Iv. 6 о чувственном восприятии и памяти

Допустив предположение, что ощущения — не более чем некие отражения в душе или же своего рода душевные впечатления, мы тем самым вынуждены будем признать, что предшествующее им воспоминание было не настолько прочным, чтобы эти впечатления закрепить, ибо изначально души лишены каких бы то ни было впечатлений.

В связи с этим возникают два вопроса, тесно связанные друг с другом: действительно ли ощущения основаны на неких образах, запечатленных в душе, и в том ли назначение и смысл памяти, что она эти образы как-то удерживает? Отрицая первое, мы будем отрицать и второе, и тогда нам придется исследовать суть обоих процессов: и чувственного восприятия, и памяти. Впрочем, пока мы не будем ничего ни утверждать, ни отрицать, но, предположив, что ощущения суть отпечатки в душе предвечных эйдосов, а память — нечто, хранящее эти отражения, попробуем рассмотреть все с этой точки зрения, и если наш путь отклонит нас от цели, значит исходные посылки — ошибочны.

Начнем же мы с того, что исследуем другие, более понятные нам чувства, и прежде всего — зрение. Итак, рассматривая ту или иную вещь, мы направляем свой взор именно на нее, предполагая при этом, что восприятие идет как бы само по себе и душа, ощущая, наблюдает предмет со стороны. Но это значит, что в душе нет отпечатков чувственных форм, что она не хранит их, как, скажем, воск хранит след от кольца, ибо, в противном случае, не было бы никакой нужды смотреть именно на рассматриваемое — вполне хватило бы и его внутреннего, душевного образа. О том же говорит и понятие пространства: наблюдая, мы предполагаем некоторую удаленность наблюдаемого, то есть наблюдаемое явно не в нас, не в нашей душе, но вне, на расстоянии. Далее, получая образы из самой себя, душа могла бы выносить суждения о чем угодно, только не о их размерах, поскольку образы лишены таковых; действительно, душа может иметь в себе образ неба, но отнюдь не саму громаду неба.

И, наконец, самое главное: наблюдая видимые вещи, мы чувственно воспринимаем не сами эти вещи, но их образы, тени. Более того, видеть мы можем только в пространстве и благодаря пространству: если бы вещи находились непосредственно в наших зрачках, мы бы уже вообще ничего не видели. Но если зрение требует некоторой удаленности предмета зрения, то еще в большей и высшей степени то же можно сказать и о душе: она лишь постольку может воспринимать привносимые в нее образы предметов, поскольку не восприемлет самих предметов. Действительно, созерцание предполагает наличие как объекта созерцания, так и созерцающего субъекта, причем созерцающий должен отличаться от созерцаемого. Таким образом, виденье чувственных вещей отнюдь не означает, что отпечатки этих вещей содержатся в душе, но оно есть ее связь с тем, что вне ее.

Если же чувственное восприятие происходит как-либо иначе, то как иначе? А если именно так, то каким образом душа обретает способность выносить свои суждения о вещах, которыми она не обладает?

Когда мы говорим об энергиях, то имеем в виду не нечто пассивное, но действующие силы, актуально реализующие свои потенции. Для того, чтобы душа могла различать видимые и слышимые вещи, последние должны быть ее впечатлениями: не аффектами, а объектами ее естественной деятельности. Если энергия созерцания не направляется на высшее и, тем самым, не выявляет свою истинную природу, то душа, испытывая сомнения и беспокойство, направляет ее на близлежащие объекты. Таким образом, душа своей энергией воздействует на окружающие ее предметы, но никак не наоборот.

То же можно сказать и о слухе: говорящий как бы запечатлевает в воздухе свои особые письмена, душа же с помощью своих энергий воздействует на воздух и прочитывает их. Что же касается обоняния и осязания, то здесь следует различать сами впечатления и их следствия — ощущения и суждения.

Истинное же познание — это познание умопостигаемых вещей, которое свободно от любых впечатлений и страстей, поскольку умопостигаемое, в отличие от чувственного, созерцается душой не вне, но в себе же самой. Таким образом, познание первично и является самым главным видом душевной деятельности: оно и порождается душой, и ей же принадлежит. Но обнаруживает ли это познание самой душе ее двойственность и выявляет ли оно единство Ума — этот вопрос мы исследуем в другой раз.

Теперь же рассмотрим вопрос о том, что есть память. Но прежде поясним, каким образом душа, не содержа в себе ничего чувственного, способна постигать чувственные вещи.

