ТРЕПЛЕВ. Вот тебе и театр. Занавес, и дальше пустое пространство. Декораций никаких. Открывается вид прямо на озеро и на горизонт. Поднимем занавес ровно в половине девятого, когда взойдет луна.

Яйца Чайки

Александр Минкин

18 ноября 1895-го Чехов закончил “Чайку”

— Кто он такой, а?
— Актер.
— Актер? Ах, черт его возьми! Браво, браво! Хорошо говорит, благородно. Это такая редкость у нас.

А. Островский. Лес

Чайка не вьет гнезда; ни дупла у нее, ни норки в обрыве (как у ласточки-береговушки). Чайка кладет яйца просто на берегу, прямо на камни; действует, можно сказать, открыто, откровенно. А яйца-то и не видны! Они такие серые, неброские; с виду — камушки.

А люди идут, смотрят, но не замечают. Вдруг под ногой — хрусть!

Оглядываешься: желток растёкся.

И жалко — напрасно погубил.

И досадно — я же не хотел губить, я просто не видел — я не виноват.

Но почему-то совестно. А совесть никогда не ошибается. Значит, виноват.

По берегу “Чайки” уже 115 лет ходят люди. Смотрят на облака, на луну, на седьмое небо. Все драматургические яйца передавили.

Пойдем собирать скорлупу.

ЧАСТЬ I.

Вот тебе и театр

Вдруг из гардеропа
Высунулась… Шарлотта.

Рецензия на модный
спектакль “Вишневый сад”.

“Чайка” начинается с театра. А театр, поверьте, начинается с автора, режиссера, актеров. Потом приходят зрители — начинается спектакль.

Забудьте эту хозяйственную пошлость, будто театр начинается с вешалки. 2500 лет назад уже был великий театр, гениальные драматурги — Эсхил, Софокл, Еврипид… а вешалок не было; греки даже не поняли бы, о чем речь.

Никаких вешалок, никакого гардеропа в “Чайке” нету. А театр есть. С самого начала!

Молодой интеллектуал Треплев сочинил пьесу и сам ее поставил, и даже сцену сам построил.

ТРЕПЛЕВ. Вот тебе и театр. Занавес, и дальше пустое пространство. Декораций никаких. Открывается вид прямо на озеро и на горизонт. Поднимем занавес ровно в половине девятого, когда взойдет луна.

Скоро на самодельной сцене замашет руками (да-да, не крыльями) юная провинциалка Нина Заречная (за спиной озеро, луна) и понесет ахинею: “Люди, львы, орлы и куропатки…” — ахинею, которую вроде бы знает наизусть весь цивилизованный мир.

НИНА. Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно.

Космос, Космос, Космос! Но за минуту до этого космического бреда произойдут очень тихие земные скандалы, а потом — очень громкий, с криками, с топаньем ногами…

Сюжет

Сперва надо напомнить сюжет; многие “Чайку” читали давно, в памяти какие-то обрывки.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ирина Николаевна Аркадина (по мужу Треплева), актриса.
Константин Треплев, ее сын.
Петр Николаевич Сорин, ее брат.
Нина Заречная, молодая девушка, дочь богатого помещика.
Шамраев, управляющий у Сорина.
Полина Андреевна, его жена.
Маша, его дочь.
Борис Алексеевич Тригорин, беллетрист.
Евгений Сергеевич Дорн, врач.
Семен Медведенко, учитель.
Работник. Повар. Горничная.
Действие происходит в усадьбе Сорина. Между третьим и четвертым действиями проходит два года.

Простая история. В русской провинции, в усадьбе старика Сорина, живет его племянник Костя Треплев, 25 лет. У Кости есть любимая мама, любимая девушка Нина и любимое занятие (страсть) — литература.

Мама Кости (актриса Аркадина) приезжает в усадьбу с любовником-писателем по фамилии Тригорин. Девушка Нина вскоре разлюбляет Костю и отдается (за кулисами) этому Тригорину. Любимая литература Косте не дается, а Тригорин — знаменитый столичный беллетрист, выходит, увел у Кости и маму, и девушку, и некоторым образом музу.

Костя дважды стреляется (оба раза за кулисами, нам не видно). Первый раз — вообще в антракте! — неудачно (легкое ранение в голову). Второй раз — в финале — удачно (наповал). Всё.

О.Л.КНИППЕР-ЧЕХОВА. Воспоминания.

Зимой 1897/98 года мы ходили неразлучно с желтым томиком Чехова, и читали, и перечитывали, и не понимали, как можно играть эту пьесу. Все мы любили Чехова-писателя, но, читая “Чайку”, мы, повторяю, недоумевали: возможно ли ее играть?

