Словообразование и этимология

Давайте попробуем внимательно присмотреться к словам, которые нас окружают. Многие из этих слов мы можем довольно легко разделить на составные части. Возьмём, например, слово подводниками. Здесь под- — приставка, -вод — корень, -ник — суффикс, -ами — окончание творительного падежа множественного числа.

«Скучные» суффиксы. Что греха таить — при изучении суффиксов на уроках русского языка многим эта тема кажется неинтересной и скучной. Но именно анализ суффиксов очень часто позволяет ученым проникнуть в тайну этимологии слова. Как же это происходит?

Суффиксы — это тот «строительный материал», с помощью которого в языке формируются новые слова. То же самое происходило и в глубокой древности. Но язык, как мы уже видели, постоянно подвергается изменениям. Изменяются в языке и способы образования новых слов: одни суффиксы отмирают, становятся непродуктивными, им на смену приходят другие — как старые (ранее утраченные, но затем вновь переживающие «вторую молодость»), так и новые — суффиксы, которые получают более широкое распространение.

Взять хотя бы суффикс действующего лица -чий. Когда-то он был продуктивным в языке. Об этом говорят такие древние по своему происхождению слова, как певчий, ловчий, кравчий, зодчий, стряпчий. В современном русском языке этот суффикс утратил свою продуктивность. Зато очень многие слова, обозначающие действующих лиц, продолжают оформляться с помощью суффиксов -чик и -щик (сравните наладчик, летчик, наводчик, зенитчик; бетонщик, нормировщик, атомщик и др.).

Обычно суффиксы, не утратившие своей продуктивности в современном русском языке, могут быть выделены в слове без особого труда. Иное дело, когда этимологу приходится сталкиваться с устаревшими суффиксами, особенно если они настолько прочно вросли в слово, что, с точки зрения современного языка, вообще не могут быть отделены от корня.

Каракатица. Для начала остановимся на сравнительно простом примере, где суффиксы не утратили ещё своей продуктивности. Возьмём слово каракатица (вид морского моллюска со щупальцами в виде коротких ножек), болгарский «родич» которого имеет форму кракатица. Поскольку болгарскому (и старославянскому) -ра- в русском языке обычно соответствует «полногласная» форма -оро- (враг — ворог, град — город, крава — корова, краста — короста и т.п.), болгарское слово кракатица говорит о том, что русское каракатица происходит от корокатица (как каравай от коровай).

В слове каракатица мы без труда выделяем уменьшительный суффикс -ица (сравните дева — дев-ица, лужа — луж-ица, кура — кур-ица) и восстанавливаем простое слово *короката. Но в этом «простом» слове можно выделить ещё один суффикс: -ат- (с окончанием женского рода -a). По своей форме слово *короката представляет собой женский род краткого прилагаемого *корокат(ъ), *короката, *корокато, а суффикс -ат- полностью совпадает с суффиксом таких прилагательных, как полосат(ъ), полосата, полосато или волосат(ъ), волосата, волосато. Но если полосата (полная форма: полосатая) означает ‘имеющая много полос’, волосата— ‘имеющая много волос’, то *короката— ‘имеющая много...’ каких-то «короков». Но в русском языке слова *корок нет. Обратимся за помощью к ближайшим «родственникам». Из только что рассмотренных соответствий мы знаем, что в болгарском языке интересующее нас слово должно иметь форму... Открываем болгарско-русский словарь и действительно находим: крак— ‘нога’.

Таким образом, если слово *короката должно было означать ‘имеющая много ног’, то прибавление к нему уменьшительного суффикса -ица даёт нам возможность этимологически истолковать слово корокатица (→ каракатица) как ‘многоножка’. Для установления этой этимологии нам пришлось дважды вычленять разные суффиксы, обращая внимание на их значение и находя другие аналогичные образования в русском языке. Не разобравшись в суффиксах, мы не смогли бы разобраться и в этимологии слова каракатица.

Раменское и рамень. В памятниках древнерусской письменности начиная с XV века упоминается большое количество деревень, носящих название Рамень и Раменье. То же самое происхождение имеет и подмосковный город Раменское. Своё название все эти населённые пункты получили от слова рамень ‘густой, дремучий лес (обычно еловый)’. Но каково было происхождение самого слова рамень? На этот вопрос ответить очень трудно. Учёные предлагали много различных этимологий слова рамень, но ни одна из них не была признана удовлетворительной.

Попытаемся рассмотреть словообразовательную структуру слова рамень. Из каких морфологических элементов оно состоит? На первый взгляд может показаться, что рам- является корнем этого слова, а -ень- его суффиксом (сравните греб-ень, студ-ень, бред-ень). Так ли это на самом деле?

Среди слов, образованных от рамень, нам известны такие производные, как раменный, раменский, раменье. А вот слова гребень, студень и бредень таких производных не имеют. С другой стороны, слово раменный целиком совпадает по своей структуре с такими образованиями, как каменный и пламенный; топоним (название местности) Раменское формально ничем не отличается от Знаменское, а слово раменье — от древнерусских форм каменье и знаменье.

