Глава 5. Размышления о живой памяти

Глава 5

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЖИВОЙ ПАМЯТИ

Ты, память, Муз вскормившая, свята... Вяч. Иванов

§ 1. Исследования памяти в культурно-исторической
психологии

Силы человеческой души, прозаически называемые психическими актами, способностями, процессами, функциями, действиями и деятельностями, выступали и выступают предметом изображения в мифологии и искусстве, предметом размышления в теологии и философии, предметом изучения в психологии и других науках о человеке. Искусство и философия отдельно или совместными усилиями порождают и задают науке (разумеется, непроизвольно) смысловой внутренне напряженный образ, который рано или поздно выступает для науки в качестве исходного, поискового при построении возможного предмета научного исследования. Так, например, античностью были заданы образ апейрона (атома), образ души, образ разума, образ памяти, образы человеческих страстей, героических поступков, мужества, (воли) и многого другого.

Необходимы более пристальное внимание и специальная, далеко не простая работа, чтобы обнаружить сходство в представлениях, например, о памяти, порожденных художником, философом и ученым. Причина этого очевидна. Сходство, если оно, действительно, есть, не наглядно, его нужно устанавливать. В самом деле, искусство представляет память как живой целостный образ, как миф, как живую метафору, например Лета, персона, например Мнемозина! Раскрыть живую метафору не просто. Метафора — это скоропись духа, стенография большой личности, говорил Борис Пастернак. Наше дело ее расшифровывать и понимать. Философия представляет память как идею, ценность и смысл, выраженные в слове: философия — это сознание вслух, говорил М. К. Мамардашвили. Наука представляет память

231

как законосообразный механизм, модель и проект их реализации, т. е. как действие.

Образ, слово и действие представляют собой основной материал, с которым имеет дело образование и человеческая память. Их взаимоотношения в памяти не могут быть исчерпаны формальными принципами ассоцианизма, хотя мы на собственном опыте знаем, что наша память успешно использует ассоциации по сходству, смежности, контрасту. Связи между образом, словом и действием значительно богаче, глубже и содержательней, чем внешние ассоциации. Это связи не только «напоминательные», но и «понимательные», связи взаимного порождения, управления, регулирования, контролирования, взаимного опосредствования, т. е. связи деятельностно-семиотические. Сказанное иллюстрируется тем, что для слова, выступающего в качестве предмета описания и исследования, эффективно используются язык образов и язык действий, да и само слово рассматривается как действие (переформатив, глагол). В свою очередь, действие рассматривается как образ, как слово, как текст. Вне языка слов и действий не может быть сколько-нибудь полно описан и расшифрован смыслообраз. Последний, как и художественный образ, недосказан, заряжен эйдетической энергией и как бы стремится разрешиться в действие или взыскует интерпретации.

Вышеизложенное относится и к памяти, полнота, живость понимания и описания которой может быть достигнута совместными усилиями искусства, философии и науки. Нельзя сказать, что поставленная задача беспрецедентна. С замечательными образцами живой памяти мы встречаемся в искусстве, в философии (некоторые из них будут приведены ниже) и в науке. Непревзойденной является «Маленькая книжка о большой памяти» А. Р. Лурия, которой зачитывается не одно поколение психологов. Подобные, пусть менее совершенные попытки должны быть продолжены. На первых порах полезны даже синкретические объединения (Выготский сказал бы комплексы) различных представлений о памяти, добытых в искусстве, философии и науке. Можно надеяться, что подобная работа поможет согласовать не слишком гармоничные представления о памяти, как о силе души, способности к следообразованию, энграмме, действии, механизме и т. п., и поможет понять ее как живой функциональный орган (организм) индивида, а затем, возможно, и социума. Здесь ключевое слово орган, по поводу которого неминуем вопрос, чей орган? Орган духа, души, сознания, индивида, культуры, истории, поведения, деятельности, тела, мозга? Любой из возможных

232

ответов имеет право на существование и любой из них в той или иной мере задает стратегию ее изучения и сказывается на результатах. Подобная постановка вопроса имеет отношение не только к памяти, но и к психике в целом.

Автор данной книги является приверженцем культурно-исторической психологии, развивавшейся в нашей стране Л. С. Выготским и его последователями. Обращаясь к истокам этой концепции, можно с уверенностью сказать, что именно на исследованиях памяти были наиболее отчетливо продемонстрированы ее преимущества по сравнению с классическими исследованиями, начавшимися на заре экспериментальной психологии. В реальной жизни многочисленные функции и процессы памяти не выступают в чистом виде. Впрочем, без изучения последних классической психологией культурно-историческая психология была бы невозможна как экспериментальная наука. В запоминании, узнавании, воспроизведении, забывании участвуют перцептивные, аттенционные, интеллектуальные функции и аффективные состояния. Возможно, многим надоевший «узелок на память», на который постоянно ссылались Л. С. Выготский и А. Н. Леонтьев, положил начало экспериментальному изучению опосредствованного характера не только памяти, но и других психических актов: ощущения, восприятия, внимания, мышления, аффектов.