Они же не знали, что он великий драматург. Никто не знал. Думали, он вообще не драматург. Хороший беллетрист, взялся не за свое дело. Теперь мы живем в мире, где Чехов — гений, а тогда… Им не с чужих слов, не из школьной хрестоматии, а самим надо было понять и почувствовать это. Но даже теперь, несмотря на всемирное признание, большинство не понимает. “Скучно”.

А играть там и правда совершенно нечего. Но вот уже 115 лет эту историю ставят в театрах всего мира. И за 115 лет, кажется, ни разу не прочли внимательно.

ЧЕХОВ — О.Л.КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ

Комедия

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ

Октября 1895. Мелихово

Можете себе представить, пишу пьесу… Пишу ее не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены. Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви.

(Так могло бы выглядеть письмо Пушкина приятелю: “Можешь себе представить, пишу роман, хотя страшно вру против правил. Роман в стихах, очень много разговоров о литературе, мало действия, сто пудов любви”.)

...Итак, комедия!

Первые персонажи (в порядке появления на сцене) — абсолютно театральные, условные, служебные. Клоуны. Какое-то Бернардо, Франсиско, Медведенко.

— Кто здесь?! Почему вы всегда ходите в черном?!

Ах, простите, ошибка. Слиплись первые реплики. “Кто здесь?” — это некий никому не нужный Бернардо, это первая фраза “Гамлета”. А “Почему вы всегда ходите в черном?” — это некий никому не нужный Медведенко, это первая фраза “Чайки”. И никому не нужная Маша ответит дико, театрально и капризно:

— Это траур по моей жизни. Я несчастна.

Небось воображает себя героиней какого-нибудь Мопассана.

Скандалы до спектакля

На Костин спектакль про угасших пауков приходят зрители. Впереди — главные: актриса Аркадина (мама Кости) и ее любовник — известный беллетрист Тригорин.

Все ощущают неловкость, все скованны. Привела хахаля в семейное гнездо — на глазах у родного брата и родного сына — тяжелое (даже сейчас) нарушение приличий. Да еще мужика взяла младше себя.

…Как хотите, а женщина испытывает ужасный дискомфорт. С Тригориным она романтичная (конечно, молодящаяся), привычно лгущая каждую минуту; бровки, реснички, губки, голосок, грим, пудра, словечки, игривость… А тут — сын, здоровый лоб; и видно, что ему уже 25; а значит, ей не может быть 30; и даже 35 не может быть, а за сорок, господа, за сорок.

Напрасно думать, будто мы это понимаем, а персонажи — нет.

И она это понимает, и все это понимают. А если некоторые зрители еще не поняли, то Чехов им быстро и грубо объяснит. И не устами какого-нибудь лакея-хама. О мамаше выскажется родной сын — умный, тонко чувствующий, интеллигентный:

ТРЕПЛЕВ. Она скупа. У нее в Одессе в банке семьдесят тысяч

*Это большие деньги. Чехов всего за 12 тысяч купил Мелихово (большой дом с мебелью, флигель, хозяйственные постройки, сад, парк, пруд, поля, 175 гектаров леса).

А попроси у нее взаймы, она станет плакать. Ей хочется жить, любить, носить светлые кофточки, а мне уже двадцать пять лет, и я постоянно напоминаю ей, что она уже не молода. Когда меня нет, ей только тридцать два года, при мне же сорок три, и за это она меня ненавидит.

Беспощадные слова. До чего он ожесточен, если такое говорит.

Костя очень откровенен; ему не до приличий, у него тормоза не работают. Состояние молодого автора за 15 минут до премьеры первой пьесы… Его непрерывно трясёт.

Но все сценические Кости говорят это спокойно, как затверженный урок из древней истории. Потому что это древняя пьеса, классика; там давно всё утряслось: Агамемнон умер, Цезарь умер, царевич Димитрий умер (точнее, все убиты, давно зарезаны)… Но чтобы с правильными эмоциями сыграть Рим 15 марта 44 года до Р.Х., вообразите свои чувства, если по радио скажут: “Сейчас при входе в Государственную думу убит президент!”

Молодой человек (умный, тонко чувствующий, интеллигентный) показывает спектакль маме и ее любовнику. Что-то чудится знакомое в этой ситуации, в этом молодом, тонко чувствующем сыне, столь жестоком по отношению к родной матери…

…Возраст для женщины — больной вопрос. А для актрисы — страшный. Вот в 500-й раз она играет 13-летнюю Джульетту, а самой-то уже за пятьдесят. Спросите про год рождения — будет истерика.

В “Театральном романе” Булгакова это одно из ярких мест. Медицинское точное описание, анамнез. Не забудем: пишет врач (Булгаков — коллега доктора Чехова). Актрису знаменитого театра просят заполнить анкету.

СОРИН. У меня ноги болят.