Но слова камень, пламень, знамя (родительный падеж знамен-и), имеющие одинаковые производные со словом рамень, являются образованиями с очень древним суффиксом -мен-, который можно обнаружить также у слов время, племя, семя, темя и др. Некоторые из этих слов имеют достаточно ясную этимологию: семя — к древнерусскому сhти ‘сеять’, знамя — к знати (в смысле ‘отличать, замечать’; иначе говоря, знамя — это ‘отличительный знак’), пламень и пламя— K полhти ‘пылать, гореть’.

Итак, нам удалось пока установить, что слово рамень образовано с помощью древнего суффикса -мен- и что оно, по-видимому, может быть сопоставлено с каким-то глагольным корнем (сравните семя — сеять, знамя — знать и др.) Но с каким же именно?

В древнерусском и отчасти в современном русском языке сохранились такие слова, как pa-тай ‘пахарь’ (для ясности сразу же отделяем суффикс от корня), ра-ло ‘плуг, соха’, ра-ль ’нива, пашня’, ра-тва ‘пахота’. Все они образованы от утраченного глагола *рати, варианта другого глагола орать ‘пахать’, который до сих пор сохранился в ряде диалектов русского языка. Слово ра-мень также было образовано от глагола *рати, и означало оно когда-то совсем не ‘лес’, а ‘пашню’.

О том, как пашня превратилась в лес. Как объяснить столь резкое расхождение в значениях слова рамень? Для этого нам необходимо обратиться к фактам древней истории. Когда-то наши далёкие предки занимались подсечным земледелием. Жили они в лесах, а для посевов расчищали более или менее обширные участки леса и обрабатывали их. Каждый из распаханных участков подобного типа стал называться раменью. Со временем земля на этих участках истощалась, и древние земледельцы переходили на новые места, где они опять вырубали и выжигали лес, выкорчевывали пни и распахивали землю. Старые участки постепенно вновь зарастали лесом. Эта заросшая лесом пашня продолжала по-прежнему называться раменью. Постепенно название рамень перешло на лес вообще и даже на дремучий лес.

Следы этого семантического изменения сохранились в диалектах русского языка, где рамень — это не просто ‘лес’, а ‘лес, находящийся по соседству с пашней’. Кроме того, в диалектах сохранилось родственное нашей рамени слово рама ‘пашня возле леса’.

Изложенное этимологическое объяснение слова рамень подтверждается и материалом родственных индоевропейских языков. Например, литовское слово armuo [армýо] ‘пашня’, родительный падеж armens [арьмянс] образовано от глагола arti [áрьти] ‘пахать’ точно так же, как русское рамень образовано от *рати (= орать) ‘пахать’.

Пример с историей слова рамень показывает, какое важное значение в этимологических исследованиях имеет словообразовательный анализ. Он помогает не только установить происхождение неясного слова, но и определить порой совершенно неожиданные пути его семантического развития.

Колотый и колоный. Интересный детский диалог приведён в книге К.И. Чуковского «От двух до пяти»:

— Лампа уже зажгитá.

— Зачем ты говоришь «зажгитá»? Надо говорить: «зажгинá»!

— Ну вот, «зажгинá»! Зажгёна!

Проблема суффиксального словообразования, вставшая перед этими начинающими лингвистами, совсем не проста. Спор возник вокруг вопроса о том, с помощью какого суффикса, -т- или -н-, образовать нужное причастие. Дело в том, что в русском языке в подобных случаях могут употребляться оба суффикса: разби-т, расколо-т, взя-т; но слома-н, зажже-н, виде-н.

В употреблении того или иного суффикса есть определённые закономерности, но усвоить их сразу бывает нелегко. Кроме того, эти закономерности иногда нарушаются. А в диалектах русского языка имеется большое количество параллельных образований, использующих оба суффикса: моло-т-ый и моло-н-ый, коло-т-ый и коло-н-ый, тка-т-ый и тка-н-ый, рва-т-ый и рва-н-ый и т.п.

Этот параллелизм в использовании близких или одинаковых по своему значению суффиксов имеет очень древнее происхождение. Например, в древнерусском языке наряду с существительным пh-н-ие засвидетельствовано пh-т-ие (с тем же значением; сравните слово петух, совпадающее по своему исходному смыслу с украинским пiвень ‘пeтyx’,). Латинское слово donum [дó:нум] ‘дар’ образовано с помощью суффикса -n- (как и русское слово да-н-ь), а вот в греческом dōron [дó:рон], как и в русском да-р, в этой же роли выступает другой суффикс: -r-. Да и в самом русском языке для слова да-н-ь мы находим близкое по значению родственное образование: (по)-да-т-ь. В первом случае перед нами выступает слово с древним суффиксом -n-, во втором -t-.

Иногда учёные называют это явление морфологическим чередованием или чередованием суффиксов, в отличие от фонетических чередований типа ру-к-а —ру-ч-ка. Анализ такого рода морфологических чередований может оказать этимологу существенную помощь при определении происхождения многих неясных слов.