Душа по своей природе есть разумное начало всех вещей, как умопостигаемых, так и чувственных. Поэтому она так или иначе связана и с теми, и с другими: от высшего она получает истину и жизнь, низшим же вводится в обман. Находясь посередине, она испытывает воздействия с обоих сторон.

Думая о разумном, вспоминая о нем, душа приобщается к высшему. Но это приобщение возможно только потому, что в ней уже есть разумное начало: душа разумна, но только не в полной, а как бы в ослабленной степени. Познавая сверхчувственное, душа пробуждается и устремляется от тьмы к свету, из области возможного бытия к бытию действительному.

Таким-то образом и происходит постижение чувственных предметов: энергии души как бы наполняются ими и, преобразуя, изымают постигаемое из сферы становления. Напряженно трудясь, обрабатывая видимую вещь, душа еще долгое время остается возбужденной этим, тем самым продлевая в самой себе ее существование. И чем внимательнее душа всматривается в тот или иной предмет, тем дольше она его видит. Поэтому наилучшая память — у детей: они не спешат, подобно нам, от одной вещи к другой, но умеют надолго сосредоточиться на чем-то одном.

Если бы память основывалась только на фиксации образов, то их количество не ослабило бы ее, и тогда нам не пришлось бы прилагать никаких усилий для запоминания или припоминания ранее забытого. Мы можем также укреплять нашу память рядом упражнений подобно тому, как физические тренировки укрепляют руки и ноги атлетов. Согласимся, что услышанное мельком редко задерживается в памяти, то же, что постоянно на слуху — постоянно и в памяти. Легче запоминается и то, что мы уже и прежде помнили, потом — забыли, а теперь оно вновь прозвучало или мелькнуло перед нашим взором. Из этого отнюдь не следует, что части запоминаются прежде целого, ибо в этом случае припоминанию целого непременно должно было бы предшествовать припоминание его частей. Напротив, воспоминание о целом часто возникает как бы вдруг, совсем внезапно, то ли благодаря какому-то случайному впечатлению, а то и вследствие напряженной умственной работы. Это свидетельствует о том, что душе необходимо как бы разбудить свои запоминающие способности, а еще лучше — постоянно их укреплять, даже когда она не преследует при этом какой-либо определенной цели.

Память часто доставляет нашей душе не только то, о чем мы размышляем в этот момент, но и массу других сведений, так или иначе связанных с волнующим нас предметом, что свидетельствует об огромной, порой даже избыточной мощи душевных энергий. Это связано с тем, что большинство явлений привносит целый ряд различных аффектов, каждый из которых так или иначе западает в память, в то время как мы, пытаясь запомнить, сосредоточиваемся лишь на каком-то одном.

Но каково взаимоотношение чувственного восприятия и памяти? Ведь, если ощущения не являются ни душевными впечатлениями, ни, тем более, ее образами, отпечатками, то каким образом память может хранить то, что она непосредственно даже не воспринимает? Если же память суть энергия, то почему порою не сразу, но лишь постепенно мы восстанавливаем в памяти те или иные образы? Дело в том, что, прежде чем использовать энергию памяти, нам следует ее должным образом подготовить, как бы овладеть ею. Это же, кстати, относится и к другим видам энергий — предваряющее сосредоточение, часто приносящее прекрасные результаты, и есть приуготовление, собирание требуемых энергий.

Энергийный характер памяти объясняет, почему далеко не всегда люди, обладающие острым умом, имеют и хорошую память: ведь ум и память — разные энергии. Так и прекрасный борец редко бывает чемпионом по бегу.

Все, что связано с жизнью души, которая и сама — суть непротяженная энергия, в корне отлично от того, что мы наблюдаем в телесном мире. Поэтому наивно предполагать, что душевные восприятия или воспоминания в чем-то существенно схожи с чувственными вещами. Но даже и те, кто считают, будто бы они (восприятия и воспоминания) — что-то вроде букв, написанных на доске или бумаге, то есть признают их бестелесную природу, даже и они еще очень далеки от истины.

IV. 7 О БЕССМЕРТИИ ДУШИ

Бессмертны ли мы, или же полностью гибнем, а, быть может, некоторая наша часть подлежит рассеиванию и уничтожению, другая же, та, которая и есть истинно мы, пребывает неизменной и вечной? Именно этот вопрос мы и попробуем исследовать.

