Внутренняя ограниченность эмпирического истолкования обобщения и понятия

Для нахождения какого-либо «одинакового» свойства необходимо иметь некоторый круг реальных предметов для сравнения. Но как определяется этот круг, что служит основанием для его выделения? Нетрудно заметить, что образование некоторой группы сходных предметов предполагает наличие знания об этом сходном для них свойстве. Это обстоятельство служило для некоторых логиков основанием для утверждения, что абстракции и понятия возникают совсем не тем путем, который описывает эмпирическая теория. Например, Х. Зигварт отмечает, что «сравнение различных красных вещей по их цвету возможно лишь в том случае, если указанная абстракция уже выполнена» [106, стр. 284]. Можно предполагать, что «понятия, в конце концов, должны быть приобретены каким-либо иным путем, а не путем такой абстракции, так как они только и делают возможным процесс этой абстракции» [106, стр. 281].

Без предположения об общем как подлинном основании выбора предметов подобное сравнение должно происходить чисто произвольно, и тогда безразлично, что сравнивать. М. Дробиш в свое время иронизировал по этому поводу, отмечая возможность сравнения малинового куста не только с ежевичным кустом, но и с черепахой [373]. При этом, как отмечает Г. Лотце, вишни и мясо можно свести в группу красных, сочных, съедобных тел [392]. Но ведь люди не идут по этому пути и не создают таких произвольных групп, видимо, у них есть какие-то особые критерии для выделения и объединения предметов в действительно родственные группы; эти критерии как раз и не ухватываются

94

эмпирической схемой образования абстракций и понятий¹.

Формальное сравнение возможно лишь при том условии, что свойства каждого отдельного предмета обособлены, изолированы и независимы друг от друга (именно эта предпосылка имеется в эмпирической теории). В этом случае те признаки, по которым предметы в данной ситуации отличаются друг от друга, не важны для их объединения в класс по общему признаку, не связаны с этим общим признаком и из его наличия не проистекают.

В этом плане поучительно следующее ироническое замечание Ф. Энгельса: «От того, что сапожную щетку мы зачислим в единую категорию с млекопитающими, — от этого у нее еще не вырастут молочные железы» [192, стр. 41]. Сходство щетки и млекопитающих, конечно, может быть найдено, но будет ли это такое объединение, в основе которого лежало быреальное единство сходных предметов, определяющее и другие их черты, в том числе и различные? Ясно, что реального единства ни самих сходных предметов, ни их сходных и различных свойств между собой здесь нет. Подобные объединения возможны лишь по чисто внешним, относительно самостоятельным и изолированным свойствам вещей.

Это, как принято говорить, лишь абстрактное тождество предметов. При нем «сходное» и «несходное», «тождественное» и «нетождественное», «одинаковое» и «различное» просто разведено, и разведено формально, так как при изменении основания сравнения (а это можно сделать произвольно) тождество становится различием, а различие — тождеством.

95

Такое разведение общего и частного, общего и различного лежит в самом основании эмпирической схемы обобщения. Некоторые авторы стремятся снять это «равнодушие» общего к частному, т. е. абстрактность тождества, следующими аргументами. Так, Д. П. Горский, анализируя соотношение общего и единичного, отмечает, что общие свойства, присущие классу предметов, в каждом из них имеют индивидуальный вид (например, общее для людей свойство «обладать речью» у каждого отдельного человека имеет индивидуальные неповторимые особенности) [79, стр. 226]. Но такое указание говорит лишь о том, что «общее» не является абсолютным совпадением, абсолютной одинаковостью и имеет определенные вариации. Вопрос в другом: подразумевает ли в себе формально общее набор и тип этих вариаций? Ясно, что фиксация свойства «обладать речью» никак и никаких типов вариации не подразумевает, хотя в реальности они и есть. С помощью представления об этом свойстве можно достаточно четко различить людей, обладающих речью, и собак, ею не обладающих, но без какой-либо дополнительной мысли о вариациях и индивидуальных особенностях самой речи людей.

Е. К. Войшвилло указывает на то, что абстрагирование от различий предметов при их обобщении в понятии не означает игнорирования различий вообще. Здесь происходит отвлечение от того, каковы различия, а не от самого факта их наличия. Так, в понятии «прямоугольник» подразумевается любой прямоугольник, имеющий то или иное соотношение сторон. Вопрос о характере различий остается открытым [46, стр. 117—118]. О том, что в обобщении фиксируется любой предмет, лишь обладающий свойством, положенным в основание обобщения, особо говорить не приходится — это альфа эмпирической схемы. Омегой служит признание различий как таковых, ибо именно от них происходит абстрагирование. Проблема в другом: включает ли идея определенного сходства идею об определенных различиях, идею о том, каковы они хотя бы по типу, по характеру?