Каравай и коротай. Хорошо известное каждому из нас слово каравай в памятниках древнерусской письменности, как правило, встречается в более древней форме коровай. Учёные уже давно задумывались над происхождением этого слова. Но ответить на вопрос о том, какова его этимология, было нелегко.

По своему звуковому облику коровай[34] очень напоминает слово корова. Но как связать между собой значения этих столь различных слов? Оказывается, связать их можно, хотя нужно прямо сказать, что предполагаемая связь выглядит весьма надуманной. Так, например, некоторые этимологи ссылались на слово коровяк ‘куча коровьего навоза’, считая, что название коровай было дано хлебу широкой круглой формы за его внешнее сходство с коровьей «лепешкой».

Другие исследователи, связывавшие между собой слова коровай и корова, объясняли эту связь иначе. Они ссылались на свадебный коровай, который, по народным обычаям, символизировал собой «быка-жениха». Отсюда и возникла связь между словами корова и коровай. Однако, несмотря на интересные ссылки на свадебные обычаи некоторых народов, сторонники этой этимологии не смогли дать удовлетворительного лингвистического объяснения связи между двумя словами.

Но попробуем подойти к этой трудной этимологической задаче с другой стороны. Какой суффикс или какие суффиксы можно выделить в слове коровай? Очень редкий в русском языке суффикс -ай (сравните близкие, хотя и не полностью совпадающие образования: ратай, глашатай, ходатай) вычленяется без особого труда. Анализ слов на -ай показывает, что этот суффикс обычно присоединялся не прямо к корню, а к другому суффиксу, главным образом к -т-, например: (о)рати ‘пахать’—(о)ра-т-ай, (воз)глашати —гла-ша-т-ай.

Особенно близким в своей структуре к слову коровай оказывается засвидетельствованное в диалектах русского языка слово коротай ‘короткий кафтан’. Трудно признать удачной попытку поставить это слово в один словообразовательный ряд с такими диалектными названиями одежды, как расстегай и шугай[35]. Дело в том, что все три слова (коротай, расстегай, шугай) внешне сходные между собой (конечное -ай), отражают три разные словообразовательные модели. Расстегай представляет собой форму повелительного наклонения — типа чеховских Догоняя и Угадая (сравните также поцелуй, нагоняй). Слово шугай было заимствовано из тюркских языков и вообще не имеет прямого отношения к русскому словообразованию. Вот почему слово коротай лучше объединить с диалектным словом долгой ‘рослый парень’ и коровай, чем со словами, явно относящимися к иному словообразовательному типу.

У слова коротай можно выделить два суффикса: -т- и -ай. Этимология слов коротай и короткий уже давно была установлена учёными. Древний корень кор- имел значение ‘резать’, а слово корот(кий) буквально означало ‘обрезанный, усечённый’ (сравните также кор-н-ать ‘резать’ и древнерусское кор-нъ ‘человек с обрезанными ушами’). Таким образом выясняется, что слово коротай обозначало ‘короткий кафтан’ не только в реалиях, но и этимологически.

Но если у слов на -ай мы находим по большей части два суффикса, то почему бы не предположить, что и в в слове коровай является суффиксальным по своему происхождению? Нужно только выяснить, как этот суффикс относится к суффиксу -т- в слове коротай. Оказывается, что в глубокой древности суффиксы -в- и -т- очень часто чередовались друг с другом, выступая в одних и тех же или в очень близких по значению словах:

литовск. kar-v-ė [кáрве:]

др.-греч. kar-t-ē [кáрте:] ‘корова’

латинск. cur-v-us [кýрвус]

др.-греч. kyr-t-os [кюртос] ‘кривой’

др.-русск. пьр-в-ыи

др.-греч. prō-t-os [прó:тос] ‘первый’

русск. диал. чер-в ‘серп’

др.-русск. чьр-т-а ‘резец’

русск. диал. пе-в-ун

русск. диал. пе-т-ун ‘петух’.

В этом же ряду суффиксальных чередований находит себе место и пара слов: коро-в-ай — коро-т-ай.

Значение общего глагольного корня кор- ‘резать’ позволяет объяснить также древнейшую семантику слова коровой: ‘резень’, ‘отрезанный (ломоть)’, ‘кусок (хлеба)’.

Семантическая связь между значениями ‘резать’ и ‘хлеб’ вообще достаточно хорошо известна. В качестве примера можно сослаться хотя бы на русские слова кроить ‘резать’ и краюха.

Во многих языках значение ‘отрезанный кусок (хлеба, пищи)’ приобретает более общее значение ‘хлеб’ (в том числе — ‘круглый хлеб’). Кто из нас, например, не знает, что колобок — это ‘круглый хлебец’, а отнюдь не отрезанный его кусок. Тем не менее и здесь значение ‘резень’, ‘отрезанный кусок’ оказывается этимологически более древним, сохранившимся у близкого «родича» нашего колобка — диалектного латышского слова kalbaks [кáлбакс], которое, кстати, фонетически полностью совпадает с русским словом.