Начнем с того, что человек по своей природе не есть нечто простое, но состоит из души и тела, которое либо является орудием души, либо связано с ней каким-то иным образом. А потому мы сперва и рассмотрим по отдельности то и другое.

Тело, будучи составным, не может оставаться неизменным, и об этом говорит нам не только наш разум, но и чувства свидетельствуют о том же: состоящее из множества элементов, постоянно сталкивающихся и разрушающих друг друга, тело подвержено порче, тлению и всевозможным напастям, в особенности же тогда, когда душа, способная согласовывать разнонаправленные действия, отсутствует. И сколь бы ни было простым то или иное тело, но все равно, состоя из формы и материи, оно не будет единым; имея же протяженность, оно способно дробиться и, таким образом, гибнуть. Значит, если тело — часть нас, то мы не бессмертны, во всяком случае, — целиком, если же оно — только орудие души, то нет ничего удивительного в том, что орудие придается временно, а не вечно. В этом случае очевидно, что душа — главнейшая наша часть, и она-то и есть сам человек. Отношение же души к телу подобно отношению формы к материи или отношению ремесленника к его инструменту. Так или иначе, но душа человека — это и есть сам человек.

Итак, какова природа души? Если она своего рода тело, то, будучи, как и любое тело, составной, неизбежно разложима и смертна; если же — не тело, то — что, и какова тогда ее природа?

Если, как утверждают иные,* она — тело, то из чего состоит? Прежде всего, ей изначально присуща жизнь, но если душа составлена из нескольких частей, то всем ли им присуща жизнь, или же только некоторым, а, возможно, и ни одной из них? Впрочем, если бы жизнь была присуща только одной из частей, то именно эта часть и была бы собственно душой. Да и какому телу изначально присуща жизнь? Огонь, воздух, вода и земля сами по себе не являются живыми и только присутствие души позволяет им пользоваться жизнью, привходящей к ним извне. Других же элементов, составляющих тела, не существует, а если и существует, то и они, будучи телесными элементами, лишены жизни.

* Имеется в виду положение стоиков, согласно которому душа есть особое тело, "пневма".

Но если ни один из элементов, составляющих тела, сам по себе жизнью не обладает, то как может явиться жизнь из одной только их комбинации? Предполагать, что жизнь рождается из безжизненного так же нелепо, как и думать, будто бы Ум может создавать нечто, лишенное разума. Нам могут возразить, что речь идет не о любой случайной комбинации элементов, но об особо упорядоченной. Но ведь тогда должно существовать и особое упорядочивающее начало, каковое и выступит в роли души. Любое же тело не может образоваться без души, поскольку формирующие тела божественные логосы суть порождения высшей части именно мировой Души.

Если же кто-нибудь будет продолжать настаивать на том, что на самом деле душу образуют сошедшиеся вместе атомы, эти неделимые тельца, то опровержением ему будет служить то обстоятельство, что тело и душа, образуя смесь, способны одновременно чувствовать одно и то же, в то время как их атомы лишь соседствовали бы друг с другом, не образуя целого, ибо нечувствительные по природе и не способные к объединению тельца не могли бы создать ни единства, ни совместного чувствования; душа же обладает само-чувствованием.

В том случае, если тело просто, оно не может изначально обладать жизнью в той мере, в какой оно материально, ибо материя сама по себе лишена каких-либо качеств; значит, жизнь привносится в него извне. Нам могут возразить, что жизнь привносится эйдосами умопостигаемого мира. Но тогда эйдос либо является сущностью, а, значит, душа, которая не может быть всем сразу, но только чем-то одним, будет скорее всего не телом, ибо нематериальна, либо же и сам эйдос — только определенное состояние материи, и, следовательно, так и остается невыясненным, каким образом это состояние и самая жизнь зародились в безжизненной и бесформенной материи. Значит, должно существовать нечто, наделяющее жизнью, существующее вне и по ту сторону всего телесного.

Впрочем, если бы не душевная сила, не было бы и никаких тел, поскольку тела текучи и способ их бытия — непрестанное становление. Не имея своего настоящего, тела бы попросту распались, если бы в мире наличествовали только они, хотя бы одно из них и называлось "душой". Точнее было бы сказать, что ничего попросту бы не возникло, но неизменно оставалась бы одна косная материя, неоформленная и безвидная. Но тогда, пожалуй, не было бы даже и материи, существующей лишь как иное Благу, как не было бы и ничего вообще.