Конечно, когда уже создана классификация каких-либо предметов и установлена иерархия их родовидовых

96

свойств, то создается видимость единства сходных и различных свойств, ибо внутри классификации можно переходить от одной степени общности к другой (операции обобщения и ограничения понятий). Но вывести с внутренней необходимостью одно свойство из другого здесь нельзя, ибо они независимы друг от друга. Подлинная проблема как раз и состоит в том, чтобы найти такую форму понятия, в которой было бы возможно выведение свойств, общее подразумевало бы и характер различий.

Оборотной стороной предположения о независимых друг от друга свойствах или предметах служит представление о том, что класс, фиксируемый в понятии, не является целостным образованием. При выделении формально общего происходит абстрагирование даже от тех реальных связей свойств и предметов, которые могут быть замечены [46, стр. 250]. Т. Котарбиньский четко выделяет этот момент в следующих словах: «...Класс понимается, однако, не как целое, отдельные элементы которого являются частями, но как что-то другое, нечто такое, что, говоря «об этом», посредством этого самого говорят как-то косвенно о каждом из входящих в это что-то индивидов, а не о составленном из них целом» [155, стр. 277].

Если признать, что в действительности все же есть целостные образования, состоящие из «индивидов» как своих частей, то можно констатировать невозможность фиксации этих целостных образований посредством той формы понятий, которая предназначена для отображения «классов»¹. Поскольку, согласно принципам диалектики, природные объекты представляют собой

97

именно взаимосвязанное целое, постольку становится ясной ограниченность понятия о классе как средстве познания. В этом плане эмпирическая схема обобщения и абстракции теряет свое подлинное познавательное значение и превращается в способ выделения и различения объектов по тем или иным их внешним свойствам, в средство создания новых терминов, обозначений и названий. Как справедливо отмечает Л. Тондль, говоря об эмпирической теории абстракции, идущей от Локка, «сам процесс абстракции... теряет свое познавательное значение и не является чем-то могущим служить для получения новых знаний.

Такая эмпирическая теория абстракции прямой дорогой привела к признанию проблематики абстракции как «семантической проблематики» [306, стр. 132].

Изучение целостных объектов, их становления и функционирования является одной из главных задач современного научного знания. Эмпирическая теория мышления не может описать процесса ее решения, так как ее принципы с самого начала предполагают отвлечение от целостности объектов, от рассмотрения реальных взаимосвязей их сторон и свойств. Ф. Энгельс прямо указывал на то, что представления Локка и других метафизиков заградили «себе путь от понимания отдельного к пониманию целого, к постижению всеобщей связи вещей» [192, стр. 369].

Наука стремится от описания явлений перейти к раскрытию сущности как их внутренней связи. Известно, что сущность имеет иное содержание, чем непосредственно данные явления и свойства предметов. К. Маркс, критикуя позицию вульгарных экономистов, писал: «...Вульгарный экономист думает, что делает великое открытие, когда он вместо раскрытия внутренней связи вещей с важным видом утверждает, что в явлениях вещи выглядят иначе. Фактически он кичится тем, что твердо придерживается видимости и принимает ее за нечто последнее. К чему же тогда вообще наука?» [199, стр. 461].

Эмпирическая схема обобщения и образования понятия, как было показано выше, не дает средств для

98

выделения именно существенных особенностей самого предмета, внутренней связи всех его сторон. Она не обеспечивает в познании разведения явлений и сущности. Внешние свойства предметов, их «видимость» здесь принимаются за конечное¹. Характерно, что в прошлом веке и в начале нынешнего в русле позитивистских течений в философии — а они впитали принципы эмпирической теории мышления — предосудительным было само понятие «сущность»². И это было неслучайным, так как представители этих течений не имели логических средств для раскрытия существенной, внутренней связи, например, в сложных биологических и общественных объектах. При столкновении с этими целостными объектами понимание «существенных свойств» лишь как отличительных

99

терпело полный крах¹. Э. В. Ильенков в одной из своих работ остроумно описывает злоключения эмпирического представления о «существенных признаках» при попытках определить понятие такого привычного, легко различаемого и всем известного объекта, как «человек» [117, стр. 29—37].

Казалось бы, что сделать это нетрудно: надо взять те общие, сходные признаки, которые есть у всех людей и которые отличают их от всех других животных. Но здесь сразу же появляется такая трудность: а какие живые существа нужно включать в круг людей, чтобы выделить их общие черты? Так, Аристотель не включал в этот круг рабов, вырабатывая свое знаменитое определение человека как «существа политического». Рабов он относил в «род» иной — это были «говорящие орудия» (для идеолога рабовладельческого класса это было вполне естественно). Видимо, нужно уже иметь ту или иную идею «человека, чтобы отобрать для выделения сходных черт сам круг «людей».

