В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Туркмен, 24 июля 1956 г.

Дорогая Оля.

Твоя книга — превосходная книга2. Я горжусь, что сохранил в себе способность читать, как обыкновенный читатель т. е. не следя за композицией, сюжетом, особенностями языка, заставив волноваться только судьбой и думами героини и уважать автора, который дал мне все это забыть. Мне хотелось сделать тебе приятное и написать об этом сейчас же, не откладывая до субботы — сегодня выдалось свободное время и я с утра над «Ветром» — теперь уже вечер.

Кажется II часть — гораздо значительнее и глубже первой. Все эти горести и боли какой-то частью пережиты, наверное, каждым и в душе каждого (а особенно каждой) не могут не встретить сочувственного понимания. Я думаю, что «Ветер» будет читаться так, как читают настоящие книги — с безыскусственным волнением, забывая о всякой познавательности. Познавательность вообще не является задачей литературы. Для этого существуют книги по истории, этнологические и этнографические очерки, описание путешествий. Что касается идей и задач литературы, с удовольствием развил бы эту мысль подробней — да боюсь, что ты опять напишешь, что это — для учениц V класса. (Хотя то, что я там писал, к сожалению, не объясняют и в литературных институтах.) Но это к слову, прости меня. Благодарю тебя за правдивость, за искренность, почти болезненную, за беспощадность, за ту душевную теплоту, которая пропитывает всю эту тревожную книгу. И знаешь, на месте Явронского, прочитав этот роман, я бы бросил все и вся и кинулся бы искать то большое и настоящее, что было около него. Не хочу сказать, что это входило в намерения автора — повторяю, я не потерял способности обыкновенного читателя.

Первая часть была сравнительно интересной, необычной для нашего времени книгой, которую, как я и говорил, совершенно искренне «можно было читать». Вторая часть — я ее еще не кончил, читаю на 245 странице — просто захотелось оторваться от чтения и написать — вовсе другое дело, куда более значительное. Тяжело (все же закономерно в каком-то плане) видеть, как жизнь, с ее дутым хвастовством, с ее показными клятвами и самодовольством, бьет обо все углы такого хорошего человека, как Ада. Жизнь, которой оказались не нужны хорошие люди. Эта жизнь не на них держится. И даже не на их идеях (ибо бывают времена, когда люди не очень хороши. Они всегда нехороши, но хоть идеи-то хорошие — как во времена героев Омулевского3: «Шаг за шагом» — помнишь такую книжку.

И первосортный человеческий материал не находит применения в жизни. Это не Достоевский, нет. Это трагедия иного порядка, особенно выразительная на фоне всяких «Мать», на положительном полюсе, и с «Временами года» — на полюсе отрицательном.

Я не знаю, как пишутся книги от первого лица, но думаю, что это связано с гораздо большей затратой сердца и нервов. Это — гораздо ответственней, чем во всяком другом случае, как ни отделяй себя от героя. Это не роман о несчастной любви, ибо и любовь-то, во-первых, счастливая, а, во-вторых, несчастная любовь — это следствие, а не причина. Причина оценивается только той фальшивой монетой, которой платит жизнь за искренность. Я глубоко сожалею, что написал тебе то дурацкое письмо, на которое и получил ответ достойный.

Что хорошо в романе? — кроме главного, благодаря которому роман все равно бы жил, если бы прочие достоинств не было? Прежде всего — выразительность портретов.

В романе живет одно лицо, судьба которого всеми другими только оттеняется. И ты знаешь, что напомнил мне «Ветер»? Не какой-либо рассказ, роман или повесть, а пьесу одну, она в Камерном шла лет 30 назад — это «Машиналь»4 Софьи Тредуэлл. Это — страшная пьеса о судьбе одной женщины. Но в этой связи мы поговорим лично, не хочется сейчас терять нить разговора. Все портреты (включая даже летчика, увозящего Альбину) сделаны очень убедительно. Великолепны портреты Литсперовой, которой война принесла счастье, Лохматьева, старика сторожа, чистоплотных стариков — да все, все — ибо каждому найдена своя черточка.

Хороший, свежий, грамотный, без прикрас и словарных фокусов язык. Очень приятно, когда никаких языковых новшеств, никаких областных жаргонов не впирают в повесть, напряжение которой было бы только ослаблено подобными красотами.

Есть ряд находок великолепных, вроде ощущения Ады, когда ей менее страшно под открытым небом, чем под крышей дома. Это просто здорово. Не хуже и купанье (197 стр.), когда отплываешь от берега сквозь замасленную прибрежную воду на чистый простор середины реки, и многое другое.

Все стихи — хорошие и как-то на месте, как-то в ткани вещи: узор, отнюдь не порочащий ткань, как случилось со стихами Фейхтвангера в «Гойе», где они хоть и служат продолжением рассказа, но вовсе инородны. Привлечение стихов вовнутрь«Ветра» — удачная идея.

Я уже говорил тебе об изобразительной стороне дела. Все рисуется ясно, изящно и просто.

Вопросы?

1) Я не знаю, как пишутся романы. Важна ли там каждаяфраза, каждоеслово, как в коротком рассказе? Кстати, тайна, которая открывает подробное описание <выздоровления>?

2) Красят, т. е. изменяют наружность, одежду, физические облики. Красят ли душу? или душа должна остаться подлинной?

3) Сторона показа быта, времени, единственным истолкователем которого является сама Ада — можно ли взваливать все на плечи одной героини?

4) Разве достаточно разговоров и дум об искусстве — ведь

это профессия героини? — и каждый писатель, мне кажется, в подобных обстоятельствах не преминул бы изложить свое понимание искусства (вроде киплинговского «Свет погас...» и мн. др. примеров).

Конечно, на мой дилетантский взгляд надо избегать таких вещей, как «необыкновенно атласистая кожа героини» (стр. 21) или «мартовское небо, погруженное в задумчивость».

Много повторено в части хрупкости рук, ног Ады. Дважды в одних и тех же словах характеризуются мужчины.

Но все эти промахи — чепуха, пустяковое дело.

Главное в другом, и об этом я написал. Сейчас заканчиваю письмо, принимаюсь читать дальше.

Поздравляю тебя с хорошей настоящей книгой, жалею, что не знаю твоих ранних вещей, благодарю за то доброе волнение, которое роман сообщит бесспорно любому человеку, который дорожит в литературе не литературой, а жизнью.

Спасибо тебе, моя хорошая Оля, не сердись на меня.

Целую. В.

Прости за несвязность письма. Пишу торопясь, бегло.