Примернаятематика бакалаврских имагистерских работ

Опыт редакционной работы журналиста или писателя XIX-ХХ веков.

Организация редакционной деятельности газеты, журнала, издательства.

Национальные особенности языка средств массовой информации.

Жанровая структура журналистских текстов и особен­ности их редактирования.

Композиционная структура различных журналистских жанров.

Стилистические особенности различных публицистических жанров.

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

М. ГОРЬКИЙ. ПИСЬМА НАЧИНАЮЩИМ ЛИТЕРАТОРАМ*[2]

Начинать рассказ «диалогом» — разговором — прием старинный; как правило, художественная литература давно забраковала его.

Для писателя он невыгоден, потому что почти всегда не действует на воображение читателя.

К чему сводится работа литератора? Он воображает, укладывает, замыкает в образы, картины, характеры свои наблюдения, впечатления, мысли, свой житейский опыт. Произведение литератора лишь тогда более или менее сильно действует на читателя, когда читатель видит все то, что показывает ему литератор, когда литератор дает ему возможность тоже «вообразить», дополнить, добавить картины, образы, фигуры, характеры, данные литератором, из своего читательского, личного опыта, из запаса его, читателя, впечатлений, знаний. От слияния, совпадения опыта литератора с опытом читателя и получается художественная правда — та особенная убедительность словесного искусства, которой и объясняется сила влияния литературы на людей.

Начинать рассказ разговорной фразой можно только тогда, когда у литератора есть фраза, способная своей ориги­нальностью, необычностью тотчас же приковать внимание читателя к рассказу.

Вот пример. Летом этим на волжском пароходе какой-то пассажир третьего класса произнес:

-Я тебе, парень, секрет скажу: человек помирает со страха. Старики — они, конечно, от разрушения тела мрут...

Конца фразы я не слышал и человека не видел; это было ночью, я стоял вверху, на корме, он — внизу.

Начинать рассказы речью такого оригинального смысла и.можно и следует, но всегда лучше начать картиной — описанием места, времени, фигур, сразу ввести читателя в опре­деленную обстановку.

В рассказе «Баба» я, читатель, не вижу людей. Какой он — Прохоров? Высокий, бородатый, лысый? Добродушный, насмешливый, угрюмый? Говорит он плохо, нехарактерно, стертыми словами: «Баба останется бабой» — это пророчество следовало бы усилить словом «навсегда», чтобы чувствова­лась устойчивость взгляда Прохорова на бабу. Для оживления смысла таких стертых слов, — для того, чтобы яснее видна была их глупость, пошлость, — писатель должен искать и находить слова. Ему не мешало бы дать пяток, десяток на­смешливых, словечек, он мог бы назвать Анну «крысавица» вместо «красавица». Фраза автора: «Рабочий завода, проработав более сорока лет на одном заводе» — плохо сделана: слово «завода» — лишнее, «рабочий, проработавший» слишком рычит, проработать сорок лет «на одном заводе» — многовато, была революция, была гражданская война, завод, наверное, стоял в это время. Там, где не соблюдается точность описаний, там отсутствует правда, а наш читатель правду знает. «Рубцы на спине» токаря, нужно было объяснить, рубцы могут быть результатом хирургической операции, чирьев, удара ножом в драке и, конечно, порки.

«Громогласен против» эти слова как будто указыва­ют, что Прохоров способен говорить довольно оригинально, «по-своему», на то же указывает и его привязанность к слову «стандартный». Но автор, намекнув на эту способность Прохорова, не развил ее. Не сделал он этого потому, что смотрит «а токаря не как на живого человека, а как на мысль, кото­рую надо оспорить, опровергнуть. Писатель должен смотреть на своих героев именно как на живых людей, а живыми они у него окажутся, когда он в любом из них найдет, отметит и подчеркнет характерную, оригинальную особенность речи, жеста, фигуры, лица, улыбки, игры глаз и т. д. Отмечая все это, литератор помогает читателю лучше видеть и слышать то, что им, литератором, изображено. Людей совершенно одинаковых — нет, в каждом имеется нечто свое — и внешнее и внутреннее.

На картине встречи Анны следовало остановиться подробнее. Старые рабочие высмеивали Анну, конечно, больше и более ядовито, более насмешливо, чем это показано автором. Предубеждение против равноправия женщины в жизни и в труде коренится в самцах очень глубоко, даже и тогда, когда самцы «культурны». У нас оно, к чести нашей, менее резко выражено, чем, например, в Италии, Испании, Франции и в Германии; работа женщин во время войны и в тяжелых условиях послевоенного времени несколько поколебала это древнее предубеждение. Но и у нас змея еще не переменила кожу.

У молодежи, вероятно, было иное отношение к «бабе». Автор не ошибся бы, отметив у одного парня — желание понравиться Анне, приписав другому — защиту ее из желания противоречить старикам, заставив третьего — побалагурить. Это очень оживило бы сцену;

Анну читатель не видит. Какая она: рыжая? высокая? толстая? курносая? Как ведет она себя в этой сцене?