Важно отметить, что в древнерусском языке слово коровай означало не только ‘круглый хлеб’, но также и ‘кусок сыра’, ‘кусок сала’ и т.п. Эти значения слова коровай хорошо согласуются с изложенной его этимологией (‘резать’ → ‘резень’, ‘кусок’), хотя в древнерусском языке словом коровай обозначались, по-видимому, уже не отрезанные, а цельные или крупные куски сала и сыра.

Не суффиксом единым... Определённые словообразовательные закономерности проявляются не только в суффиксальной части слова, но и в его корне. Одной из наиболее интересных особенностей индоевропейского корня является чередование гласных. В современном русском языке мы можем проследить остатки древнего чередования гласных е/о в составе корня.

Обычно гласный е выступает в составе простого глагольного корня, а гласный о типичен для имён существительных, прилагательных и вторичных отымённых (то есть образованных от имени) глаголов:

вез-у — воз, воз-ить

вед-у — (от)вод, вод-ить

пек-у — (о)пок-а

тек-у — ток

греб-у — гроб, (су)гроб, (у)гроб-ить

плет-у — (о)плот, (е)плот-ить и т. п.

Нередко древнее чередование е/о оказывается «завуалированным» позднейшими фонетическими изменениями. Например, слова трясу и трус отражают то же самое чередование в корне, где когда-то выступали основы *trens- и trons- (с e у глагола и с о у имени). Если мы заглянем в таблицу II фонетических соответствий, то увидим, что индоевропейский дифтонг *en даёт в старославянском # («юс малый»), а *on — @ («юс большой»). В русском языке эти звуки изменились соответственно в я и у (трясу — трус). Уже одно это сопоставление слов с чередующимися гласными в корне проливает яркий свет на этимологию слова трус. Оказывается, этимологически трус — это человек, трясущийся от страха.

Словообразовательные соответствия. Нам уже часто приходилось иметь дело с фонетическими соответствиями в родственных индоевропейских языках. Однако соответствия могут быть не только фонетическими, но и словообразовательными. Это — такие случаи, когда слова в разных родственных языках построены по одной и той же словообразовательной модели. Возьмём хотя бы такую словообразовательную «цепочку» из русского языка: жи-ть → жи-в-ъ → жи-в-от-ъ. Здесь к глагольной основе жи- последовательно присоединяются суффиксы -в- и -от-. Та же самая картина наблюдается в литовском языке: gy-ti [гú:ти] ‘жить’ → gy-v-as [гú:вас] ‘живой’ → gy-v-at-as [ги:вáтас] ‘жизнь’. В литовском языке сохранилось более древнее значение последнего слова, чем в русском. Впрочем, в ряде славянских языков (например, в болгарском) слово живот также означает ‘жизнь’ (сравните русское не на живот, а на смерть). Поскольку для такого сложного по своему составу слова, как живот, имеются соответствия и в других индоевропейских языках (например, др.-греч. biotos[36] [бúотос] ‘жизнь’), мы можем говорить не только о фонетических, но и о словообразовательных соответствиях во всех случаях, подобных приведённому.

Сажа и кожа. Вообще же фонетические и словообразовательные закономерности очень часто бывают связаны между собой неразрывными нитями. Так, если взять образования с древним суффиксом *-ja (→ -я), то окажется, что эта некогда единая словообразовательная модель претерпела в русском языке заметные фонетические изменения.

На первый взгляд, может показаться, что к интересующему нас словообразовательному типу относятся такие слова, как, например, судья. Но на самом деле слово судья было образовано не от *cyd-ja, а от судия.

В тех же случаях, когда суффикс *-ja присоединялся непосредственно к основе на -д-, сочетание -dj-, как правило, изменялось в -ж-: *жид-jа → жижа, *крад-jа → кража, *студ-ja → стужа, *сад-ja → сажа. Во всех приведённых здесь примерах, кроме последнего, связь с такими словами, как жид-кий, крад-у, студ-ёный и т.п., до сих пор ощущается носителями русского языка. А вот связь слова сажа с глаголом сад-иться (сажа ‘осадок копоти’) далеко не очевидна. И этимология слова сажа устанавливается в данном случае благодаря объединённой фонетико-словообразовательной реконструкции.

Но суффиксальный j («йот») даёт ж в сочетании не только с д, но и с з. Наиболее яркий и далеко не очевидный пример здесь может представить этимология слова кожа:

кожа ← *коз-jа (шкура), образовано от слова коза.

Следовательно, словом кожа (разумеется, в его древнейшей форме) обозначалась когда-то козья шкура, затем стала обозначаться шкура (и кожа) вообще и, наконец, кожа человека.

Однако j давал ж в сочетании со звонкими согласными д, з (и г). Встречаясь же с глухими т и к, звук j вызывал иные фонетические изменения, которые видны из приведённых ниже примеров:

*свет-ja →свеча

*крут-ja → круча

*сек-ja → сеча

*грек-ja → греча (букв, ‘греческая’)

Таким образом, одна и та же словообразовательная модель в разных фонетических условиях претерпевает различные изменения. Поэтому словообразовательный анализ в этимологическом исследовании должен всегда идти рука об руку с анализом фонетическим.