АРКАДИНА. Пусть. Мы спим.

Тут на самодельной сцене появляется Нина — начинается Костин спектакль.

Десяткам людей я показывал листок с этим отрывком из “Чайки” и спрашивал: почему Треплев говорит с матерью так грубо — “поддалась пороку”, “бездна преступленья” и т.д.? И почему на публично прозвучавшие оскорбления — никакой реакции? Ни мать его не одернула, ни дядя: мол, опомнись.

Ответы были самые разные:

“Треплев говорит так грубо, потому что плохо воспитан”.

“Они его не одергивают, потому что они хорошо воспитаны”.

“Треплев — писатель, поэтому он позволяет себе так хамить”. (Пожилая дама была абсолютно уверена, что у литераторов особые права.)

“Треплев сердится на маму, потому что она пришла с бойфрендом”. (Сказала молодая барышня.)

Конечно, Костя ненавидит Тригорина. Но публично оскорблять мать…

“Понимаете, — сказала барышня, — они из театральной семьи”.

Вышло, что и у театральных семей свои права, отдельная мораль...

Наши представления о морали и воспитанности основаны на нашем опыте и воспитании, на мифах о правилах приличия; матом кроем почем зря, но даму в лифт пропустим.

Сейчас на грубость не обратят внимания. Но в XIX веке ругать родителей было неприлично и даже опасно. За грубое слово, сказанное отцу или матери, можно было в тюрьму попасть. И не за мат, а всего лишь за то, что повысил голос.

Пушкин один-единственный раз в жизни был в панике.

ПУШКИН — ЖУКОВСКОМУ

Октября 1824. Михайловское

…Голова моя закипела. Иду к отцу… и высказываю всё, что имел на сердце целых три месяца. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, всему дому объявляет, что я замахнулся… Чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? рудников сибирских и лишения чести? спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем.

Да уж, лучше в монастырь, чем в каторгу. Паника продолжалась несколько недель:

ПУШКИН — ЖУКОВСКОМУ

Ноября 1824. Михайловское

…что было бы, если правительство узнало бы обвинение отца? Это пахнет палачом и каторгою. Отец говорил после: “Да как он осмелился, говоря с отцом, непристойно размахивать руками?”

К концу XIX века стало мягче. В Уложении о наказаниях (аналог нашего УК) говорилось: “За оскорбление чести родителей дети подвергаются, при нанесении обиды на словах или на письме, аресту до трех месяцев. Публичность оскорбления увеличивает вину и ужесточает наказание”.

Почему же Костя так груб и почему его не одергивают?

Десятки опрошенных пожимали плечами: нет ответа. А ловушка в том, что в отрывке намеренно пропущены две ремарки Чехова. Вот как правильно:

АРКАДИНА (читает из “Гамлета”). “Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых, в таких смертельных язвах — нет спасенья!”

ТРЕПЛЕВ (из “Гамлета”). “И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?” Господа, начало!..

Оказывается, это цитаты, чужие слова. Нельзя же наказать Треплева за то, что он цитирует Шекспира.

Он — Гамлет, она — Гертруда, а Тригорин (любовник матери) — значит, Клавдий, а Нина Заречная — значит, Офелия, и она предаст, обязательно предаст, а потом, как положено Офелии, сойдет с ума и будет до самого финала вскрикивать “я — чайка!”.

Но это потом; а сейчас начнется спектакль, который сочинил молодой, умный, тонко чувствующий. Когда-то он спрашивал Актера: “Вы могли бы выучить монолог в каких-нибудь двенадцать или шестнадцать строк, которые я сочинил?” И в Эльсиноре начался спектакль, который обнажил все отношения, сорвал все маски и был прерван на полуслове бешеным криком: “Прекратить представление!”

ТРЕПЛЕВ (вспылив, громко). Пьеса кончена! Довольно! Занавес! Довольно! Подавай занавес! (Топнув ногой.) Занавес!!!

...В “Чайке” есть еще сходство с “Гамлетом”, никем, кажется, не отмеченное: девушка — одна! Как это случилось, что в Эльсиноре нет ни одной фрейлины, ни одной субретки, Лаэрту некого взять за попку. И Клавдию, и Полонию некого потискать, ущипнуть. И в “Чайке” ни одной барышни, только Нина. Никто не пришел на спектакль, никто не пришел в гости с дочками поглядеть на Тригорина, хотя визит столичной знаменитости — событие в глуши, во мраке заточенья. Куда делись?

Одиночество! Ни одного друга, даже такого скучного, как Горацио (чтоб отравить минуту отдохновения). Даже предателя Гильденстерна нет, с которым, во всяком случае, можно ругаться. А почему? Кругом поместья, и не так уж далеко; слышно — поют, гитары. Он сидит как в тюрьме. Говорить вообще не с кем. И он поносит мать в разговоре со стариком-дядей, ее родным братом.