Не может быть, чтоб все сразу удивились и замолчали. Через несколько минут снова все удивляются, когда «забегал резец, обтачивая конусную шестерню с особыми причудами к какой-то машине». Читателю неясно: куда автор относит «причуды» — к процессу работы Анны или — к шестерне? И было бы лучше, если бы не «всякий видел уменье, ловкость» Анны, а видел это сам автор и сумел бы показать читателю. Анна «незаметно улыбалась» — для кого незаметно? Если автор заметил эту улыбку, — ее должны были заметить и рабочие, тогда она послужила бы поводом для кого-нибудь из них отозваться на эту улыбку так или иначе и этим снова оживить сцену. Улыбка была бы оправдана, если б автор подробнее и картинно изобразил уверенность и ловкость работы Анны.

Эту сцену тоже следовало развить, расширить, показать читателю настроение Прохорова, его боязнь «осрамить» себя. Он должен был или усилить свое отрицательное отношение к бабе, или же, наоборот, — сконфуженно, мимоходом сказать ей несколько слов в таком смысле: «Не выдай, не подгадь!» Это он мог бы сказать ей с глазу на глаз, а при товарищах — повторить свое: «Баба и останется бабой».

«Смертельно раненный волк» и «вонзить зубы во врага» — эти «слова совершенно неуместны и не украшают рас­сказа. Они — не в тоне рассказа, потому что крикливы. Рас­сказ вообще весь написан небрежно, без любви к делу, без серьезного отношения к теме. Язык автора — беден. В двух фразах автор трижды говорит: «с напряжением работая», «напрягая все силы», «напрягая силы», это — плохо. На той же странице волк «напрягает последние силы».

«Как ни в чем не бывало прошло два месяца» — что это значит? Два месяца времени ни на кого и никак не влияли, ничего не изменили? Даже часа нет такого, который не внес бы в жизнь нашу каких-то изменений.

«Праздношатаи гремели раскатистым смехом, посылая по его адресу всевозможные остроты». По адресу смеха?

«Бывает, что и баба дело знает и мужику рекорд поби­вает», — такой «старой русской пословицы» — нет. Рекорд — слово нерусское и новое. «Пришкандыбал» — слово уместное в речи, но не в описании, да и в речи не следует часто упот­реблять такие словечки, — язык наш и без них достаточно бо­гат. Но у него есть свои недостатки, и один из них — шипя­щие звукосочетания: вши, вша, вшу, ща, щей. на первой странице рассказа вши ползают в большом количестве: «прибывшую», «проработавший», «говоривших», «прибыв­шую». Вполне можно обойтись без насекомых.

Тема рассказа очень значительна и серьезна, однако, как уже сказано, автор этой значительности не чувствует. Ра­зумеется, редакция отнюдь не ставит этого в вину ему, — у нас даже признанные и даровитые литераторы то и дело сго­ряча компрометируют, портят, засоряют очень важные и глубокие темы хламом торопливых, непродуманных слов. Тема рассказа «Баба» — один из эпизодов массового и властного вторжения женщин во все области труда и творчества, на все пути строительства новой культуры, нового быта. Сказано: «Без активного участия женщины невозможно построить со­циалистическое государство». Это неоспоримая истина. Она обязывает искреннего социалиста изменить свое, все еще древнее и не только пошлое, но и подлое отношение к женщине как существу, которое «ниже» мужчины. Эта оцен­ка женщины особенно усердно и успешно вкоренялась в соз­нание людей обоего пола церковью, монашеством.

Существует только одно и чисто зоологическое основа­ние для такого предрассудка: во всем животном мире самец — за некоторым ничтожным исключением — физически сильнее самки. Других оснований для «унижения» женщины нет. Талантливых и «великих» женщин меньше, чем таких же мужчин, лишь потому, что, как известно, женщины не допускались к общественной работе. Но вот мы видим, что жен­щины горных племен Кавказа, туземных племен Сибири, Средней Азии, Китая, — женщины, которые еще вчера счита­лись только рабынями и почти рабочим скотом, сегодня об­наруживают способности к работе культурно-революцион­ной.

Факт массового вторжения женщины во все области

труда, создающего культурные ценности, может и должен иметь глубочайшее значение уже потому, что веками при­ученная к мелкой и точной работе, она окажется более по­лезной в тех производствах, которые требуют именно стро­гой точности и куда внесет свое, тоже веками воспитанное в ней, стремление украшать.

Писатель обязан все знать — весь поток жизни и все мелкие струи потока, все противоречия действительности, ее драмы и комедии, ее героизм и пошлость, ложь и правду. Он должен знать, что каким бы мелким и незначительным ни казалось ему то или иное явление, оно или осколок разру­шаемого старого мира, или росток нового.

II

Автор рассказа «Баба» не знает этого, так же как и автор новеллы «Любовь».