Отсюда и необходимость души, роль которой не может исполнить ни воздух, ни пневма, ни что-либо иное, что не способно придавать единства самому себе. И тот, кто поставил бы целостность нашего космоса в зависимость от какого-нибудь бесконечно делимого пространственного тела, неизбежно превратил бы его в хаотичное нагромождение сталкивающихся и крушащих друг друга телесных образований. Что толку было бы в той же пневме, лишенной и логоса, и ума?

Именно потому, что есть душа, все тела упорядочены в пределах мироздания; она же и приводит к целостности все разрозненные и разнонаправленные телесные свойства. В то же время, если бы ее не было, то не было бы не только целостности и упорядоченности, но и вообще самого существования чувственных тел.

Даже и те, кто убежден в телесности души, не могут не признать, что эта их душа первичнее и прочнее тел, считая при этом пневму разумной, а огонь — мыслящим, так как по их представлению без огня и пневмы не будет и души. Теряясь в поисках, куда бы укоренить душу, они забывают, что это проблема не души, но тела, ибо именно тело должно быть укорененными в душевных энергиях. Эта несообразность и вынуждает их говорить о некотором "определенном состоянии", будто бы это словосочетание может каким-то образом прояснить, каким образом телесное приобретает нетелесные свойства.

Действительно, либо каждая пневма — душа, либо она есть душа лишь в "определенном состоянии", тогда как в любом другом — ничто. Выходит, душа и Бог не что иное, как различные имена одного и того же — материи, причем имен много, но существует лишь она одна. Если же все-таки эта пневма — нечто иное, хотя и присущее телам, но нематериальное, то, значит, это своего рода логос, то есть не тело, но некая другая природа.

Есть и еще одна причина, почему душа не может быть каким-либо телом: тела бывают горячими или холодными, твердыми или мягкими, черными или белыми и т. п., ведь разным телам присущи различные свойства. Причем горячее тело — греет, но не холодит; холодное же — наоборот; легкость делает тело легким, тяжесть — утяжеляет, чернота чернит, а белизна — выбеливает. В самом деле: и холод не согреет, и тепло не охладит. Душа же может в одних живых существах производить одни качества, в других — другие, причем даже противоположные и даже в одном и том же, что-то укрепляя, что-то ослабляя, одни части уплотняя, другие — размягчая, черня и выбеливая, облегчая и утяжеляя. Будучи же телом, душа должна была бы воспроизводить только свои конкретные качества — она же воспроизводит любые.

Далее, чем объяснить разнообразие движений, в то время как телам присущи движения однообразные? Если объяснять это наличием логосов, то ведь логосы — не тела: логосы сложны и многообразны, тела же, хоть и составные, но достаточно просты, да и быть причастными логосам они могут только через то, что делает их горячими или холодными.

Кроме того, тела могут расти, но сами по себе причиной роста не являются. Если таковой причиной является душа, то, если бы она была телом, и сама бы росла, причем в процессе роста прирастала бы либо тем же телом, либо уже душой. Последнее было бы уже совсем нелепым, ибо откуда бы это душевное тело проникало в тело не-душевное? А если — просто телом, то как бы они соединялись в нечто единое? Далее, если бы она прирастала душевным телом, то разве не влекло бы это изменения мнений или нарушения памяти? Да и вообще, не наблюдали бы мы тогда того же, что и при росте просто телесного, когда одно им усваивается, другое — исторгается, и ничего при этом не остается тождественным самому себе?

Затем, тело по своей природе делимо, причем каждая из его частей не тождественна целому. Выходит, что и душа, умаляясь или возрастая, переставала бы быть сама собой. Если же это не так, то, значит, либо она не подвержена делимости, либо обладает неким качеством, делающим ее нечувствительной к количественным изменениям: в любом случае, ничто телесное ничем подобным не обладает.

Кроме того, разве душа вообще делима в теле? Разве есть душа ноги или руки? Очевидно, что в любой части тела душа присутствует вся целиком, причем ничуть не умаляется, если даже тело утрачивает какую-либо из своих частей. Если же кто-нибудь думает иначе, то, с учетом всего вышесказанного, он вынужден будет признать, что душа делима, части ее — не тождественны целому, то есть уже не являются душами, и, следовательно, душа состоит из неодушевленных частей.