О словообразовательных рядах. В предыдущей главе мы имели возможность убедиться в том, что фонетические изменения происходят в языке не хаотически, а закономерно. В результате этого между звуками родственных индоевропейских языков установилась строгая система соответствий.

Такой же закономерный, системный характер наблюдается и в словообразовательных процессах. «Строительный материал», с помощью которого создаются слова, только на первый взгляд кажется разнородным. На самом деле, как и при производстве машин, мы обычно сталкиваемся с целым рядом установившихся «стандартов», позволяющих наладить «серийное производство» слов.

Одни из этих «стандартов» сохранили свою продуктивность вплоть до наших дней. Например, охот-ник или спут-ник. Другие «стандарты» уже давно были «сняты с производства»: ка-мень, пла-менъ, ра-мень или зод-чий, лов-чий, пев-чий.

Каждое слово при его этимологическом анализе обязательно должно быть отнесено к тому или иному словообразовательному типу. В этом отношении показателен пример с этимологией слова рамень, которое было включено нами в следующий словообразовательный ряд:

сеять — семя

знать — знамя

полhти ‘пылать’— пламя, пламень

(о)рать ‘пахать’ — рамень

Такой же типовой характер носят и чередования суффиксов. Если бы мы, например, просто сопоставили между собой слова коровай и коротай, то такое сопоставление вряд ли убедило бы кого-нибудь. Но когда нам удалось обнаружить целый ряд слов, в которых суффиксы -в- и -т- находятся в состоянии регулярных чередований, правомерность приведённого сопоставления получила достаточно надёжное обоснование.

Анализ существующих или существовавших в глубокой древности словообразовательных рядов и суффиксальных чередований — это один из наиболее важных исследовательских приёмов, с помощью которых учёным удаётся проникнуть в самые сокровенные тайны происхождения слов.

Оглавление

Глава шестая

РАЗВИТИЕ ЗНАЧЕНИЙ СЛОВА

Нам уже неоднократно приходилось сталкиваться с примерами, когда в результате языковых изменений слово преображается не только внешне, но и внутренне, когда меняется не только фонетический облик слова, но и его смысл, его значение. Так, например, этапы семантического развития слова рамень могут быть представлены в виде: ‘пашня’ → ‘пашня, поросшая лесом’ → ‘лес на заброшенной пашне’ → ‘лес’. Аналогичное явление имело место в случае со словом коровай: ‘резень, кусок’ → ‘кусок пищи’ → ‘кусок хлеба’ → ‘хлеб’ → ‘круглый хлеб’.

Нередко в истории языка встречаются случаи семантических изменний, засвидетельствованные документально. Вот один из таких примеров.

«Прелесть» князя Витовта. В Псковской первой летописи о захвате Смоленска литовцами во главе с князем Витовтом рассказывается следующим образом: «Князь Литовскiи Витовтъ Кестутьевичь взя Смоленескъ прелестью и свои намhстники посади». Не правда ли — странно? Ещё можно было бы понять, если бы литовская княгиня или княжна своей прелестью покорила защитников Смоленска. Но князь?! А ларчик, оказывается, просто открывался. Слово прелесть, как и бесприставочное лесть, означало в древнерусском языке ‘обман, хитрость, коварство’. Это значение у «родственников» слова лесть до сих пор сохранилось в целом ряде славянских языков.

Вот почему, читая в старинных документах, что Лжедимитрий (Гришка Отрепьев) писал прелестные письма, мы не должны думать, что письма эти названы прелестными из-за их изысканного стиля или милого сердцу летописцев той поры содержания. Нет, это были лживые, крамольные письма, целью которых было совращение, призыв к измене, к подчинению иноземным завоевателям.

Таким образом, слова прелесть и прелестный претерпели в русском языке весьма существенные семантические изменения, приобретя при этом вместо резко отрицательной положительную эмоциональную окраску. Интересно отметить, что английское прилагательное nice [найс] ‘милый, приятный’, близкое по своему значению к слову прелестный, означало когда-то... ‘глупый’ (от латинского nescius [нéскиус] ‘не знающий’).

«Прошу простыню за грехи свои». Вообще, если мы обратимся к древнерусскому языку, на котором говорили наши предки во времена Киевской и Московской Руси, то окажется, что многие привычные для нас слова выступают в памятниках древнерусской письменности в совершенно неожиданных сочетаниях. Значения этих слов оказываются подчас весьма далёкими от их современных значений — даже, казалось бы, у самых обыденных слов. Возьмём, к примеру, слово простыня.

В одном из памятников XI века мы находим такое странное сочетание слов (орфография даётся в упрощённом виде): простынею и послушаниемъ украшена... Прежде всего, трудно себе представить, чтобы простыня могла служить украшением кому-либо; кроме того, в сочетании простынею и послушаниемъ украшена, кажется, несколько хромает логика.

