызываемых состоянием мышц и сухожилий. Эта форма отражения присуща не только человеку. Она достигает высокого развития уже у высших животных и у приматов.

Но можно ли на такой основе сигнализировать действительность посредством знаков? Представляется, что ответ здесь должен быть отрицательным. Во всяком случае сигнализация событий исключительно на основе синтеза многих возбуждений была бы весьма затруднительной. Действительность бесконечно многообразна. Для сигнализации множества конкретных неповторимых ситуаций потребовалось бы множество знаков, каждая новая ситуация требовала бы своего нового знака, а хранение всего этого множества в памяти, извлечение из памяти и различение отдельных единиц этого множества предъявляло бы колоссальные требования к работе мозга.

Однако для организации знаково-предметной сигнализации имеется другой путь. С разными знаками можно связать не целостные ситуации, а разные свойства и отношения вещей, разные движения и их характеристики, разные состояния тела, разные эмоциональные состояния. А поскольку многие из этих составляющих являются общими для множества ситуаций, комбинируя различным образом относительно немногочисленные знаки, можно передать и получить с достаточно высокой точностью практически неограниченное количество сведений. Означивание отдельных частей, свойств, сторон действительности — это наиболее оптимальный способ коммуникации. Например, если имеется 27 предметов трех разных форм, трех цветов и трех размеров, то посредством всего 9 знаков о форме, цвете и размере, комбинируя их в разных сочетаниях, можно передать и получить полную информацию о каждом из 27 предметов. Если же имеется набор вещей, обладающих четырьмя признаками, каждый из которых принимает четыре разных значения, то посредством всего 16 знаков можно передать информацию уже о 256 конкретных явлениях.

Как известно, близко к этому принципу построены все языки, в которых имеется множество слов для сигнализации разных свойств вещей, разных отношений между ними («над», «под», «в», «близко», «далеко», «рядом», «до того, как», «после того, как», «по причине» и т. п.), разных действий людей и объектов, разных характеристик этих действий и т. д. По удачному выражению К. О. Аппеля, которое цитирует А. Н. Портнов (1994), язык представляет собой всеобщую артикуляцию мира.

Итак, для того, чтобы успешно обмениваться информацией, необходимо расчленять действительность на отдельные части, свойства, отношения. Так в человеческом обществе должна была получить развитие вторая форма аналитико-синтетической деятельности мозга, которую

336

можно назвать аналитической, а ее результаты — расчлененно-дифференцированным отражением. Здесь при употреблении знаков на моторные пути должны выходить такие команды, которые представляют собой результат высшего коркового анализа действительности по ее разным свойствам и отношениям. Конечно, в каждом процессе обмена информацией употребляются не отдельные изолированные знаки, но их комбинации в составе высказываний, что опять возвращает нас к процессам синтеза. Однако теперь это уже синтез предварительно вычлененных и обозначенных специфическими знаками возбуждений, что принципиально отличает его от синтеза в той форме аналитико-синтетической деятельности, которую мы назвали целостной, интегрально-недифференцированной.

Из клинических наблюдений К. Гольдштейна известно, что именно расчлененно-дифференцированное отражение страдает у больных с поражениями передних и ассоциативных областей мозга. У таких больных доминирует «конкретное отношение», проявляющееся в невозможности абстрагироваться от глобальных целостных впечатлений от объектов и явлений, в серьезных затруднениях при необходимости изолированного оперирования их отдельными свойствами и отношениями. Напомним, что К. Гольдштейн описывает, например, больного, который успешно справлялся с заданием забрасывания мяча в три разные корзины, находящиеся на разном расстоянии от него, но был совершенно не в состоянии сказать, какая из корзин самая близкая и какая самая далекая. Как видим, целостная, интегрально-недифференцированная форма отражения разных сторон и свойств действительности у больного сохранна. Ведь если бы он совсем не отражал расстояние до корзин (как и многие другие свойства ситуации бросания мяча, о которых говорилось выше), успешное попадание мяча в корзины было бы невозможно. Однако аналитическое выделение разных свойств и отношений, связанное с их означиванием («абстрактное отношение»), нарушено.

В литературе по высшей нервной деятельности можно найти данные, указывающие на то, что выделение, вычленение и связывание отдельных частей и свойств объектов в процессе выработки условных реакций представляет значительные трудности для высших животных, включая приматов (Н. И. Чуприкова, 1985). Это подтверждает, что у животных данная форма отражения, хотя и имеет место, но в отличие от человека развита мало.