Не совсем понятно, зачем автор этот наименовал свой рассказ «новеллой». Новелла — краткая повесть и требует строго последовательного изложения хода событий. «Любовь» — не удовлетворяет этому требованию. Так же, как «Бабу», ее начинает неудачная фраза — вопрос забойщика.

«Вы знаете и, наверное, помните». Один из глаголов этой фразы — лишний: то, что мы знаем, мы помним, а того, что нами забыто, мы уже не знаем.

Вопрос забойщика остается без ответа, автор начинает описывать место, где сидят забойщик и его слушатели. Сидят они в «нарядной»; для читателя, незнакомого с работой шах блестящего заработка и теперь, не сразу ясно: что такое нарядная? Можно рядиться в Праздничное платье и на работу. Писать следует точно и обязательно избегать употребления глаголов двоякого значе­ния. Последовательность изложения немедленно, вслед за вопросом забойщика, прерывается спором о любви, и весь этот спор, вплоть до начала рассказа Черенкова, — совершенно не нужен, ибо ничего не дает читателю.

Этот автор грамотнее и бойчее автора «Бабы». Но все же лучше писать «в шинелях английского покроя», чем «в английского покроя шинелях».

Забойщик Черенков рассказывает о некоем чрезмерно удачливом Мише, который совращает четыре роты — батальон — белых солдат, «сводит с ума всех мобилизованных солдат и даже добирается до младшего офицерского состава».

Читатель должен бы восхищаться подвигами Воронова, но — читатель сомневается.

«Гм? Белое офицерство было весьма натаскано в политике. Существовал «Осваг». Любой белый офицер должен бы прекратить Мишу...».

Но когда читатель знакомится, как Миша повел себя с девчонкой, подосланной контрразведкой для уловления его, и как бездарно вела себя эта контрразведка, — читатель ощущает желание сказать автору:

«Ты ври, но так, чтоб я тебе верил».

До конца эта «новелла» дочитывается с трудом. В конце к «новелле» пристроена мораль, или, как говорит забойщик Черенков, — «соль». «Отдавать за любовь, за женщину все — партию, товарищей, революцию — глупо и недопустимо в такой же степени, как и безобразно».

В разных вариантах мораль эта повторяется автором трижды. Пишет автор бойко — но небрежно. Примеры: «...она закатывала такие истерики и так вопила, что он» — прятался от нее, кричал на нее? — Нет: «...что он лишил ее блестящего заработка и теперь, мол, должен содержать ее, что он и мысли о том, чтобы бросить ее забывал».

Это непростительно небрежно.

«Мы молчали, собираясь с мыслями и оцениваяправильность завязавших спор сторон».

Автор достаточно грамотен и, конечно, сам заметил бы погрешности языка, если б относился к делу с должным увлечением. Но увлечения делом, любви к нему не чувствуется у автора «новеллы», пишет он «с холодной душой». В форме очень наивной он поставил вопрос: что значительнее — личное счастье единицы или историческая задача рабочего класса — революция, строительство нового мира? Автор не показал, как сам он «оценивает правильность завязавших спор сторон», он вообще ничего не показал, и этим вызывается у читателя такое впечатление, что большой вопрос поставлен автором равнодушно и только из любопытства или «от скуки жизни». Мне кажется, что, пожалуй, вернее всего — последнее. В недоброе старое время большие вопросы довольно часто ставились «от скуки жизни». Например, знакомый мой лесник говорил мне: «Сижу я тут в сторожке, как сыч в дупле, людей вокруг — ни одной собаки, днем выспишься — ночью не спится, лежишь вверх носом — звезды падают чорт их знает куда!»

И — спрашивал:

- А что, брат, ежели звезда на рожу капнет?

В другой раз он же заинтересовался:

- Не нашли средства покойников воскрешать?

-Зачем тебе покойники?

-У меня тетка больно хорошо сказки рассказывала, вот бы мне ее сюда!

Было ему в ту пору лет пятьдесят, и был он так ленив, что даже не решился жениться, прожил свои годы холостым. Такие люди, как тот лесник, встречались нередко, писатели-«народники», считая их «мечтателями», весьма восхищались ими. на мой взгляд — это были неизлечимые бездельники и лентяи. С той поры прошло четыре десятка годов, и вот, уже в двенадцать лет рабочий народ страны нашей встал на ноги, взялся за великое и трудное дело создания социали­стического государства, постепенно разрушает старое, тво­рит новое, жизнь полна драм, полна великих и смешных про­тиворечий, явились новые радости, и ползают по земле на­шей тени радостей. Новые скорби; для многих — старое доро­го и мило, новое — непонятно и враждебно, люди горят и плавятся, растет новый человек. Странно, что в такие дни живут люди, способные писать равнодушный «новеллы» и ставить вопрос: что лучше — вся жизнь, со всем разнообрази­ем ее великих задач, ее драм и радостей, или жизнь «с хоро­шей бабой», с бабой, ради которой «ничего не жалко»?

Бытие таких «новеллистов» можно объяснить только их зеленой молодостью и слепотой, а причина слепоты — малограмотность.

III

Рассказы ваши прочитал.