В другом древнерусском памятнике XVI века (это уже эпоха Ивана Грозного) мы читаем о человеке, который просил и получил простыню... за многочисленные свои грехи.

Попробуем разобраться во всех этих «простынях». Наше современное слово простыня является производным от прилагательного прост(ой). Простыня — это простое (то есть не сшитое и не стеганое) покрывало на постель. В первом из приведённых древнерусских примеров слово простыня (с ударением на ы) также этимологически связано с прилагательным простъ (как гордыня — с гордъ). Простыня здесь имеет значение ‘простота, скромность’. Следовательно, слова простынею и послушаниемь украшена означают: ‘украшена скромностью и послушанием’. Во втором примере слово простыня этимологически связано с глаголом простить и означает оно ‘прощение’. Таким образом, речь здесь идёт всего лишь о прощении за грехи...

Примеры со словами прелесть и простыня показывают, с какой осторожностью следует относиться к значению тех древнерусских слов, которые, казалось бы, нам хорошо знакомы. Но семантические изменения не всегда документированы в памятниках письменности. Нередко они могут быть восстановлены только в случае привлечения материала родственных языков.

Гость и гостиный двор. Возьмём хотя бы русское слово гость. В латинском языке ему полностью соответствует — как в фонетическом, так и в словообразовательном отношении — слово hostis [хóстис]. Но вот значение латинского слова, казалось бы, не имеет ничего общего с русским гость. Дело в том, что латинское слово hostis означает ‘враг’.

Как можно объяснить столь существенные семантические расхождения? Обратимся к истории русского языка. Оказывается, в древности слово гость имело значение ‘купец’. Вспомните, например, варяжского или индийского гостя из оперы Н.А. Римского-Корсакова «Садко». Или самого Садко — новгородского гостя. Глагол гостити имел в древнерусском языке значение ‘торговать’, ‘приезжать с торговой целью’, и только позднее слова гость и гостить приобрели их современное значение. Следы более древнего значения слова гость сохранились и в наши дни. Взять хотя бы Гостиный двор в Петербурге. Раньше гостиным двором называлось место, где останавливались приезжие купцы и торговали своими товарами.

Но как же быть со значением латинского слова hostis ‘враг’? Оказывается, это значение также не было первичным. Сравнение со славянскими и другими индоевропейскими языками показывает, что наиболее древним у слов hostis и гость было значение ‘чужой, чужеземец’. Отсюда в латинском языке возникло значение ‘враг’, а в русском — ‘чужеземный купец’ и ‘купец’ вообще.

О свежем и чёрством хлебе. Как-то раз один чешский студент, учившийся в Москве и не очень хорошо знавший русский язык, зашёл в булочную купить хлеба. Продавщица любезно предупредила его, что хлеб, который он выбрал себе; — чёрствый. Студент-чех поблагодарил продавщицу и сказал, что это как раз то, что ему нужно. Но увы — оказалось, что покупатель и продавщица не поняли друг друга. Дело в том, что чешское čerstvỷ chlẻb [чéрствы: хлеб] означает совсем не черствый, а, наоборот, ‘свежий хлеб’.

Такие недоразумения особенно часто встречаются в близкородственных языках.

Например, сербское слово зной значит ‘пот’, куча — ‘дом’, úграти — ‘танцевать’, слово — ‘буква’, кúснути — ‘мокнуть’, любити — ‘целовать’; болгарское стая имеет значение ‘комната’, гора — ‘лес’, дума —‘слово’, неделя — ‘воскресенье’, стол — ‘стул’ и т.п. Сербское слово домовина означает ‘родина’, а украинское домовина — ‘гроб’.

Иногда расхождения в значении слов ограничиваются лишь стилистической окраской. Так, русские слова сдохнуть и издохнуть употребляются обычно только по отношению к животным. В применении к людям этот глагол приобретает оскорбительно-бранный оттенок.

А вот сербское издáхнути, наоборот, имеет возвышенное значение: ‘скончаться, испустить дух’. На первый взгляд такие расхождения могут показаться несущественными. Но попробуйте сказать: «Опочившую лошадь свезли на живодёрню» или в предложении «Наполеон умер на острове Святой Елены» заменить слово умер глаголом издох — и вам сразу же станет ясной разница в употреблении соответствующих слов.

Как стая стала ‘комнатой’. Почему же слова, несомненно восходящие к одному и тому же общему источнику, приобретают иногда даже в близкородственных языках совершенно различное значение? Как это происходит?

Возьмём в качестве примера русское слово стая и болгарское стая ‘комната’. В древнерусском языке и в диалектах современного русского языка словом стая обозначалось ‘стойло, хлев’. Этимология этого слова достаточно прозрачна: стая представляет собой место, где стоит скот.

Позднéе значение слова стая развивалось в двух различных направлениях:

1) ‘стойло’ → ‘стоянка скота’ → ‘стадо (домашних животных)’ → ‘стая’ (русский язык); 2) ‘стойло’ → ‘сарай’ → ‘помещение’ → ‘комната’ (болгарский язык).