Если подытожить все сказанное, то можно теоретически выстроить следующую цепочку взаимосвязанных событий: совместный коллективный труд → необходимость обмена предметной информацией → сигнализация посредством знаков отдельных объектов деятельности, их свойств и отношений, субъекта и субъектов деятельности, их свойств и

337

внутренних состояний и комбинирование знаков в составе высказываний → мощное развитие аналитических процессов высшей нервной деятельности (аналитическое выделение объектов, субъектов, их свойств и отношений из исходной онтологической их нераздельности в мире и в актах деятельности) и мощное развитие высших форм синтеза, когда выделенные элементы вновь связываются в актах суждения в разнообразные расчлененные целостности.

Итак, можно сказать, что природа знаково-речевой сигнализации такова, что она необходимым образом ведет к становлению в психике человека тех свойств, которыми обычно наделяют высшие формы мышления и сознание: к познавательному разделению разных объектов, в силу чего они могут становиться раздельными элементами мысли, к познавательному отделению их разных свойств, сторон и отношений, т. е. к появлению абстрактных, идеальных объектов мышления. Отсюда же познавательное разделение субъекта и объекта («Я» – «не Я»), разделение действий субъекта с объектами и их результата, причины и следствия и т. д. А когда знаковая семиотическая система языка достигает значительного развития, становится возможным отделение знака от обозначаемого и переход к оперированию «чистыми» знаками, о чем речь шла в главах о теории Сеченова и о развитии речевой функции в онтогенезе. Так закладываются предпосылки становления внечувственного мышления, абстрактного в собственном смысле слова.

Но этим дело не ограничивается. Природа обмена информацией в совместной деятельности такова, что она с необходимостью включает в себя предпосылки для становления с самого начала исходных простейших форм рефлексии. Это связано с тем, что обмен предметной информацией необходимо требует специальных актов оценки истинности или ложности передаваемых сообщений. А это предполагает познавательное разделение вербальной формы сообщения и его денотата и мысленное сопоставление последнего с чувственно воспринимаемой действительностью в актах рефлексивного мышления.

И все же действительность бесконечно многообразна, а жизненные впечатления и переживания человека, сложнейшие взаимоотношения между людьми всегда продолжают оставаться целостными. Их внутренняя дифференцированность, несомненно, возрастает по мере культурно-исторического и онтогенетического развития, они становятся менее глобальными и диффузными, но никогда не теряют исходной интегральной целостности. Эта интегральная целостность, по-видимому, практически не поддается исчерпывающему расчленению и, более того, в какой-то степени разрушается при расчленении. Это гениально выражено Тютчевым («Мысль изреченная есть ложь», «взрывая замутишь ключи») и Лермонтовым («И размышлением холодным убил последний жизни цвет»). В философской литературе также неоднократно звучала

338

мысль о принципиальной невыразимости в слове всей полноты бытия. Но в человеческом обществе сложилась и развивается другая, чем язык, семиотическая система для выражения психических состояний, переживаний и бытия человека в мире. Это средства искусства. Эти знаковые средства тоже членят действительность и фиксируют определенные ее инварианты (вспомним Блока: «... И вглядываясь в свой ночной кошмар, строй находить в нестройном вихре чувства, чтобы по бледным заревам искусства узнали жизни гибельный пожар»), но элементы членения и инварианты здесь иные, более крупные и целостные, а их синтез идет, по-видимому, не по линии комбинаторики, а по линии взаимопроникновения, взаимослияния, какого-то рода диффузии.

Для развития содержания и семиотических средств искусства подчиненность принципу дифференциации, по-видимому, полностью сохраняет свою силу. Так, на первоначальных стадиях культуры искусство еще не было отделено от производительной деятельности, а разные его виды не были обособлены. Далее во всех видах искусства можно наблюдать усложнение содержания и все большую дифференциацию семиотических средств, а формализм в искусстве выступает, с этой точки зрения, как закономерное и неизбежное следствие, во-первых, отделения знаков от обозначаемого и оперирования знаками при отвлечении от содержания и, во-вторых, происходящего и здесь процесса перехода к оперированию все более дробными элементами переживаний и чувственного опыта.

В целом можно сказать, что, как и словесный язык, средства искусства удовлетворяют потребность в обмене информацией между людьми, но информацией того особого интегрально-субъективного характера, которая не поддается удовлетворительной передаче в знаках словесного языка. Но и здесь обмен информацией требует ее определенного членения и извлечения каких-то означиваемых инвариант и, следовательно, также ведет к структурированию и развитию репрезентаций более высокого уровня, которые должны значительно отличаться от репрезентаций «сырых», «необработанных» впечатлений.

339

Часть пятая