Из всего этого можно сделать вывод, что душа вообще не причастна какому бы то ни было количеству и только благодаря этому живое существо, даже утратив какую-либо из частей своего тела, все равно остается тем же, что и до этого, существом, ибо то, что есть истинно оно, никак не связано ни с протяженностью, ни с массой, то есть бестелесно.

Также очевидно, что будь душа телом, не было бы ни чувственного восприятия, ни мышления, ни знания, ни добродетелей, ни вообще чего-либо прекрасного.

Действительно, то, благодаря чему сводится воедино и, в то же время, различается воспринимаемое разными органами чувств от одной и той же вещи или же одним из органов чувств от вещей разных, должно быть единым и тождественным самому себе. Это нечто выступает как бы центром окружности, в котором сходятся радиусы, прочерченные чувственными восприятиями. А если бы это было не так, если бы это общее воспринимающее начало было протяженным, то линии, устремляющиеся к нему с периферии, не сходились бы и вынуждены были бы блуждать в поисках общей точки. Если бы в результате этого образовалось несколько таких точек, то восприятие потеряло бы цельность и распалось.

Если же восприятие едино, то, тем более, едино и наше мышление. Да и сам умный космос также представляет собою единство — в противном случае пришлось бы предположить, что Душа разделяется пропорционально количеству чувственных предметов. Но каким образом? Сообразно их протяженности, массе или еще как-нибудь? Но, поскольку любая чувственная вещь делима сама по себе, то и в ней Душа была бы вынуждена продолжать дробиться. Так что же, каждая из этих бесчисленных частичек Души должна обладать своим собственным восприятием?

Далее, если воспринимающее начало телесно, то это восприятие должно быть чем-то вроде отпечатка пальца на воске. Но если этот отпечаток будет сделан на чем-либо жидком, он тут же изгладится и сотрется, делая память невозможной, если же — на твердом, то будет ли возможен новый отпечаток? Если нет, то восприятия угаснут, если да, то, опять-таки, угаснет память.

Но если существует память и восприятия следуют одни за другими — значит, душа бестелесна.

Рассмотрим теперь боль и ощущение боли. Допустим, у кого-то болит палец. Но где возникает ощущение боли? Иные скажут, что в "ведущем начале". Если под этим они понимают душу, тогда понятно: болит палец, а ощущает боль душа. Но они ведь имеют в виду некую первую пневму, получающую ощущение посредством "передачи": пневма, находящаяся в пальце, испытывает боль и передает это ощущение соседней, та — еще дальше, и так вплоть до первой, "ведущей". Чью же боль тогда испытывает эта первая? То ли собственную, то ли соседней пневмы — предпоследней в цепочке. Так что "ведущее начало", ощущая боль, уже и ведать не ведает, что это болит далекий от него палец.

Итак, коль скоро невозможно, чтобы ощущения возникали путем такого рода "передачи", также как и невозможно, чтобы одна часть тела каким-то образом знала о том, что происходит в другой его части, то из этого необходимо следует, что воспринимающее начало должно быть тождественным самому себе в каждом своем пункте, а, значит, и бестелесным.

Теперь рассмотрим, насколько возможно мышление, если душа — телесна. Когда речь шла о чувственных восприятиях, подобное допущение (о телесности души) еще имело хоть какое-то основание, поскольку материальными были сами органы чувств, сейчас же нет и этого, в противном случае мышление было бы просто еще одним названием ощущений. Итак, поскольку для мышления нет надобности вообще ни в каких телесных инструментах, то и мыслящее необходимо бестелесно.

Далее, чувствами воспринимаются чувственные вещи, мышлением же — умопостигаемые. Действительно, даже мысля о массе или протяженности, мы постигаем лишь мыслимые, а не реальные величины. Как же делимое может постигать неделимое и временное — вечное? Разве что какой-то своей неделимой и вечной частью. Но тогда эта часть и будет самим мыслящим, то есть бестелесной душой.

Затем, если согласиться с тем, что первые по значимости мысли — мысли об умопостигаемых объектах, то тем более очевидно, что ум мыслит о них, будучи свободным и очищенным от всего телесного. А если кто-нибудь нам возразит, что эти объекты — суть помещенные в материю формы, то мы ответим, что ум-то их мысленно и освобождает от этой материи. Действительно, мысля такие понятия, как круг, треугольник, линия или точка, мы ведь не мыслим их телесными. Но само подобное умственное отделение понятий от материи вполне ясно показывает, как соотносится душа с телом и каким образом она от него отделима.