Подобного же рода семантические изменения произошли и в других приведённых выше случаях. Но подробный их разбор занял бы слишком много места и времени.

Бесценный — ‘дешёвый’ и бесценный — ‘дорогой’. Иногда значение слова изменяется столь существенно, что оно приобретает прямо противоположный смысл. Так, например, сербское слово вредно имеет значение ‘полезно’, спори[37] — ‘медленный’, польское uroda [урóда] — ‘красота’, zapominać [запомúнач] — ‘забывать’. В диалектах русского языка слово ядовитый может означать ‘съедобный, вкусный’, вонь — ‘приятный запах’ (сравните благовоние), ученик— ‘учитель’. Одно и то же слово погода (без всякого определения к нему) в одних говорах русского языка значит ‘ясное, сухое время, вёдро’ (сравните погожий день), а в других — ‘ненастье’.

Не только в диалектах, но и в литературном русском языке мы нередко сталкиваемся с такими же явлениями. Сравните между собой, например, выражения исход дела и исходная точка, В первом случае исход означает ‘конец’, а во втором — ‘начало’. Слово хулить, как свидетельствует его этимологический анализ, оказывается неразрывно связанным с противоположным по значению словом хвалить, д. хула — с хвала. В слове честить ‘ругать’ мы без труда ощущаем связь со словом честь ‘почёт’.

Таких примеров можно привести немало из самых различных языков. Пути развития противоположных значений в слове не всегда одинаковы. И не во всех случаях эти пути могут быть прослежены с достаточной определённостью.

Сравнительно простой в этом отношении пример — развитие значений у слова бесценный. Если предмет не имеет никакой ценности, если он слишком дёшев для того, чтобы за него можно было назначить хоть какую-то цену, его называли бесценным, то есть дешёвым. Это значение в современном русском языке является устаревшим, но оно сохранилось, например, в выражении купить за бесценок. Чешское слово becenny [бэсцены:] также означает ‘ничего не стоящий’ и (в переносном смысле) — ‘ничтожный’. В настоящее время мы обычно употребляем слово бесценный в прямо противоположном значении: ‘дорогой’. Такое употребление слова довольно легко объяснимо. Речь в данном случае идёт о столь дорогом предмете, который мы не согласны уступить ни за какую цену, о предмете, которому и цены нет. Так возникло у слова бесценный его второе значение, ставшее основным в современном русском языке.

Пароход идёт... по суше. В большинстве рассмотренных нами примеров семантические изменения слова происходили в сравнительно давние времена. Однако не нужно думать, что в наши дни эти изменения прекратились. Они происходят в языке постоянно. Например, ещё во времена Пушкина слово пароход означало ‘паровоз’. До сих пор на концерте или по радио мы можем услышать несколько необычные для наших представлений стихи Н.В. Кукольника, музыку к которым написал М.И. Глинка:

Дым столбом стоит, дымится пароход.

И быстрее, шибче воли

Поезд мчится в чистом поле.

С точки зрения этимологической подобное употребление слова пароход было вполне естественным: ведь паровоз тоже «паром ходит». Однако позднее для обозначения сухопутного парохода стало употребляться слово паровоз.

Ещё позднее изменилось значение русских слов ударник и ударная бригада. В первой четверти XX века наиболее распространённые современные значения этих слов ещё не существовали. Ударниками во время Первой мировой войны называли тех, кто входил в состав ударной войсковой группы[38]. Ударные батальоны и ударные бригады представляли собой передовые воинские части, предназначенные для нанесения решающего удара по врагу. В советское время ударными бригадами стали называть передовые производственные коллективы, а ударниками — передовиков производства, систематически перевыполняющих задания.

Таким образом, мы видим, что изменение значения слов — это постоянно развивающийся процесс, характерный для языка в самые различные эпохи его истории.

Анализ семантических изменений. В большинстве случаев, когда языковеды обращаются к семантической стороне этимологического исследования, они сталкиваются с целым рядом значительных трудностей.

Прежде всего, бросается в глаза неимоверная пестрота, а подчас — неожиданность этих изменений. В рассмотренных нами выше примерах «пашня» свободно превращалась в «лес», существительные и прилагательные со значениями ‘враг’ и ‘гость’, ‘дешёвый’ и ‘дорогой’, ‘начало’ и ‘конец’, ‘полезный’ и ‘вредный’ оказывались словами общего происхождения. Еще более неожиданной представляется этимологическая общность таких слов, значения которых, на первый взгляд, даже логически трудно увязать между собой (‘простыня’, ‘скромность’ и ‘прощение’, ‘гроб’ и ‘родина’, ‘стая’ и ‘комната’).

Весьма пёстрым является и тот языковой материал, который позволяет констатировать наличие семантического изменения. В одних случаях это изменение или расхождение значений происходит в рамках самого русского языка, и мы можем установить его, не выходя за пределы последнего (прелесть и прелестный, ударник). В других — нам приходится прибегать к помощи близкородственных славянских языков, опираясь иногда также на данные русских диалектов (бесценный, чёрствый, стая). Но часто и эти данные оказываются недостаточными, и тогда мы вынуждены историю значений слова, его семантических изменений и расхождений восстанавливать при помощи более дальних «родственников» русского языка (рамень, гость).