ТРЕПЛЕВ. Психологический курьез — моя мать…

...“Чайка” не копия “Гамлета”, это было бы глупо. И не пародия — пародия должна быть краткой, а длинные скучны ужасно.

Нет, это мотивы, это вечные темы, знакомая боль (кто ж из нас не Гамлет?).

Офелия-Заречная изменит, да как! — с Клавдием, да еще ребенка от него родит. Гамлет сперва попытается вызвать Тригорина на дуэль (восстать, вооружиться, победить), а потом, мучаясь своим вечным вопросом “быть или не быть”, решит его иначе, чем шекспировский. Застрелится (со второй попытки).

Ах да, у нас комедия. Это очень смешно: чеховский персонаж цитирует шекспировского. Выдумка цитирует выдумку.

Чужие слова

Слова имеют разный вес. Могут различаться в миллиарды раз. Если вы знаете значение слова — оно что-то весит. Если не знаете — оно пустота.

Скажи взрослому в России “22 июня 1941 года” — и это будет значить невыразимо много. Скажи эти слова дикарю в Африке — он пожмет плечами: просто старая дата.

“Много разговоров о литературе”, — пишет Чехов про свою “Чайку”. А с кем можно говорить о литературе? Только с тем, кто читает. Ням-ням, пи-пи, чмок-чмок — понятны всем. А говорить о литературе… С неграмотным нельзя, с полковником Скалозубом — невозможно, с Молчалиным — бессмысленно, с читательницей глянца — глупо.

Однажды я диктовал текст и, сказав “Освенцим”, задумался. Какие слова найти о концлагере, где уничтожили миллион человек? Поглядел на экран компьютера, а там “асвенцы”. “Ох, — говорю машинистке, — первая буква “о”. Она спокойно исправила, получились “освенцы”. “Вместо “ы”, — говорю, — надо “и”. Она поправила. “На конце “м”, — говорю. Она вписала. “Пожалуйста, — говорю, — “о” прописное”. Стало “Освенцим”, девушка спокойно ждет следующих команд.

— Вам сколько?

— 22.

— А вы откуда?

— Из Москвы. А что?

А ничего. Ее “асвенцы” были, видимо (у нее в голове), как чеченцы — то есть какой-то горный народ. А Освенцим не значил ни-че-го. И в дебрях Суматры, и в джунглях Амазонки он тоже скорее всего ничего не значит.

С персонажами “Чайки” такого не случится. Это русская интеллигенция: они читают толстые журналы (тогдашние: без картинок, без инструкций по рукоблудию; только стихи, проза, критика), они легко цитируют Шекспира, знают современную иностранную литературу, имена писателей у них на слуху. Треплев, ругая театр, ни с того ни с сего вплетает в свою речь Мопассана.

ТРЕПЛЕВ. Современный театр — это рутина, предрассудок. Когда в тысяче вариаций мне подносят всё одно и то же, одно и то же, одно и то же — то я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своей пошлостью.

Он говорит это Сорину — своему дяде. И дядя не спрашивает, кто такой Мопассан, что за Эйфелева башня. Понимает, значит. Это мы, может быть, не совсем понимаем, что и почему они говорят. Хотя… Странное, смешное (чтобы не сказать дурацкое) выражение “бегу, как Мопассан”.

Богема

Стоп! А где смеяться? На афише — “комедия”, а тут унылая Маша носит траур по своей жизни, а Костя брюзжит.

Стоп! А где публика? Любительские спектакли собирают всю округу, а тут никого.

XIX век, скушно, людям хочется зрелищ. Домашние концерты, живые картины, спектакли — веселая толкотня, развлечение, желанный случай принарядиться…

На спектакле Треплева только домашние. Где же окрестные девушки, юноши? Где соседи? Телевизора не было; люди ходили в гости не только жрать, но и разговаривать. Когда говоришь — мозг работает, ищет аргументы. Именно в беседе приходят озарения (Сократ, Платон — диалоги).

Гостей в этой пьесе нет. Никого.

Дом трех сестер с утра до ночи набит гостями — офицеры, учителя… К владельцам вишневого сада постоянно заезжает Лопахин, вламывается добродушный Пищик с вечным приветом от дочки Дашеньки. В “Иванове” толкотня. А в “Чайке” гости не появятся ни разу. Случайно?

Гостей нет, а объяснение, кажется, есть.

Мы всё еще в самом начале. Треплев волнуется перед премьерой.

ТРЕПЛЕВ. Если Заречная опоздает, то, конечно, пропадет весь эффект*

*И Костя, и Аркадина, и Тригорин используют это французское слово. У них один язык, они одного поля ягоды — им эффекты важнее, чем суть вещей.