Вы прислали два черновика; оба написаны «на скорую руку», непродуманны и до того небрежны, что в них совсем не чувствуется автор тех двух очерков, которые я Вам обещай напечатать и которые подкупили меня^; своим бодрым настроением. Хуже того в «Обгоне» и в «Вызове» не чувствуешь ни любви к литературной работе, ни уважения к читателю, а если у Вас нет ни того, ни другого — Вы не научитесь писать и не быть Вам полезным работником в области словесного искусства. Талант развивается из чувства любви к делу, возможно даже, что талант — в сущности его — и есть только любовь к делу, к процессу работы. Уважение к читателю требуется от литератора так же, как от хлебопека: если хлебопек плохо промешивает тесто, если из-под его рук в тесто попадает грязь, сор, — значит, хлебопек не думает о людях, которые будут есть хлеб, или же считает их ниже себя, или же он — хулиган, который, полагая, что «человек не свинья, все съест», нарочно прибавляет в тесто грязь. В нашей стране, наш чита­тель имеет особенное, глубоко обоснованное право на уважение, потому что он — исторически — юноша, который только что дошел в жизнь, и книга для него — не забава, а орудие расширения знаний о жизни, о людях

Судя по тому, как Вы разработали тему рассказа «Обгон», Вы сами относитесь к действительности нашей очень поверхностно.

Тема рассказа — нова и оригинальна: мать, ткачиха, соревнуется с дочерью; на соревнование вызвала ее дочь, но мать, работница более опытная, победила дочь. Победа матери требовала от Вас юмористического отношения к дочери, это было бы весьма поучительно для многих дочерей и сыновей и было бы более правдиво. Победа эта не могла не вызвать со стороны старых рабочих хвастовства перед молодежью своим опытом, — это Вами не отмечено. Вы догадались, что соревнование должно было повлиять на домашние, личные отношения матери к дочери, но не договорили этого. Перед Вами была хорошая возможность показать на этом, сравнительно мелком, факте взаимоотношения двух поколений. Вы этой возможности не использовали. В общем же Вы скомкали, испортили очень интересную тему, совершенно не поняв ее жизненного значения.

Как все это написано Вами? Вы начинаете рассказ фразой:

«Вечер не блистал красотой».

Читатель вправе ждать, что автор объяснит ему смысл этой странной фразы, расскажет: почему же «вечер не бли­стал»? Но Вы, ничего не сказав а вечере, в нескольких строч­ках говорите о поселке, которому «не досталось своей невеликой части, кудрявой весны». Каждая фраза, каждое слово должно иметь точный и ясный читателю смысл. Но Я, читатель, не понимаю: почему поселку «не досталось невеликой части весны»? Что же — весну-то другие поселки разобрали? И — разве весна делится по поселкам Иваново-Вознесенской области не на равные части?

Далее — через шесть строк Вы пишете:

«Нестерпимая тишина была прижата сине-черным небом и задыхалась в тесноте».

Почему и для кого тишина «нестерпима»? Это Вы забыли сказать. Что значит: «тишина задыхалась в тесноте»? Может быть, так допустимо сказать о тишине в складе товаров, но ведь Вы описываете улицу поселка, вокруг него, вероятно, поля, а над ним «сине-черное» небо. В этих условиях достаточно простора и «задыхаться» тишине нет оснований.

Все девять страниц рассказа написаны таким вздорным языком. Что значат слова: «довольно ответственно заявила»? «Особенно рачить было не для кого». Может быть, Вы хотели сказать «радеть»? Старинное, неблагозвучное и редко употреблявшееся слово «рачить» — давно не употребляется, даже «рачительный» почти забыто. В другом месте у Вас «теплилась ехидца». Ехидства от — ехидны, змеи. Змея — хладнокровна. Подумайте: уместно ли словечко — «теплить­ся»? Что такое «здор»? Наконец, выписываю такую путаную фразу:

«Соревнование последнее время очень нажимала ячейка, к тому же, как наяву снилось ей, что через эту победу стать лучшей производственницей в комсомоле и получить лишнюю пару недель отпуска в качестве премии дело не сугубо трудное».

Это не только небрежно, а и сугубо безграмотно, товарищ. По прежним Вашим очеркам я могдумать, что Вам лет двадцать пять - двадцать восемь. По этим мне кажется, что Вы — вдвое старше. И, кроме того, немножко заражены безразличным отношением к людям, к жизни, к таким ее фак­там, как, например, социалистическое соревнование.

Почему я так много пишу по поводу Вашего безнадежно плохого рассказа на хорошую тему?

Вот почему: многие из вас, кандидатов на «всемирную славу», торопясь «одним махом» доскочить до нее, хватаются за темы серьезного, глубоко жизненного значения. Но темы эти не по силам большинству из вас, и вы их комкаете, искажаете, компрометируете — засыпая хламом пустеньких, бездушных или плохо выдуманных слов. За этими темами скрыты живые люди, большие драмы, много страданий героя наших дней — рабочего. Не скажет он, рабочий, спасибо вам за то, что вы уродуете действительность, которую он создает из крови и плоти своей.