Опосредствованность, в самом общем смысле этого слова, означает включенность психики в культурный контекст жизни и деятельности индивида. (В таком контексте «узелок памяти» не столь безобиден. Т. Элиот предупреждал, что «узелками памяти» можно и задушить друг друга.) В более частичном смысле, следует различать, как минимум, две формы опосредствованности. Применительно к памяти это означает, что она сама, ее содержание и приемы опосредствуют наши отношения с миром, все доступные нам виды поведения и деятельности. В этом случае память выступает в качестве средства, утрата которого — амнезия — их разрушает. Во втором случае память, обогащение и насыщение которой является целью, испытывает на себе влияние самых разнообразных средств: от повторения до узелка, завязанного на память, мнемосхемы, карты, компьютера, шпаргалки и т. д., облегчающих запоминание и припоминание. Значит, мнемический акт (мнемическое действие) может быть либо опосредствующим, либо опосредствованным. Самое интересное (и трудное для исследования) то, что обе формы опосредствования вполне совместимы друг с другом во времени, т. е. мнемическое действие может быть и опосредствованным и опосредствующим одновременно.

233

Было бы наивно пытаться определить, какая из двух форм опосредствования является первичной, главной, ведущей в жизни памяти и ее носителя. Изучение мнемического акта в относительно чистом виде возможно лишь в перспективе развития памяти. Это же справедливо и по отношению к другим психическим актам, силам, способностям, функциям, процессам, как бы мы их ни обозначали.

Столь же наивно думать, что идея опосредствования — это исключительное достояние научной школы Выготского. Одной из самых древних психотехнических практик является мнемотехника, хорошо известная, как минимум, с античности. Ее задачи легко формулируются в терминах культурно-исторической психологии в версии Выготского. Мнемотехника есть разработка различных приемов, включающих внешние средства и внутренние способы запоминания. Использование и овладение такими приемами превращают память из натуральной психической функции в опосредствованную, культурную. Внутренние способы, опирающиеся на ассоциации, представления предметов, действий вырабатываются в ходе упражнений памяти.

Приведем давнюю историю об опосредствующих функциях памяти.

В «Федре» Сократ рассказывает: «Так вот, я слышал, что близ египетского города Навкрасиса родился один из древних тамошних богов, которому посвящена птица, называемая ибисом. А самому божеству имя было Тевт. Он первый изобрел счет, геометрию, астрономию, вдобавок игру в шашки и кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был тогда Тамус, правивший в великом городе верхней области, который греки называют египетскими Фивами, а его бога — Аммоном. Придя к царю, Тевт показал свои искусства и сказал, что их надо передать остальным египтянам. Царь спросил, какую пользу приносит каждое из них. Тевт стал объяснять, а царь, смотря по тому, говорил ли Тевт, по его мнению, хорошо или нет, кое-что порицал, а кое-что хвалил. По поводу каждого искусства Тамус, как передают, много высказал Тевту хорошего и дурного, но это было бы слишком долго рассказывать. Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: «Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости». Царь же сказал: «Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой — судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо

234

противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых».

Как мы видим, эта история вполне современна. За 2,5 тысячи лет люди так и не решили, что лучше? Богатая память или средства припоминания? На этот вопрос не ответила и современная нам культурно-историческая психология. Вначале медленно, а в последние десятилетия стремительно, в связи с неправдоподобно быстрым развитием информационных технологий, чаша весов стала склоняться в пользу средств. К тому же средств внешних, а не внутренних, точнее, не собственных средств памяти, развитых индивидом. По нашим, естественно, субъективным и пристрастным, впечатлениям, память — не самая сильная сторона души современного человека, а память психологов — и того менее. Одной из причин этого является то, что память в сознании людей почти перестала быть ценностью, а, соответственно, и целью. Она даже перестает быть собственным средством, так как ее функции все больше перекладываются на внешние средства деятельности, что лишает человека одного из важнейших источников саморазвития, каким является живая человеческая память.

Все реже вспоминают о том, что память может, а порой, и должна выступать также в качестве цели. Русский философ Н. Ф. Федоров еще в конце XIX в. фиксировал: создаваемые человеком орудия труда освобождают человека от многих функций, выполнявшихся ранее, что может вести к его деградации. Федоров рассматривал орудия как органы человека и заботился о полноорганности, т. е. о том, чтобы человек наряду с созданием новых внешних орудий-органов деятельности создавал и развивал свои собственные органы. Последние А. А. Ухтомский назвал функциональными.