Нельзя также говорить о материальной протяженности красоты или справедливости, значит, и мышление о них — нематериально. А, так как душа воспринимает все целостно, то и сама — необходимо целостна и неделима.

И еще: будь душа телесной, каковы были бы ее добродетели: нравственное разумение, справедливость, мужество и все прочие? Или же мужество — это просто нечувствительность пневмы, а нравственное разумение — пропорциональность ее частей? И если истинная красота — это только красивое тело, то тогда, чем красивее был бы тот или иной человек, тем он должен был бы быть и добродетельней. А нравственность и воздержание? Разве ласки и объятия не доставляли бы пневме радость, то разжигая ее, то принося прохладу? И что такое было бы для нее справедливость?

Объявляя душу телесной, ей приписывают и все действия телесного: нагревания и охлаждения, прибавление и убыток массы, беспорядочную толчею. Но тогда, что же вызывает сами эти действия? Затем, что вызывает мышление, чувствование, рассуждение, разумную заботу? Тела способны производить какие-либо действия, да и вообще просто быть, лишь благодаря бестелесным энергиям, о чем речь пойдет ниже.

Общеизвестно, что количество и качество суть разные вещи, причем то, что причастно количеству, не всегда причастно и качеству: так, например, материя лишена каких-либо качеств. Телесное, как материальное, всегда количественно, тогда как душа, как неделимое, количеству непричастна. Кроме того, тело, будучи бесконечно делимым, при делении изменяется, ибо часть тела нетождественна целому телу, тогда как отдельные изначальные качества, например, сладость меда, сколько бы мы ни крошили кусок меда, все равно сохранится в каждой его крупице. Таким образом, качества бестелесны.

Если бы это было не так, то значимость тех или иных качеств определялась бы их размерами, но поскольку ничего подобного мы не наблюдаем, значит, они проявляются через что-то, лишенное величины. И раз уж материя, в своей основе всегда одна и та же, производит все видимое нами разнообразие путем присвоения себе тех или иных качеств, то это присоединенное есть не что иное, как бестелесные логосы.

Иные ссылаются на то, что, дескать, лишившись крови или возможности дышать, человек непременно умрет, а, значит, жизнь — это кровь и пневма. На это мы ответим, что человек может умереть и от тысячи других причин, также не связанных с душою, тем более, что ни кровь, ни пневма не способны, подобно душе, пронизать и объять целиком все тело. Причем, если бы, проникая тело, душа и сама была бы телесной, то они бы непременно смешались, образовав нечто новое и перестав быть телом и душой, подобно тому, как смешав горькое со сладким, мы уже не вправе рассчитывать на ощущение сладости. Кроме того, истинное смешение предполагает и истинное равенство смешиваемого, поскольку телесное делимо до бесконечности, и в каждом пункте этого бесконечного деления должны присутствовать смешиваемые ингредиенты.

Иное дело, когда речь идет о различных субстанциях: в этом случае мы имеем уже не смесь, а "прилаженность", и если телесное не может истинно смешиваться с телесным, то бестелесное может истинно к нему "прилаживаться", проникая его всеобъемлюще и абсолютно.

Что же касается того мнения, что изначально пневма "природна", но, охлаждаясь при рождении, как бы истончается и становится душой, то это уже явная несообразность. Помимо всего прочего, многие рождаются и преспокойно живут в тепле. Полагая же "природное" более первичным, чем душа, они, тем самым, худшее ставят впереди лучшего, полагая, что и "природное" произошло от некоего "обладания", то есть чего-то уже совсем нижайшего, ум же, пожалуй, производят от души. Следуя этой логике, последним возник Бог. Небытие у них порождает бытие, не-сушее — истинно-сущее, бесформенное — форму, возможное — действительное. Самая мысль о том, что полная лишенность из ничего и при помощи ничего вдруг создает все, настолько нелепа, что мы попросту скажем: безусловно, лучшее — первично и существует в действительности, а потому ум и душа предшествуют природе, и, следовательно, душа — бестелесна.

Но какова именно природа души и принадлежит ли она телу, как, например гармония? Пифагорейцы утверждали, что душа — гармония, напоминающая гармонию правильно натянутых струн: правильно смешанные части тел образуют гармонию, то есть душу и жизнь.

В опровержение этого было уже приведено немало доводов:* что душа первична, а гармония — вторична; что, управляя телом, душа часто принуждает его к тому или иному действию, что было бы невозможно, будь она с ним гармонична; что душа — субстанция, а гармония — нет; что правильное и соразмерное смешение в теле есть не душа, но здоровье; что, наконец, душе-гармонии должна была бы предшествовать другая душа, подобно тому, как для придания струнам гармоничного звучания должен непременно быть настройщик.