(луна зайдет. — А.М.). Пора бы уж ей быть. Отец и мачеха стерегут ее, и вырваться ей из дому так же трудно, как из тюрьмы.

Как написано — так и играют. У Нины Заречной родители — сволочи, самодуры, феодалы, бедная девушка. А вот наконец и она — потная, запыхалась.

НИНА. Весь день я беспокоилась, мне было так страшно! Я боялась, что отец не пустит меня. Но он сейчас уехал с мачехой. Красное небо, уже начинает восходить луна, и я гнала лошадь, гнала. Видите, как мне тяжело дышать. Через полчаса я уеду, надо спешить. Нельзя, нельзя, бога ради не удерживайте. Отец не знает, что я здесь.

Сейчас никто не понимает, почему ей так страшно, чем она рискует. В Уложении о наказаниях сказано: “Упорное неповиновение родительской власти влечёт за собой заключение в тюрьме от двух до четырех месяцев”. Вдобавок отец может проклясть, лишить наследства (а он богат, а она единственная дочь).

Жестокий отец, самодур, скотина; бедная девушка. Как написано — так и играют. Но пока дядя Сорин пошел звать публику, Нина, оставшись с Треплевым наедине, объясняет ему (нам!):

НИНА. Меня тянет сюда к озеру, как чайку... мое сердце полно вами. (Оглядывается.) Отец и его жена не пускают меня сюда. Говорят, что здесь богема...

Вот и ответ. Она, конечно, смягчила, потому что её отец и мачеха, наверное, говорят совсем другие слова: позор, разврат, грязь. А Нина сдуру, сгоряча, начала было цитировать: “отец и мачеха говорят, что здесь…”, но не посмела повторить и, запнувшись, подыскала “богему”. Но Треплев понял. Дома у Нины говорят о разврате. О разврате его матери. Вот когда начал зреть скандал; еще до маминой реплики “из Гамлета”.

И вот почему здесь нет ни одной другой девушки, ни одного соседа. Сюда неприлично ходить. (Заметим в скобках, что царскую цензуру не смутило наличие любовника у актрисы, цензура и не такое пропускала. Цензор сделал Чехову замечание, что Треплев недопустимо спокойно относится к поведению своей матери. Где-то в гостинице — пожалуйста, но дома, на глазах у сына — невозможно.) Семейные люди не придут и детей не пустят.

Богема — беспутный, осуждаемый в обществе образ жизни. А кто тут беспутен: Шамраев? Медведенко? Дядя Сорин? Костя? Нет, только она — Аркадина, мамочка родная.

…Нина гнала лошадь, ей надо скорее вернуться, пока не узнали. Но, значит, лошадь у Нины есть, она ездит куда угодно, ее не держат взаперти. Родители не пускают ее только сюда. Это не она в тюрьме, это Треплев, выходит, живет в чумном бараке.

Бедная, влюбленная в Треплева Нина, стесняясь, говорит: “Меня тянет сюда, — и поспешно добавляет, — к озеру, как чайку…”. Но ведь у озера есть и другие берега.

АРКАДИНА. Вечер такой славный! Слышите, господа, поют? Тут на берегу шесть помещичьих усадеб. Помню, смех, шум, стрельба, и всё романы, романы...

Да, они не в глуши, не в тайге. На берегах полно соседей, могла б и к ним — купаться, петь под гитару. Но Чайку тянет не к воде, а именно сюда: “Мое сердце полно вами”, — признается она Треплеву. Значит, любит. Значит, больше ни для кого в наполненном сердце места нет. Скоро будет.

Житейские пошлые (банальные) обстоятельства можно долго расковыривать, но Аркадина и Тригорин уже появились на берегу озера, возле самодельной сцены.

Аркадина — скорее всего от неловкости — вместо того чтобы просто спросить, скоро ли начнется (а еще бы лучше спокойно ждать, не дергая волнующегося автора-режиссера-сына), произносит нарочито театрально:

Комедия, угу

На “Чайке” стоит авторское клеймо — “комедия”. Это важно. Мастер далеко не всегда клеймит изделие. Иногда — аноним, иногда — псевдоним (Чехонте), иногда “святочный рассказ”, “поэма”…

Тут — комедия. И — ничего смешного. Нет даже Епиходова со сломанным кием и ловлей паука. Нет Шарлотты с глупой собачкой…

Актеры, конечно, могут постараться: говорить дурацким голосом, строить рожи… Но в тексте — ничего смешного, ни одной шутки, ни одной комической ситуации. Все серьезны, обижены, замучены. Тяжелые отношения, оскорбления, семейные скандалы, разбитая любовь, смерть ребенка Заречной, смерть ребенка Аркадиной, полное разрушение семейных ценностей: у Шамраевых, у Аркадиной; у несчастной Маши с ее несчастным мужем-учителем где-то плачет грудной ребеночек; несостоявшаяся жизнь Сорина, Маши, Нины, Треплева… Ни одного счастливого человека. Ни одной комической сцены.