Каковы же эти общие черты? Французский писатель Веркор в романе-памфлете «Люди или животные?» [39] в яркой форме обрисовал разные типичные точки зрения на человека в современном мире. Общим для людей является мышление, речь, но что это такое? Здесь опять свои трудности...

С точки зрения эмпирической схемы образования понятия нужно найти в каждом человеке нечто такое («абстракт»), что присуще всем другим индивидам. Попытки построить определение «человека» на этом пути приводили к выделению лишь внешне одинаковых, но явно не определяющих сущность человека признаков. Известно, что подлинное научное определение было найдено на другом пути — при анализе реально-всеобщей основы всего человеческого в человеке. Им оказалось производство орудий производства (так

100

марксизм определяет сущность человека). В краткой дефиниции это выразится так: «Человек есть существо, производящее орудия труда». С таким пониманием сущности человека согласна современная наука. Однако, как легко заметить, под такое понимание сущности не подходят, если сохранять эмпирическое истолкование «существенных признаков» как отличающих предметы одного класса от предметов другого, очень многие несомненные представители человеческого рода. Моцарт, Рафаэль, Пушкин и Аристотель — «не подходят», ибо ни один из них не являлся существом, производящим орудия труда. К «людям» при эмпирическом истолковании приведенного понятия можно было бы отнести лишь... рабочих машиностроительных заводов или мастерских [117, стр. 42—43].

И если мы все же относим всех себя к людям, то это, во-первых, говорит о наличии иных способов обобщения и отнесения предметов к соответствующим понятиям, во-вторых, о невозможности выработать понятие сущности человека при сравнении и выделении формально сходных свойств у всех людей. Здесь эмпирическая схема обобщения и образования понятий просто «не работает», не может быть средством выделения сущности объектов и оперирования этой сущностью в мышлении.

Важно иметь в виду такой момент. Сущность того или иного предмета или внутренняя связь его свойств отличается от внешне наблюдаемых и непосредственно воспринимаемых явлений. Сенсуалистическая теория¹ не может объяснить, каким образом в понятии обнаруживается содержание, которое явно отсутствовало в исходных чувственных данных. Ведь эти данные меняли лишь свою форму (восприятие — представление — понятие), но не состав и не характер своих признаков.

101

Правда, обычно говорят о «ненаглядности», возникающей на уровне понятия. Но ее появление, объяснимое отсутствием актуализации образов представлений при использовании языковых средств, не раскрывает механизма привнесения в понятие свойств объектов, не данных в восприятии и представлении. Центральная идея классического сенсуализма как раз и состоит в том, что все содержание понятия можно до конца свести к непосредственным чувственным данным, а любому отвлеченному признаку найти соответствующий чувственный коррелят. С этой точки зрения сущность также должна иметь непосредственное чувственное выражение. И если научные понятия демонстрируют обратное, то эмпирическая теория этих фактов объяснить не может. В одних случаях они так или иначе игнорируются (это — позиция логического неопозитивизма), в других — маскируются или истолковываются на пути эклектического сочетания эмпирической теории с другими теориями образования понятий (так, в частности, поступают многие психологи и дидакты, вынужденные отступать от своих исходных традиционных позиций).

Перечисленные особенности эмпирической схемы обобщения и образования понятий показывают ее принципиальные слабости, ее принципиальную неприменимость к истолкованию процессов научного обобщения и образования научных понятий. Действительно, эта схема не имеет критерия для объединения предметов в такую группу, которая была бы группой реально взаимосвязанных предметов, а не случайным конгломератом внешне сходных вещей и явлений. Эта схема, базируясь на принципе абстрактного, формального тождества, противопоставляет «сходное» и «различное», «общее» и «частное», не указывает способа их взаимосвязи внутри целостного, единого предмета или внутрисвязной целостной группы предметов. Следствием этого является невозможность в пределах этой схемы выразить сущность предмета, внутреннюю связь его свойств. Руководствуясь принципами этой схемы, человек вынужден оставаться в плоскости

102

внешних, самостоятельных и независимых друг от друга свойств предмета.

Принципиальная ограниченность эмпирической схемы проистекает из ее гносеологических установок. Номиналистическая тенденция неизбежно приводит к невозможности выделить объективное содержание понятий, предметные источники этой качественно особой формы отражения. Тесно связанная с этим сенсуалистическая установка мешает правильному объяснению условий и средств отражения сущности предметов в форме понятия, лишает его содержание качественного своеобразия. С обеими этими установками хорошо согласовывается ряд принципов ассоцианизма, предполагающих сведение содержания мышления к простейшим чувственным данным. Все эти установки тесно связаны. Следование им неизбежно приводит к тем слабостям, которые обнаруживаются у эмпирической теории при столкновении с проблемами образования научных понятий, подлинных теоретических обобщений и абстракций.