Поведение и деятельность индивида не является механической суммой функциональных органов. Они не только взаимодействуют друг с другом, но и взаимопроникают друг в друга, взаимообогащают один другой. Отсюда возникают давние, казалось бы, синкретические метафоры: «умное делание», «разумный глаз», «визуальное мышление», «осмысленная память», «умные эмоции»

235

и пр. Условием и механизмом взаимопроникновения и взаимообогащения функциональных органов является опосредствование, которое издавна привлекало к себе внимание философов и ученых. М. Коул (1997) и В. Б. Хозиев (2000) предприняли плодотворную попытку реконструкции этого феномена в истории философии и культуры. Особенно впечатляет трактовка опосредствования Гегелем, полагавшим опосредствование душой диалектики. Пожалуй, наиболее существенным следует считать, что натуральные, т. е. не опосредствованные взаимно, изолированные или «чистые» психические функции (если таковые встречаются в жизни, а не в лаборатории) являются механическими и не имеют перспективы развития. Они, по словам Гегеля, остаются соединением, смесью, кучей. Нужно сказать, что это в полной мере относится и к взаимно не опосредствованным знаниям, также представляющим собой функциональный орган индивида. Об этом недвусмысленно пишет Гегель: «Механический способ представления, механическая память, привычка, механический образ действия означают, что в том, что дух воспринимает или делает, недостает присущего ему проникновения и присутствия» (1970—1971. Т. 3. С. 159). Мертвым механизмом является процесс взаимодействия объектов, «которые непосредственно являли себя как самостоятельные, но именно поэтому на самом деле несамостоятельны и имеют свой центр вовне себя» (там же. С. 175). Преодоление такой несамостоятельности происходит в живых актах опосредствования, интерес к механизмам которых растет.

Своеобразной реакцией на недостаточную объяснительную силу схем взаимодействия психических функций, предлагавшихся классической психологией, можно считать появление призывов к органическому мировоззрению, добавление к психическим функциям, состояниям, феноменам эпитета живой: «живой образ», «живое движение», «живое слово-понятие», «живое знание», даже «живое чувство». В этот же ряд нужно поставить и «живую память».

В чем же состоит заслуга культурно-исторической психологии, если о включенности памяти в культурный контекст и ее средствах размышляли испокон веков. М. Коул, посвятивший свою книгу культурно-исторической психологии, назвал ее наукой будущего, что подтверждает упорство тайны опосредствования. Учитывая только что сказанное о внешних и внутренних средствах памяти, с не меньшим основанием ее можно назвать наукой прошлого. Во всяком случае наукой, которая возвращается к своим культурным истокам. Она сделала плодотворную попытку

236

вернуть в культурный и жизненный контекст вырванные из него классической психологией психические функции. И делает она это не умозрительно, а практически и экспериментально. Культурно-историческая психология — это своего рода протест против «стерилизации» психических функций, поиск своего пути к целостному пониманию психики.

Обратимся еще к одной исторической оппозиции, но на сей раз оппозиции между древними представлениями о психике и представлениями, порожденными классической психологией. Несмотря на свою давность, эта оппозиция еще жива. Обозначим ее: память — сила души или механизм?

Психология стала превращаться в объективную науку именно тогда, когда в противовес интроспекции в ней начали утверждаться объективные методы исследования. Экспериментальная психология памяти прошла большой путь, конца ему не видно. Она начиналась с того, чтобы представить эту замечательную силу человеческой души как «чистую мнему», как своего рода механизм. Немецкий психолог Г. Эббингауз открыл целую эпоху экспериментальных хотя и упорных, но вполне бесплодных поисков «чистой мнемы». Нельзя сказать, что он исходил из «постулата непосредственности» запоминания. Он понимал, что память опосредствована самыми разными ассоциациями и смыслами. В таком виде она представляет собой целостный и непрозрачный смыслообраз, за которым скрываются акт, процесс, функция, т. е. некий механизм. Поэтому ему пришлось искать материал для запоминания, обладающий минимальной смысловой и ассоциативной ценностью. Таким материалом в его исследованиях стали бессмысленные слоги. В этом была своя логика, так как ученого интересовали механизмы чистой памяти. От одной формы опосредствования Эббингаузу все же не удалось избавиться. Это повторение, которое выступало в его экспериментах средством и количественной мерой процессов памяти. Хотя Эббингаузу не удалось найти «чистой мнемы», но его эксперименты можно считать началом изучения «сопротивления человеческого материала», началом изучения границ возможностей относительно изолированных психических способностей. По аналогичным схемам и с подобной установкой «очищения» от жизненного контекста и смысла начиналось изучение и других психически функций. Например, физики С. И. Вавилов и Ю. Б. Харитон 1920-е гг. установили, что человеческий глаз чувствителен к нескольким квантам света. По таким же схемам и с такими же установками «очищения» явлений от жизненного контекста нередко

237

осуществляется образование в школе и в вузе, в том числе и в области психологии.