Не скажет. А если скажет, так что-нибудь гораздо более резкое, чем говорю я.

IV

По рассказу «Академия администраторов» трудно отве­тить на вопрос о Вашей способности к художественной ли­тературе, — трудно потому, что Вы написали не рассказ, а корреспонденцию, которая обличает легкомыслие некоего спеца-хозяйственника. Корреспонденция написана грамотно, вполне толково, приближается к типу очерка, это ее достоин­ство, но она многословна, растянута — это плохо.

От рассказа требуется четкость изображения места дей­ствия, живость действующих лиц, точность и красочность языка, — рассказ должен быть написан так, чтобы читатель видел все, о чем рассказывает автор. Между рисунками художника-«живописца» и ребенка разница в том, что худож­ник рисует выпукло, его рисунок как бы уходит в глубину бумаги, а ребенок даетрисунок плоский, набрасывая лишь контуры, внешние очертания фигур и предметов, и не умея изобразить расстояния между ними. Вот так же внешне, на одной плоскости нарисовали Вы коммунаров и спеца, — они у Вас говорят, но не живут, не двигаются, и не видишь — какие они? Только о спеце сказано, что он — «средних лет», да о парне — «рябоватый».

В начале рассказа Вы явно отступили от жизненной правды: спец должен был спросить парня или коммунаров о налете бандитов, о числе убитых и раненых, о хозяйственном уроне. У него были три причины спросить об этом: обычное, человечье любопытство, опасение городского человека, хо­зяйственный интерес. То, что он не спросил об этом, должно было обидеть людей, которые подвергались опасности быть убитыми, такое равнодушие к их жизни неестественно и не­простительно. Да и сами они должны были рассказать ему о налете, — такие события не забываются в три дня. Если б Вы заставили Ваших людей поговорить на эту тему, это дало бы Вам возможность характеризовать каждого из них, да и спе­ца «показать лицом», изобразив, как он слушает, о чем и как спрашивает, — этим Вы очень оживили бы рассказ. Но Вы поставили перед собой задачу обличить, «спеца» и, торопясь разрешить ее сухо, написали вещь, в сущности, скучную, лишенную признаков «художественного» рассказа.

Торопились Вы так, что местами забывали обращать внимание на язык, и на второй странице у Вас повторяется слово «пред» несколько раз кряду, чего не следует делать. Отношение Ваше к теме тоже не есть отношение «ху­дожника». Художник, поставив перед собой цель — обличить легкомысленного человека, сделал бы это в тоне юмора или сатиры; если же он пожелал бы «просто рассказать» о факте вредительства — он бы разработал характер спеца более под­робно и детально. А так, как Вы рассказали, для читателя не ясно: кто же спец? Только ли легкомысленный человек, который живет по указке книжек, теоретик и мечтатель, плохо знающий живую действительность? Почти на всем протяжении рассказа он у Вас действует, как человек искренний, а тот факт, что, запутавшись и не желая сознаться в этом, он бежит из коммуны, — этот факт Вами психологически не оправдан.

Попробуйте написать что-нибудь еще. Например: изо­бразите Ваш трудовой день, наиболее сильные впечатления, характерные встречи, волнующие мысли. Если Вы это напи­шете просто, не очень щадя и прикрашивая себя, стараясь увидеть в каждом человеке больше того, что он Вам показывает, — этим Вы как бы поставите перед собой зеркало и в нем увидите себя изнутри.

Человек Вы, видимо, серьезный, да и способный, кор­респондент — уже и теперь — не плохой. Побольше читайте хороших мастеров словесности: Чехова, Пришвина, Бунина «Деревню», Лескова — отличнейший знаток русской речи! Вообще — следите за языком, обогащайте его.

V

Рассказ начат так:

«С утра моросило». «По небу — осень, по лицу Гришки — весна».

«...черные глаза блестели, точно выпуклые носки новеньких купленных на прошлой неделе галош». Очевидно, это не первый рассказ; автор, должно быть, уже печатался, и, похоже, что его хвалили. Если так — похвала оказалась вредной для автора, вызвав в нем самонадеянность «и склонность к щегольству словами, не вдумываясь в их смысл.

«По небу — осень», — что значат эти слова, какую карти­ну могут вызвать они у читателя? Картину неба в облаках? Таким оно бывает и весной и летом. Осень, как известно, очень резко перекрашивает, изменяет пейзаж на земле, а не над землей.

«По лицу, Гришки — весна». Что же — позеленело лицо, или на нем, как почки на дереве, вздулись прыщи? Блеск глаз сравнивается с блеском галош. Продолжая в этом духе, автор мог бы сравнить Гришкины щеки с крышей, только что ок­рашенной краской. Автор, видимо, считает себя мастером и форсит.

Сюжетная — фактическая правдивость рассказа весьма сомнительна. Трудно представить рабочих, демонстрантов, которые осмеивают товарища за то, что у него грязный бант на груди. Еще более трудно представить рабочего, который так сентиментален, что, умирая, посылает сыну кусок кумача, сорванный сыном же с одеяла.