Таким образом, перед нами — большое разнообразие случаев, отсутствие какого-либо единого «штампа». А это, естественно, значительно затрудняет семантическую сторону этимологического анализа.

Стрелы и порох. Разнообразными являются также и типы семантических изменений. В одних случаях слово может расширить своё значение. Например, кров этимологически означает ‘крышу’, но в сочетаниях типа гостеприимный кров или делить и хлеб, и кров (А.С. Пушкин) это слово имеет уже более широкое значение: ‘дом’. В основе подобного рода семантических изменений нередко лежит распространённый обычай употреблять в речи «часть вместо целого» (перевод латинского выражения pars pro toto [парс про: тó:то:]); например: «Эй, борода! А как проехать отсюда к Плюшкину?» (Н.В. Гоголь).

В других случаях, напротив, значение слова могло сузиться. Выше в одной из предыдущих глав мы уже видели, что более древним значением слова порох было значение ‘пыль’, что уменьшительной формой от порох является слово порошок. Но в современном русском языке далеко не всякий порошок является порохом, а только тот, который представляет собой особое взрывчатое вещество. Следовательно, слово порох в истории русского языка сузило своё значение, к тому же стало специализированным.

Мы не будем перечислять здесь основные типы семантических изменений, так как это не входит в задачи нашей книги. Подчеркнем только ещё раз, что эти типы весьма разнообразны.

Различными являются также и причины изменения семантики слова. С некоторыми из них мы уже встречались. Так, например, слово может приобрести новое значение вследствие изменения того предмета, с которым оно связано. Например, мы до сих пор употребляем слово перо и перочинный нож, хотя уже давно не пишем гусиными перьями, а перочинным ножом делаем всё, что угодно, но никогда не чиним перьев. Стреляем мы тоже не стрелами, и здесь опять причина семантического сдвига лежит в тех изменениях, которые произошли в реальной жизни.

Котелок не варит. Другая причина семантических изменений — это ироническое словоупотребление. «Отколе, умная бредёшь ты, голова?» (И.А. Крылов) — это обращение к Ослу, как известно, не отличающемуся высокими интеллектуальными достоинствами, является типичным примером подобного употребления слов. «Молодец, — говорит отец сыну, вернувшемуся из школы с очередной двойкой, — продолжай в том же духе!»

В обоих приведённых случаях слова умная голова и молодец сами по себе не приобрели ещё новогозначения. Они воспринимаются с отрицательной эмоциональной окраской только в определённой речевой ситуации. Но если подобная ситуация часто повторяется, если слово в его «ситуативном» значении начинает употребляться даже чаще, чем в прямом смысле, — это может привести к возникновению нового значения слова, и это новое значение может стать у него основным.

Образованный от существительного честь глагол честить когда-то имел в русском языке значение ‘оказывать честь, чествовать, величать’. Но представьте себе, например, такую ситуацию: князь «распекает» за какую-то провинность своего дружинника. «Ишь, как он честит его!» — замечает один из стоявших в стороне воинов.

Метко брошенное словечко понравилось — и пошло оно гулять по белу свету в своём новом значении. В современном русском языке глагол честить в разговорной речи означает ‘бранить, ругать, поносить’, а его основное, исходное значение почти совсем забыто И в словарях даётся с пометой «устаревшее».

Котелок не варит — довольно распространённое просторечное выражение, означающее ‘голова не соображает’. Здесь, как и в ряде других случаев, слово котелок выступает в его переносном значении: ‘голова’, но при этом оно не утратило своего основного значения (сравните котелок щей). Котелок ‘голова’ ясно воспринимается как переносное значение слова с ироническим оттенком. А вот аналогичное семантическое изменение в случае с латинским словом testa [тéста] ‘горшок’', давшим итальянское testa [тéста] и французское tête [тет] ‘голова’, привело к тому, что переносное значение слова стало здесь его основным значением.

Пути семантики неисповедимы? Пестрота, разнообразие и неожиданность семантических изменений привели к тому, что некоторые учёные стали подвергать сомнению наличие каких бы то ни было закономерностей в семантическом развитии слова. Неоднократно высказывались мысли о том, что, в отличие от фонетики, морфологии и синтаксиса, семасиология, или семантика, не является подлинно научной дисциплиной, что здесь очень многое зависит от субъективных оценок исследователя.

Скептическое направление в области семасиологии всячески стремится подчеркнуть непостижимость, непознаваемость путей развития значений слова. Не анализ объективных закономерностей, а субъективный подход, опирающийся на «здравый смысл», — вот чем нередко руководствуются языковеды, обращаясь к семантической истории слова. Но так ли уж «неисповедимы» пути семантического развития слова? Об этом речь пойдёт у нас в следующей главе.

Оглавление

Глава седьмая

Наши рекомендации