…Аркадина любит свою славу, успех (любовник-беллетрист Тригорин — часть этого успеха).

АРКАДИНА. Хорошо с вами, друзья (говорит она домашним), приятно вас слушать, но сидеть у себя в номере и учить роль — куда лучше!

Учат роли вслух. Мальчик выучил. В этой школе он, конечно, слышал не только Шекспира. Мать-актриса таскает с собой малыша. Мы это видели в “Цирке”. Аппетитная белая крошка Мэри (ярчайшая кинозвезда СССР Любовь Орлова) заламывает руки, в колыбельке рыдает негритеночек (прижитый ею в процессе расового преступления неизвестно от кого, но точно — не от китайца), а любовник — жестокий красавец-брюнет орет: “Фор ю, Мэри! Фор ю!”, и швыряет ей в лицо креп-жоржет, плиссе-гофре — тряпки-подарки.

…Да, Костя Треплев в детстве нагляделся и наслушался всякого. Взрослые грубые скоты не стесняются присутствием ребенка; думают, будто он не понимает (или вообще о нем не думают), а он всё понимает и всё помнит.

Этот Костя прижит дворянкой от киевского мещанина. Мама — дворянка, а сын — вечное унижение — мещанин. И она не находит ничего умнее, чем тыкать ему в глаза его позор (свой грех).

Аркадина (читает из “Гамлета”). “Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души…”

ТРЕПЛЕВ (из “Гамлета”). “И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?”

Треплев, услышав маму-Гертруду, не полез за словом в карман. Реплика вырвалась сразу, как только он рот раскрыл, ибо давно готова. Он, может, и сам не знал, что скажет ей такое публично. (И оба знают, что дальше — про сало продавленной кровати.)

Вспышки никто не ждал, все смутились, оторопели, опустили глаза, сделали (привычно) вид, будто ничего не произошло. Но погодите, Гертруда отыграется. Уж она-то знает, как задеть драматурга…

…Сало продавленной кровати — так перевел интеллигентный, тонко чувствующий Пастернак.

ГАМЛЕТ (матери).

Валяться в сале
Продавленной кровати, утопать
В испарине порока, любоваться
Своим паденьем...

А вот тонко чувствующий Лозинский:

ГАМЛЕТ (матери).

В гнилом поту засаленной постели,
Варясь в разврате, нежась и любясь
На куче грязи...

Ужас, как эти принцы разговаривают с мамой. “Любясь на куче грязи”… И вы верите, что принц в ярости употребил глагол “любясь”, а не какой-то более подходящий, более ходовой?

Так убивают; и это надо сыграть. А театр пробалтывает шекспировский мат влегкую и скользит дальше. Но лед тонкий, и было бы правильно провалиться в прорубь.

Играют, как написано… Как написано? Или — как поняли? Ведь так легко понять поверхностно, а то и превратно.

Вот хрестоматийное место. Болван-управляющий ни с того ни с сего пристает с разговорами, хочет показать, что не чужд культуре.

ШАМРАЕВ. Помню, в Москве в оперном театре однажды знаменитый Сильва взял нижнее до. А в это время, как нарочно, сидел на галерее бас из наших синодальных певчих, и вдруг, можете себе представить наше крайнее изумление, мы слышим с галереи: “Браво, Сильва!” — целою октавой ниже... Вот этак (низким баском): браво, Сильва... Театр так и замер.

Сколько “Чаек” перевидел, всюду Шамраевы, дорвавшись наконец до того места, где можно не стоять как мебель, а играть (со словами!), рычат инфразвуком, даже не диафрагмой, а, что называется, утробой: “Брэ-эво, Сы-ы-лва-а-а!” — чтоб люстра задребезжала.

А Сильва-то (о котором идет речь) — первый тенор тогдашней итальянской оперы. Тенор. Недаром у Чехова написано “баском”. И русскому певчему, пьянице, взять октавой ниже — тьфу. Театр замер от хулиганства, а вовсе не от небывало низкой ноты.

Чужие слова

АРКАДИНА. “Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых пятнах…”

В “Чайке” это не шекспировская Гертруда говорит, это Аркадина “читает из”. Тут важная, принципиальная разница.

Гертруда — персонаж трагедии. Гертруда свои слова говорит в отчаянии. В ужасе от самой себя.

И — не забудем — погибнет от яда (как ее первый муж), от рук того же убийцы.

Аркадина восхищается собой, любит себя бесконечно. Даже юбку поднимает, чтобы ножки показать.