Весь рассказ написан крайне торопливо и небрежно. Хуже всего то, что в нем заметно уверенно ремесленное отношение к работе. Таких писателей-ремесленников очень много в провинции; они пишут «рассказы к случаю» — годовщине Октября и прочему — так же, как в старину писались специально «рождественские» и «пасхальные» рассказы. Они обычно самолюбивы почти болезненно, не выносят критики и не способны учиться. Им кажется, что они уже все знают, все могут, но любви к делу у них нет, литературный труд для них — средство заработка, «подсобный промысел». Такой литератор вполне способен равнодушно сочинять размашистые фразы вроде следующей:.

«Октябрь ущипнул Веруню за сердце, как молодой, кудрявый парень за сиську».

Пошлость таких фраз, им совершенно не понятна», и они какбудто уверены: чем грубее,животнее пошлость,темболее революционна.

В литературе рабочего класса таких «специалистов» не должно быть, и против размножения их необходимо бороться со всей беспощадностью, ибо они, в сущности, паразиты литературы.

VI

По рассказу «Мелочь» не могу сказать, «следует ли Вам заниматься литературной работой», но этот рассказ Ваш вполне определенно говорит, что Вы подготовлены к ней слабо.

Рассказ — неудачен, потому что написан невнимательно и сухо по отношению к людям, они у Вас — невидимы, без лиц, без глаз, без жестов. Возможно, что этот недостаток объясняется Вашим пристрастием к факту. В письме ко мне Вы сообщаете, что Вас «интересует литература факта», то есть самый грубый и неудачный «уклон» натурализма. Даже в лучшем своем выражении — у братьев Гонкуров — натурали­стический прием изображения действительности, описывая точно и мелочно вещи, пейзажи, изображал людей крайне Слабо и «бездушно». Кроме почти автобиографической книги «Братья Земганно», Гонкуры во всех других книгах тускло, хотя и тщательно, описывали «истории болезней» различных людей или же случайные факты, лишенные социально-Типического значения. Вы тоже взяли случай Вашего героя как частный случай, отнеслись к нему репортерски равнодушно, и, вследствие этого равнодушия, все герои Вашего рассказа не живут.

А если бы Вы взяли из сотен таких случаев неприми­римого разногласия отцов — детей хотя бы десяток да, хорошо продумав, объединили десяток фактов в одном, этот Вами созданный факт, может быть, получил бы серьезное и очень глубокое художественное и социально-воспитательное зна­чение. Получил бы при том условии, если Вы отнеслись бы более внимательно к форме рассказа, к языку, а также не подсказали бы, что герои должны делать каждый за себя, сообразно своему опыту и характеру.

Художник должен обладать способностью обобщения — типизации повторных явлений действительности; У, Вас эта способность не развита. Об этом говорит и Ваш выбор темы дня другого рассказа. В нем, как и в первом, тоже сын попа и тоже поэтому страдающий. То, что он убивает отца, нисколько не изменяет тему, она, в основном своем смысле, — противоречие отцов — детей, драматическое противоречие. Но у попа, взятого не как случайная единица, а как тип, двое детей: один покорно идет за отцом, другой — решительно против него. Оба они тоже типичны. Вы говорите: «В обоих случаях я взял живых лиц», Вполне возможно, что Вам представится третий, пятый, де­сятый случаи, и что же? Так вы и будете писать рассказы на одну и ту же тему о разногласии попов с поповичами?

Уверяю Вас, что это будет скучно и Ваших рассказов не станут читать. Кроме того, Вы скомпрометируете, испортите интересную тему.

Описывая людей, Вы придерживаетесь приема «натуралистов», но, изображая окружение людей, обстановку, вещи, отступаете от этого приема. Колокольчик швейцара у Вас «плачет», а эхо колокольчика «звучит, бестолково». Натуралист не сказал бы так. Само по себе эхо не существует, а является лишь как отражение кем-то данного звука и воспроизводит его весьма точно. Если колокольня» «плачет» — почему же эхо «бестолково»? Но и колокольчик не плачет, когда он маленький и звонит им рука швейцара, при этом условии он дает звук судорожно дребезжащий, назойливый и сухой, а не печальный. «Сочный тенор» у Вас «вибрировал, как парус». Это тоже не «натурально». «Звук рвущегося кровяного комка мяса» — слышали Вы такой звук? Под «комком мяса» Вы подразумеваете сердце живого человека, подумайте: возможно, ли, чтоб человек слышал, как разрывается его сердце? И так на протяжении всего рассказа описательная его часть не гармонирует, не сливается с бесцветностью Ваших героев, — бесцветностью, которая их принизила и омертвила. Впечат­ление такое: рассказ писали два человека, один — натуралист, плохо владеющий методом, другой — романтик, не освоив­ший приема романтики.