* "Федон".

Теперь нам следует рассмотреть, в каком смысле о душе говорят, что она — "энтелехия". При этом имеется в виду, что душа относится к живому телу, как форма к материи, но не ко всякой материи, а к такой, которая, будучи телом, является телом "органическим, обладающим в возможности жизнью".*

* Аристотель. "О душе".

Но если душа — только форма, наподобие формы медной статуи, то с делением тела должна разделяться и она; далее, как форма не может оставить статуи без того, чтобы последняя не разрушилась, так и душа не могла бы покидать нас во время сна. Кроме того, если бы душа была энтелехией, то откуда взялись бы противоречия между рассудком и страстями? Да и вообще, в этом случае можно было бы говорить только об ощущениях, но никак не о мышлении.

Понимая все это, сторонники души-энтелехии предполагают наличие еще одной души, или ума, считая его бессмертным. Таким образом, под энтелехией они подразумевают, пожалуй, растительный и рождательный аспекты души, ибо все прочее, что обладает рассудком, памятью, ощущениями и устремленностью к умопостигаемому никак не может быть необособляемой энтелехией.

Но, если вдуматься, то и растительное начало не может быть энтелехией. Так, если начало многих растений — их корень, и при усыхании ветвей оно сосредоточивается именно там, то, следовательно, оно не присутствует во всем как необособляемая энтелехия. А так как при росте оно переходит в большее, а при усыхании — в меньшее, то что мешает ему обособиться целиком?

Следовательно, душа имеет бытие не как форма, а как сущность, получающая свое бытие не от укорененности в тела, но прежде их, ибо тела не способны породить душу.

Но какова ее природа? Ясно, что она не тело и не состояние тела, но действие и созидание, истинная сущность, в отличие от телесного, пребывающего в беспрерывном становлении, которое "возникает и гибнет, но никогда не существует на самом деле"* и сохраняется только благодаря тому, что, по мере своих возможностей, участвует в. сущем.

* "Тимей".

Другая же природа, имеющая истинное бытие, не возникает и не гибнет. Ибо, если бы это было не так, то исчезло бы и все прочее, что держится и упорядочивается Душой. Ведь Душа — начало всякого движения; движимая сама собою, она сообщает это движение и всему прочему. Душа же и начало жизни, так как, будучи само-жизнью, сообщает жизнь и одушевленным телам.

Действительно, ведь не может же все иметь только заимствованную жизнь, но необходимо должна существовать изначально живая сущность, которая "совершенно бессмертна и неуничтожима",* поскольку дает жизнь всему прочему. И именно там находится все божественное и блаженное, изначально живое и сущее, неизменное по сути и не ведающее рождений и смертей. Да и как могло бы оно рождаться и погибать, если даже само слово "бытие" указывает на то, что не может иногда быть, а иногда — нет. Это подобно тому, как, например, белизна не может быть то белой, то какой-либо другой. И если бы она предполагала свое собственное само-бытие, то все белое пребывало бы вечно.

* "Федон".

Итак, природа Души такова, что ее бытие изначально и вечно, необходимо живое и пользующееся чистой жизнью в той мере, в какой само оно чисто и есть само-бытие. Когда же она смешивается с низшим, то, хоть у нее и возникают преграды на пути к лучшему, все же, поднимаясь к соприродному "путем добродетели", ее вечная сущность восстановит "древнее устроение".*

* "Государство".

То, что природа Души божественна и вечна следует уже из того, что она бестелесна. Но такова ли в точности и природа души человеческой — это еще следует рассмотреть.

Рассмотрим же мы не ту душу, что погружена в тело и наполнена безрассудными стремлениями и прочими страстями, но душу очистившуюся и отвратившуюся от всего телесного: тогда нам сразу станет понятно, что все пороки привнесены в душу извне. В самой же чистой душе мы найдем лишь "разумение и прочие добродетели".* Но если так, если душа, оставаясь сама собою, поистине такова, то, значит, природа ее наилучшая — божественная и вечная, поскольку разумение и высшие добродетели принадлежат не дурному и тленному, но божественному и вечному. И если бы большинство людей имели бы такие чистые души — кто бы тогда усомнился, что душа — бессмертна? Сомнения эти возникают потому, что души многих испорчены и искажены, и озабочены недостойным. Но истинную природу следует искать не в смешанном, но в беспримесном и чистом, дабы примешанное не прятало ее, как грязь порою прячет золото на монете.