АРКАДИНА (прохаживается подбоченясь). Вот вам — как цыпочка. Хоть пятнадцатилетнюю девочку играть.

Она кокетничает, цитирует чужие фразы, ей не больно, а забавно; словечка в простоте не скажет, всё с ужимкой. Ее слова про “внутрь души” — пародия, издевка, провокация. Чиркает спичками возле пороховой бочки. Провоцируешь? Ну, получи.

Ремарки Чехова: Аркадина “читает из “Гамлета”, Треплев — “из “Гамлета”. Это неприметная, но огромная разница. Она “читает” — произносит по-театральному, как бы шутя, показывая голосом, что это из роли — бутафория, картонная дрянь. А Треплев “из “Гамлета”, Треплев не “читает”, он произносит эти слова как свои, своим голосом, это не бутафория, это сталь.

ЧЕХОВ — ЛЕЙКИНУ

Июня 1884. Воскресенск

Вскрывал я вместе с уездным врачом на поле, на проселочной дороге. Покойник “не тутошний”, и мужики, на земле которых было найдено тело, Христом Богом, со слезами молили нас, чтоб мы не вскрывали в их деревне… Убитый — фабричный. Шел он из тухловского трактира с бочонком водки. Тухловский трактирщик, не имеющий права продажи на вынос, дабы стушевать улики, украл у мертвеца бочонок…

Но вскрывают все же трупы, а в пьесе — живые люди, и надо, конечно, иметь характер и отчетливую беспощадность, чтобы всаживать в души перо (пусть писательское, а не бандитское). Проникающее ранение. Персонажи кричат, выдают себя с потрохами.

В “Дяде Ване”, в русской глуши, осенью (дождь), уездный врач вдруг произносит безумную фразу о погоде в Африке. Но абсурд кажущийся, объяснение есть:

АСТРОВ (подходит к карте Африки и смотрит на нее). А должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!

У Чебутыкина — газета, у Астрова — карта.

ТРЕПЛЕВ. Современный театр — это рутина, предрассудок... всё одно и то же, одно и то же, одно и то же… я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни...

Когда Треплев говорит: “Бегу как Мопассан” — он, возможно, тычет дяде в лицо доказательство: раскрытую книгу Мопассана. Мол, смотри: он действительно бежал от Эйфелевой башни, действительно так чувствовал.

Треплев хочет доказать, что не сумасшедший, что у его мыслей и переживаний есть высокий образец. А кто знает, что Мопассан бегал от Эйфелевой башни? Чтобы понять сравнение, надо хоть понаслышке знать образец. Сказал бы “как Лир от лицемерных подлых дочерей”. Нет? Ну, как Пушкин — в Болдино от светского свинского Петербурга (письма Пушкина были уже опубликованы и с жадностью прочтены).

Сочинял бы Чехов “Чайку” сегодня, Треплев мог бы сказать “бегу, как ленинградская интеллигенция от газпромовского небоскреба” — мы бы поняли, потому что эта история сейчас у всех на слуху. Дядя, видимо, понял Треплева, потому что Мопассан у них на слуху.

Почему Треплеву подвернулось это имя, не самое вроде бы значимое в мировых координатах? Потому что книжки Мопассана валяются здесь повсюду (мы скоро это увидим). Какие? На этот вопрос в пьесе есть ответ.

ЧАСТЬ II.

Дегенерат

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ

Октября 1895. Мелихово

Можете себе представить, пишу пьесу… много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви.

Пять пудов любви — это тяжесть. Это нельзя играть влегкую, впроброс, тяп-ляп; пробормотал реплики из “Гамлета”, и дальше-дальше, а то потеряем темп и зрителю станет скучно.

А надо, чтобы не скучал.

Один из способов (чтобы зритель не скучал) — сделать персонажа больным. Например, в “Вишневом саде” “Ленкома” Петя Трофимов — больной: голова дергается, падает на бок, руки-крюки болтаются как попало, весь Петя трясется, заикается, брызгает слюной — мокро, мокро, мокро, ужас, ужас, ужас.

Верю, что юная восторженная дура Аня может полюбить дергающегося, лысого, плюющегося заику (ах, какая актерская работа! — восхищаются критики). Но смысл-то должен быть или нет?

Раневская не идиотка. Как же она наняла такого Петю в учителя своему семилетнему Грише? Как отпустила ребенка купаться с таким Петей? Вот мальчик и утонул…

Можно было бы спасти логику спектакля (если бы она там вообще когда-нибудь была). Можно было сыграть, что Петя стал таким после утонутия Гриши; мол, это душевная травма, страшная вина скособочили его и сделали заикой. Но нет, ленкомовский Петя ни секунды не страдает, не сожалеет. Фраза о погибшем ребенке прозвучала без толку, как холостой выстрел, и забылась всеми (и на сцене, и в зале). Дальше-дальше, а то заскучаем.