В настоящее время среди наших философов и логиков, а также психологов и педагогов уже почти нет последовательных защитников эмпирической теории, сознательно придерживающихся ее основ. Мы неоднократно отмечали выше, что эта теория используется как сама собой разумеющаяся, и с нею приходится считаться de facto. Часто некоторые ее пункты сочетаются с принципами математической логики, порой их пытаются совместить с некоторыми положениями диалектики. И во всех этих случаях подчеркивается, что первозданная форма этой теории, намеченная Локком, будто бы упрощенно трактует процессы обобщения и образования понятий, что на самом деле они сложнее и т. д. Это верно. Но весь вопрос в том, как понимать эту «сложность». Можно пытаться раскрыть ее, сохраняя исходную схему, лишь расцвечивая ее подробностями или же эклектически подсоединяя установки принципиально других подходов. Такова, по сути дела, позиция ряда авторов пособий по формальной логике, а также многих психологов и дидактов,

103

занимающихся теоретическими вопросами формирования мышления школьников. Можно же исходить из того, что эта схема в принципе не удовлетворяет современным представлениям о мышлении, «сложности» которого должны быть раскрыты на других путях и с применением других исходных пунктов. Этот подход, на наш взгляд, наиболее верный.

Попытки первого рода к успеху не приводят. Так, A. A. Ветров, подход которого к проблеме понятия мы охарактеризовали как узкосенсуалистический, вместе с тем сам критикует ограниченный сенсуализм эмпирического истолкования понятия. С его точки зрения, одна из ошибок Локка состояла в признании безграничных возможностей создания представлений. По мнению Локка, можно создать общее представление не только о человеке, но и о живом существе вообще. A. A. Ветров полагает, что такие возможности не безграничны, Они достаточны для создания представления о человеке, но их вряд ли достаточно для представления о живом существе [40, стр. 40].

Здесь вопрос сводится к количественным границам представления. К сожалению, A. A. Ветров не замечает, что это не затрагивает сущности сенсуализма. Он полагает, что создать понятие о человеке — это значит словесно расчленить признаки представления. Но в представлении о человеке как раз не содержится его всеобщая характеристика. И дело здесь не в его количественных границах, а в качественном содержании — схватываемые представлением формально одинаковые признаки даже при всей своей расчлененности не выражают всеобщего момента, сущности человеческого рода (см. выше).

A. A. Ветров считает, что преодолеть ограниченный сенсуализм можно на пути выявления такой специфики понятия, такого его отличия от общих представлений, как наличие расчлененности формы, признаков. Здесь, мол, нельзя непосредственно за словесными формулировками признаков в определении понятия иметь наглядный образ предмета. Такое сведение можно осуществить лишь по этапам [40, стр. 46].

104

Здесь он не рассматривает двух главных вопросов. Во-первых, классический сенсуализм лишь в конечном счете демонстрировал сводимость всего содержания понятия к чувственным данным, хорошо зная о промежуточных процедурах и выведения и сведения. Во-вторых, согласие с тем, что ощущение суть источник познания не тождественно признанию полной идентичности содержания научного понятия, имеющего теоретическую форму, внешним, непосредственным признакам отображаемого в нем предмета.

Односторонность классического сенсуализма состоит вовсе не в том, что чувственные данные полагаются источником всех рациональных форм познания. Согласие с этим — азбука всякого материализма, который с этой точки зрения всегда «сенсуалистичен». Классический, локковский сенсуализм как особое теоретико-познавательное направление (мы говорим о сенсуализме материалистическом, признающем объективность действительности) состоит в том, что устанавливает полную идентичность всех «элементов» содержания мысли (понятия) внешним, непосредственно воспринимаемым общим признакам предмета, открываемым путем сравнения. Эти признаки могут быть и воспринимаемы, и представляемы, и мыслимы, — но именно они и только они. Это и означает сведение содержания понятия к чувственным данным. Это и означает описание образования понятия как изменения лишь формы фиксации и выражения общих признаков предметов. Это и означает односторонний сенсуализм в истолковании природы понятия, за пределы которого не выходит эмпирическая теория. Поэтому упреки ее творцам относительно «упрощенчества», незнания «сложных приемов» и т. п. просто несправедливы со стороны тех, кто продолжает, сохраняет и, конечно, в меру новых средств усложняет их исходные принципы. С ними нужно либо соглашаться, либо отвергать. Все или ничего! Такова теоретическая альтернатива, выявившаяся в истории философии и психологии.

105