Затем я должен повторить, что художественная литера­тура не подчиняется частному факту, она — выше его. Ее факт не оторван от действительности, как у Вас, но крепко объединен с нею. Литературный факт — вытяжка из ряда одно­родных фактов, он — типизирован, и только тогда он и есть произведение подлинно художественное, когда правильно отображает целый ряд повторных явлений действительности в одном явлении.

Я думаю, что такие работы, как «Язык селькора», преж­девременны и даже могут оказать немалый вред нормально­му росту языка. В работе Вашей желаемое предшествует су­щему и торопливость выводов, основанных на материале сомнительной ценности, ведет к тому, что Вы принимаете «местные речения», «провинциализмы» за новые, оригинальные словообразования, — тогда как материал Ваш говорит мне только о том, что великолепнейшая, афористическая русская речь, образное и меткое русское слово — искажаются и «вульгаризируются».

Этот процесс вульгаризации крепко и отлично оформ­ленного языка — процесс естественный, неизбежный; фран­цузский язык пережил его после «Великой революции», ко­гда бретонцы, нормандцы, провансальцы и т. д. столкнулись в буре событий; этому процессу всегда способствуют войны, армии, казармы. Зря опороченная Демьяном Бедным весьма ценная книга Софьи Федорченко «Народ на войне», а также превосходная книга Войтоловского «По следам войны» были бы крайне полезны для Вас, видимо, искреннего и пламенного словолюба.

Мне тоже приходится читать очень много писем раб­селькоров, «начинающих» литераторов, учащейся молодежи, и у меня именно такое впечатление: русская речь искажается, вульгаризируется, ее четкие формы пухнут, насыщаясь мест­ными речениями, поглощая слова из лексикона нацмень­шинств и т. д., — речь становится менее образной, точной, меткой, более многословной, вязкой, слова весьма часто становятся рядом со смыслом, не включая его в себя. Но я уже сказал, что это — процесс естественный, неизбежный и, в сущности, это — процесс обогащения, расширения лексикона, но покамест, на мой взгляд, еще не процесс словотворчества, совершенно сродного духу нашего языка, а — механический процесс.

Вы, как вижу, думаете иначе. Вы торопитесь устано­вить и утвердить то, что Вам кажется словотворчеством; чис­то внешнее обогащение речи Вы принимаете как творчество. Весьма много людей буржуазного класса нашего говорили по-французски, но это отнюдь не делало их более культур­ными людьми.

Ваша работа говорит мне, что современный грамотный крестьянин владеет языком гораздо хуже, чем владели мужики Левитова, Глеба Успенского и т. д., что речь селькора беднее образностью, точностью, меткостью, чем речь солдат Федорченко и Войтоловского.

Нельзя противопоставлять «сардонический», «мефи­стофелевский» смех «медовому», «колокольчатому» смеху девушки. Девушка-то еще не научилась смеяться «сардони­чески». Сардонический и медовый — это языки людей совершенно различных по психике. Медовый смех — не новость. Вы его, наверное, найдете у Андрея Печерского — «В лесах» — и найдете в старинных песнях.

«Ты мне, девка, сердце смутила Злой твоей усмешкою медовой...» — сказано в переводе песен Вука Караджича.

Также нельзя противопоставлять «голубой» ливень «жестокому», хотя это различные отношения к одному и то­му же явлению, но ведь и лирически настроенный крестья­нин может назвать ливень «голубым», когда дождь идет «сквозь солнце».

«Колокольчатый» смех — очень плохо, потому что неточно, колокола слишком разнообразны по размеру и по зву­ку, «медный» смех — воображаете Вы? Правильно сравни­вают смех, с бубенчиками, особенно — если их слышишь из­дали.

Словечко «милозвучно» Вы напрасно считаете новым, оно есть у Карамзина, а кроме того, Вы его, наверное, встретите в «кантатах», которые распевались крепостными хорами. В кантатах этих встречаются «лилейнолицые девицы», «зефирно нежный голосок». В 1903 году мужики под Пензой пели: «Зефир тихий по долине веет с милой страны, с родной Костромы».

Слово «обман» Вы взяли из разных областей; у Фета и других поэтов он «сладостен» и «прекрасен», по преимуществу в области романтической, а у селькоров — в области отношений социальных. Но ведь и селькорам не избежать «сладостных» обманов.

Мне кажется, что, работая по словотворчеству, необхо­димо, знать наш богатейший фольклор, особенно же наши изумительно четкие, меткие пословицы и поговорки. «Пословица век не сломится». Наша речь преимущественно афористична, отличается своей сжатостью, крепостью. И замечу, что в ней антропоморфизм не так обилен, как в примерах, которыми Вы орудуете, а ведь антропоморфизм, хотя и неизбежен, однако, стесняет воображение, фантазию, укорачивает мысль Все это сказано мною из опасения такого: если мы при­знаем, что процесс механического обогащения лексикона и есть процесс творчества новой речи, будто бы отвечающей вполне согласно новым мыслям и настроениям, — мы этим признанием внушим рабселькорам и молодым литераторам, что они достаточно богаты словесным материалом и вполне правильно «словотворят». Это будет неверно, вредно.