* "Пир".

И каждый, кто пожелает, может сделать это: отрешиться от всего телесного, вглядеться в самого себя и, наблюдая очищенного себя в чистом умопостигаемом мире, убедиться, что и он — бессмертен. Ибо там он узрит Ума, чистого от всех смертных вещей, постигающего вечное своими вечными эйдосами, осиянного истинным светом, исходящим от Блага.

Так как благодаря очищению познается наивысшее, значит, оно позволяет выявить заключенные в душе истинные знания. Действительно, ведь не где-либо вовне, но внутри самой себя душа наблюдает и рассудительность, и справедливость, как бы очищая от грязи свое душевное золото. И если прежде она не ведала о своем богатстве, то теперь, хотя бы раз взглянув на него, разве не придет она в восхищение, разве станет искать себе украшений где-нибудь на стороне? Конечно же, нет, но будет хотеть и стремиться к тому, чтобы просто быть самою собой.

Так можно ли сомневаться в том, что такая душа — бессмертна? Ведь жизнь изначально присуща ее природе и потерять такую само-жизнь попросту нельзя. Жизнь души — не акцидентальное, привнесенное свойство, как, например, теплота у огня: огонь проявляет свое тепло через свой субстрат — материю, жизнь же души не нуждается в материи, ибо душа в материи и есть наша жизнь.

Итак, либо жизнь есть сущность, живая сама по себе, и это-то мы и называем бессмертной душою, либо, если это не так, она имеет сложную природу и тогда ее следует подвергнуть дальнейшему анализу, чтобы в конце концов выделить то простое, само-движущееся и само-живущее, то есть опять-таки бессмертную душу, либо же, если она, как полагают иные, только определенное состояние материи, то пусть они нам объяснят, как и откуда возникло подобное состояние; пытаясь дать разъяснения, они неизбежно придут к тому выводу, что источник подобных явлении необходимо бессмертен.

Далее, если бы Душа была смертна, то все наше мироздание давно бы исчезло, а если, как думают некоторые, мировая Душа бессмертна, а наши — нет, то, собственно, почему? Ведь любая душа и само-движущаяся и само-живая, каждая касается одних и тех же вещей одними и теми же способностями, мысля и горнее и дольнее и восходя вплоть до самого Блага. Проникновение же в суть каждой вещи, проистекающее из созерцания и припоминания, дает ей бытие прежде тела: вечные знания необходимо предполагают и вечное бытие.

Затем, распаду подлежит составное и сложное, душа же — едина и проста, и существует не в возможности, но в действительности. Не обладает она также ни протяженностью, ни массой — ничем таким, что могло бы быть разделенным или раздробленным. Не грозят ей и качественные изменения, ибо все ее качества — не акцидентальны: качественные изменения способны разрушить форму, но не душу.

Итак, поскольку никаким из возможных способов душу разрушить нельзя, следовательно, она неуничтожима.

Но как душа попадает в тело, если горний мир отделен от дольнего?

Ум, конечно же, будучи целостным, пребывает сам в себе: не подверженный никаким сторонним воздействиям, он живет чистой жизнью, порождая и содержа в себе все истинно-сущее. Однако вслед за ним происходит уже то начало, которое, приемля влечения, устремляется в иное; будучи как бы беременной теми прекрасными образами, которые она созерцала в Уме, Душа отображает их в чувственном мире, созидая и творя на всем его необозримом пространстве. При этом она отчасти управляет всем мирозданием в целом, отчасти же, желая управлять и единичным, внутренне обособляясь, рождается в телах. Но и при этом она не отдается полностью тому или иному телу, ибо в своей высшей, разумной части всегда остается бесстрастной и чуждой воздействиям.

Итак, душа то пребывает в теле, то — вне тела. То находясь среди высших сущностей, то погружаясь в чувственный мир, она наполняет этот мир гармонией и красотой, наполняет неизменно и вечно, ибо сама — бессмертна.

Что же касается тех душ, которые пали столь низко, что стали душами животных, то и они бессмертны, ибо также происходят от само-живущей сущности, порождая жизнь в своих телах. То же мы можем сказать и о душах растений, поскольку и они — из того же источника: живые, бестелесные и неделим<