А в “Чайке” Андрона Михалкова-Кончаловского больным был Треплев. Актер старательно изображал все приметы ДЦП. Это глупость. Больные интересны только врачам (хорошим).

Нина любит Треплева (пока ее не увлечет Тригорин). Но очень сомнительно, чтобы девушка, любящая светлое, доброе, прекрасное, полюбила злого, дергающегося урода. Сначала он должен был бы прославиться, чтобы магия успеха заслонила физические недостатки. Но литератор он никакой, и даже влюбленная Нина морщится.

ЧАСТЬ III.

ТРЕПЛЕВ. Да.

АРКАДИНА (смеется). Да, это эффект.

ТРЕПЛЕВ. Мама! (Опять?! ё-моё.)

ПОЛИНА АНДРЕЕВНА (Дорну). Вы сняли шляпу. Наденьте, а то простудитесь.

ЧЕХОВ — ЖИРКЕВИЧУ

Апреля 1895. Мелихово

…всё это (оценивает Чехов присланный Жиркевичем рассказ) манерно и, как прием, старовато. Теперь уж только одни дамы пишут “афиша гласила”, “лицо, обрамленное волосами”.

Именно тогда Чехов сочиняет “Чайку” и вставляет Треплеву эти бездарные фразы. “Манерно, старо, дамская литература” — вот рецензия Чехова на писанину Треплева.

“Всё это новое московское искусство — вздор. Помню, в Таганроге видел вывеску: “Заведение искустевных минеральных вод”. Вот и это (“новое искусство”) то же самое. Ново только то, что талантливо. Что талантливо, то ново”. — Бунин (будущий Нобелевский лауреат) записал в дневник эти слова Чехова. К такому взгляду на литературу в финале “Чайки” пришел и новатор Костя.

ТРЕПЛЕВ. Я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души.

Крест на Косте ставит упоенный невероятным успехом Немирович-Данченко.

НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

Декабря 1898. Москва

…После третьего акта (где были бесконечные овации, вызовы автора и пр., и пр.) у нас за кулисами царило какое-то пьяное настроение. Все целовались, кидались друг другу на шею, все были охвачены настроением величайшего торжества… Артисты влюблены в пьесу... Вместе с тем трепетали за то, что публика слишком мало литературна, мало развита, испорчена дешевыми сценическими эффектами, не подготовлена к высшей художественной простоте, чтоб оценить красоты “Чайки”. Книппер — удивительная, идеальная Аркадина. От нее не оторвешь ни ее актерской элегантности, прекрасных туалетов обворожительной пошлячки, скупости, ревности и т.д. За Книппер следует Алексеева — Маша. Чудесный образ! Они имели огромный успех… Мейерхольд — Треплев. Был мягок, трогателен и несомненный дегенерат.

Ликующее письмо — отчет Немировича об огромном успехе. Он пишет о восторгах публики, счастливых рыданиях труппы и — о том, как кто играл. В его словах явная гордость: видишь, дорогой Антон Павлович, мы всё сделали, как ты хотел! нам удалось! несомненный дегенерат!..

Законы драмы

В “Чайке” всё самое интересное случается за кулисами. За кулисами происходит падение девственной Нины; нам об этом даже не рассказывают. Только ближе к финалу звучит одно-единственное слово “сошлась”. За кулисами родится, а потом умрёт ребёнок Нины (от Тригорина); но и про эту трагедию героини будет сказано вскользь, мимоходом.

А лучше б Нина металась над больным ребенком, потом — над трупиком, потом — над гробиком… Нет? Ну хоть сама бы рассказала, рыдая и ломая руки. Нет. Полторы холодные фразы Треплева: “Был у нее ребенок. Ребенок умер”.

Чехов упрямо уходит от эффектных сцен. Самоубийство Кости происходит за сценой. А ведь смерть героя — что может быть эффектнее?

О трагическом происшествии сообщает старый врач Дорн. И не матери, а такому же, как он, равнодушному персонажу. Что тут играть? Как это играть?

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ

Октября, 1895. Мелихово

…страшно вру против условий сцены.

“Вру против условий сцены” — это так. Правильные условия перечисляет старая графиня в “Пиковой даме” Пушкина:

— Paul! — закричала графиня из-за ширмов, пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.

— Как это, grand’maman?

— То есть такой роман, где бы герой не давил(не душил. — А.М.) ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!

— Таких романов нынче нет.

И пьес таких нет, добавим. И не было. И Чехов сознательно “страшно врёт против условий сцены”. Против шаблонов!

Где эффекты? Из трех выстрелов в “Чайке” два не звучат вообще. Мы слышим лишь один, да и тот — слабый хлопок за сценой.