Дело в том, что современные молодые литераторы во­обще плохо учатся и туго растут поэтому. Один из них ска­зал: «Когда сам напишешь книгу, перестаешь читать». Долж­но быть, это верно: есть целый ряд авторов, которые, написав одну книгу неплохо, вторую дают хуже, а третью — еще хуже. Критика не учит, как надобно работать над словом.

XI

Рассказ Ваш плох, но хорошо, что Вы сами чувствуете это; а хорошо это потому, что говорит о наличии у Вас чутья художественной правды. Рассказ именно потому и плох, что художественная правда нарушена Вами.

Нарушили Вы ее неудачно выбранным Вами языком. Вы взялись рассказать людям действительный случай 6зверения «хозяйственного мужичка», который метит попасть в мироеды, — ради этой цели он предает белобандитам своих односельчан и своих детей, комсомольцев. Совершенно правильно Вы отметили, что хотя герою Вашему жалко жену, убитую белыми, и еще более жалко сына, убитого ими же, но все-таки это чувство жалости не мешает ему попытаться еще раз повредить советской группе односельчан и в их числе второму сыну, которого он, отец, убивает уже своею рукой.

В той беспощадной и неизбежной борьбе отцов и детей, которая началась, развивается и может окончиться только полной победой нового человека, социалиста, — случай, Вами рассказанный, все же случай исключительный по звериной жестокости отца и по драматизму. Рассказать этот случай Вам следовало очень просто, точными словами, серьезней­шим и даже суровым тоном. Если б Вы это сделали, рассказ Ваш зазвучал бы убедительно и приобрел вместе с художест­венной правдой социально-воспитательное значение.

Вы рассказали многословно, с огромным количеством ненужных и ничего не говорящих фраз, как, например: «Вздрогнула мортира». «Мортира заплевалась огнем лихора­дочно часто». «Замелькали убегающие фигуры. Скрылись в деревню».

Говорить такими рваными фразами не значит изобра­жать — делать описываемое видимым для читателя. Драма­тизм рассказа такими сухими формами Вы уничтожили.

Участие «мортиры» в бою — весьма сомнительно. Как учитель, Вы должны знать, что «заплеваться» значит — заплевать себя.

Герой Ваш слишком многоречив и психологичен. Он у Вас рассуждает над трупом сына.

«Лучше посмотреть. Может не он. Может... Нет, он, Алеша. Вот и родинка на щеке. И кудри... такие белые—белые, и кровь грязными сгустками в волосах».

Это — фальшиво. Вы облыжно приписали такие нежно­сти Петру, — люди его типа, чувствуя, не рассуждают. Петр — получеловек, способный убить сына своего за то, что сын не хочет жить той дикой, звериной жизнью, которой привык жить он, отец.

Когда Вы начинали писать рассказ — Вы знали, каков его конец: Петр убьет Александра. Это обязывало Вас рисо­вать фигуру предателя и сыноубийцы в тоне именно суровой сдержанности, резкими штрихами, без лишних слов. Вы же приписали Петру мысли и чувства, которые раздваивают его, показывая читателю то сентиментального мужичка, выду­манного писателями-«народниками», то — зверя, и в обоих случаях он у Вас неубедителен. Кратко говоря — Вы испорти­ли хороший материал.

Это случилось с Вами потому, что Вы придерживались правды только одного известного Вам факта. Но так же, как из одной штуки даже очень хорошего кирпича нельзя по­строить целого дома, так описанию одного факта нельзя придать характер типичного и художественно правдивого явления, убедительного для читателя.

Если бы Вы, принимаясь за работу над рассказом, вспомнили, что Петр Керин — это тот самый мужик, который, стремясь остановить ход истории, отстаивая свое, вредное для нашей страны, некультурное, зря истощающее землю индивидуальное хозяйство, расстреливает комсомольцев, поджигает колхозы и всем, чем только может, вредит росту и развитию новой культуры, новой истории, если б Вы вспомнили об этом многообразном, но всюду одинаково диком и озлобленном человеке, — Вы тогда создали бы художественно правдивый, убедительный тип представителя племени закоренелых анархистов, осужденных историей на гибель. Художественная правда создается писателем так же, как пчелою создается мед: от всех цветов понемножечку берет пчела, но берет самое нужное.

* Речь, разумеется, идет о литературной правке, за общественно-политические и научные взгляды автора редактор ответственности не несет, и если он не согласен с определенными убеждениями автора, то может просто обговорить это перед или после публикации [1]

[2] * Печатается по изданию: Горький М. Собр. соч.: В З0-ти т. — Т. 25. — М.: Гослитиздат, 1949-1955, с. 116-145;

В таком объединенном, несколько измененном и. переозаглавленном виде эти «письма из редакции» были впервые перепечатаны Горьким из «Литературной учебы» в сборнике «Статьи о литературе и литературной технике» (М.—Л.: Гослитиздат, 1931, с. 87-112).