Возможность не-психологического подхода к психике была артикулирована еще в буддийской философии (Пятигорский А. М., 2000. С. 350). При таком подходе память, да и другие функции лишались психологического содержания. Вернее, оно оставалось, но только в смысле терминов, в которых описывается психика. Психологи-экспериментаторы как бы неявно исходили из того, что психика как материал, как объективно существующий предмет может описываться (исследоваться, созерцаться, наконец) и как не-психологическое. Позднее подобный подход к «психике» и поиску ее физиологических механизмов был воспроизведен, например, И. П. Павловым и его школой. Так экспериментальная психология уже при своем зарождении начала расставаться с душой, с ее заданным в античности целостным смыслообразом, включающим познание, чувство, волю, указывающим на формообразующую роль души и духа не только по отношению к телу, но и к жизни. Конечно, душу нельзя свести к ее атрибутам. В образе души, заданном Платоном, речь идет о соединенной силе окрыленной пары коней и возничего. Душа — это таинственный избыток познания, чувства, воли, без которого невозможно их полноценное развитие. И. Г. Фихте говорил, что человек строит органы и функции, душой и сознанием намеченные. Душа не только намечает к созданию новые функциональные органы, но санкционирует, координирует и интегрирует их работу. Именно решение последних задач является камнем преткновения для психологии, давно мечтающей собрать воедино уже детально изученные изолированные психические функции и ищущей законы их взаимодействия. Некоторые попытки такого поиска будут рассмотрены далее.

Весьма показательны слова А. Р. Лурия, посвященные основным направлениям психологии: «Под психологией обычно принято было понимать науку, изучающую наше сознание, душевные явления, наш внутренний мир. И, однако, современная научная психология ничего общего с этими проблемами не имеет. <...> То представление, которое еще теперь многие имеют о психологии, думая, что она изучает душевные явления и явления сознательной душевной жизни, целиком принадлежит эпохе в развитии психологической мысли, тесно связанной с идеалистическим миропониманием и теперь уже окончательно отошедшей в прошлое» (1928. С. 3). После рассмотрения основных течений психологии Лурия выдвигает ее главную задачу — объективное и

238

динамическое изучение человеческого поведения. Были и более радикальные варианты, например, П. П. Блонский в 1921 г. предлагал заменить понятия «психика» и «сознание» понятием «классовый интерес».

Не следует забывать, что приведенные слова Лурия были написаны во второй половине 1920-х гг. В то время мало кто осмеливался развивать идеи А. А. Ухтомского, Г. И. Челпанова, П. А. Флоренского, С. Л. Франка об онтологии души. Пожалуй, последним, кто это себе позволял в советское время, был Г. Г. Шпет. Впрочем, перед глазами Лурия и других советских психологов был пример западной психологии, которая не менее решительно отказалась от изучения душевной жизни. Это, кстати, превосходно показано Лурия применительно к «эмпирической», экспериментальной, поведенческой психологии и к гештальтпсихологии в цитированной книжке. Справедливости ради нужно отметить, что представления о человеке как о машине, о механизме возникли в философии задолго до экспериментальной психологии. Последняя смыслообразу души предпочла завораживающий своей простотой образ механизма.

Расплатой за это стало ощущение перманентного кризиса в психологии. Яркие страницы о кризисе написаны Выготским. Лурия по-своему ощущал кризис. В его автобиографии, написанной в конце жизни, отчетливо ощущается тоска, если не о душе, то о целостности психологии.

Аналогичную тоску по целостности мы встречаем у классика современной психологии Дж. Брунера. В «Автобиографии» (Bruner J. S., 1980) он не слишком оптимистически пишет: «Я не чувствую, чтобы мои работы совершили революцию или в моем собственном мышлении, или в состоянии наук о человеке в целом. В чем-то самом важном я чувствую себя неудачником. Я надеялся, что психология сохранит целостность и не превратится в набор несообщающихся поддисциплин. Но она превратилась. Я надеялся, что она найдет способ навести мосты между науками и искусствами. Но она не нашла» (с. 149). Нужно сказать, что подобная самооценка Брунера не вполне справедлива. Его работы, как и работы Лурия, внесли существенный вклад в развитие целостных представлений о человеке, в изучение его живой души и сознания.

239